И более раннее воспоминание — над головой покачивалась белая верхняя полка санитарного вагона. Было душно. Сладко, до тошноты, пахло гноем и нестиранными бинтами. Йодом и спиртом. И несвежим мясом.
С полки медленно и настойчиво сползало коричневое байковое одеяло с черным — краской — корявым номером в углу. Бессильно свешивалась и ходила, как маятник, крепкая, вся в синих вздутых жилах, волосатая рука с громадной, точно лопата, ладонью. Ладонь была черная, блестящая, в глубоких сухих трещинах.
Неисчезающий дымный сумрак окутывал нагон. Стук колес на стыках и покачивание вагона отдавались резкими, болезненными и короткими, как укол, толчками где-то у поясницы. Все звуки вокруг: голоса, храп и стоны, лязг буферов, гудки паровозов на станциях казались глухими, слившимися в один непрекращаю щийся гул, доносившийся издалека, словно из-под воды.
Не было ни дней, ни ночей. Базанов засыпал и просыпался. И каждый раз над ним была белая полка, ползущее вниз коричневое байковое одеяло с черным номером в углу и волосатая рука, качающаяся, как маятник.
Потом вернулись сны и, как озарение, короткие и разорванные воспоминания о них. И среди снов чаще всего один, повторявшийся точно кошмар: идет Ваза-нов по бесконечной заснеженной дороге, под деревьями со связанными верхушками, а под ногами дощатый пастил — он упруго и гибко пружинит. Медленно плывут в ночном звездном небе связанные верхушки деревьев, и нет конца этому черному коридору. И только в дальнем конце его, на самой линии горизонта, нее ярче и ярче разгорается малиновая точка. Она вырастает в шар, пухнет, ширится, накаляется и вдруг начинает тревожно пульсировать, как сигнал бедствия.
Базанов ускоряет шаги. Дощатый настил ходит под ногами, точно палуба корабля в шторм. Торопятся, мельтешат черные стволы слева и справа.
Базанов напрягает силы. Каждый мускул его тела натянут, дрожит и звучно вибрирует, как струна. Громче, громче, громче. Раздается сухой треск, потом грохот. Что-то обрывается в груди, Базанов падает лицом в снег. Скатывается с настила, ползет по припорошенному снегом болоту, с трудом подтягиваясь на руках
и волоча перебитые ноги — вперед и вперед, из черноты к малиновому горизонту. Еще одно усилие. Еще одно — последнее. Уже близок сияющий шар. Он огромен, огромен, как солнце. Там кончается черный лес и болото. Там тепло и спасение.
Базанов приподнимается. Золотая вспышка ослепляет его, молния стремительно бьет в грудь.Объятый огнем, разваливаясь на куски, как сбитый самолет, Базанов летит куда-то в черноту, пробивая плотные ватные облака, которые пахнут эфиром, йодом и кровью...
Базанова везут по длинному темному коридору на операционных носилках.В дальнем конце коридора зажигается и гаснет яркая красная лампочка. «Тихо! Тихо! Идет операция» — сигналит лампочка бедствия.
И вот еще один потолок. Новый.Бело-голубой потолок чебоксарской госпитальной палаты. Он высок, он огромен, точно небесный купол. Со следами чернильных клякс — они как звезды. С густой, вытянутой к окну паутиной в углу — она как Млечный Путь. Все небо над головой. Давно нештукатуренное небо. Покрытое замысловатыми трещинами и трещинками. Они, как школьная контурная карта, напоминают очертания какого-то знакомого материка, какие-то моря, реки и горы, увиденные в детстве. По такому интересному потолку можно путешествовать часами и днями — пока открыты глаза. И боль не туманит сознания, не возвращает ко сну...
Целую вечность Базанов лежит на спине. Думает. Трудно. Тяжко. Муторно. Запах йодоформа преследует его, похоже, он останется на всю жизнь.Каждое утро санитарки кладут его на каталку и под сочувственные взгляды ходячих раненых везут в операционную.И снова, и снова сигналит красная лампочка бедствия: «Идет операция! Идет операция!» Склоняются над ним хирурги. Режут, чистят, сшивают ткани. Будет ли он, Базанов, жить? Будет ли радоваться, печалиться, ходить по земле? От него это сейчас не зависит...
А справа на потолке — Каспийское море. И Волга, которая впадает в него. Точно — Волга. И густая дельта, Астрахань. И характерный поворот у Сталинграда.
У Сталинграда по Волге закопченный буксир тянул баржу... Скреблись о борт слюдяные льдинки. Тонконогими грибами вставали из воды белые разрывы...
Головы поднимались из воды. Кто-то кричал страшно. И руки, руки...И яркий свет — золотая, ослепляющая вспышка...И медленно кренится потолок... небо... карта...
И опускается на глаза...Целую вечность Еазанов лежал на спине...Шесть белых шапочек склоняются над ним — по три с каждой стороны. Мужские и женские лица. Старые — мужские, молодые — женские. Седая борода веером. Коса — тяжелая, русая, как живая. По белому вороту халата неторопливо ползет самоуверенный черный жучок. Густой солнечный луч косо бьет из окна.
Врачебный обход.Широкоскулый и черноусый врач с цепкими, злыми, почему-то очень знакомыми глазами присаживается на кровать. Берет Казакова за руку, считает пульс. Шевелятся пухлые губы,— он что-то спрашивает, смешно и сердито кивает. Журчит тихий профессиональный разговор. Легонько похлопав Базанова по плечу, врач склоняется ниже, еще ниже, к самому лицу, шепчет:
— Ничего, гвардеец. Ты у нас в футбол играть будешь. Лежи спокойно.
Поднимается, исчезает. Следом исчезают из поля зрения и другие белые шапочки.
Базанов старается приподняться па локтях, чтобы увидеть, куда они делись.
— Подушку! Скорей! Кислород! — слышится повелительный крик...
И опять он плывет. Плывет не то по воздуху, не то по воде, отдаляясь от света — в темноту, в темноту. Все звуки смешались, перепутались, превратились в гул прибоя и заглохли. Черная тишина придавила его. Базанов судорожно дернул головой, стремясь освободиться от плотного душного плена. Почувствовал, будто свежий ветерок подул ему в лицо.
Чьи-то руки приподняли его, и он с жадностью и наслаждением начал глотать сухой холодный воздух, резко пахнущий послегрозовым лесом...
Базанов поворачивает голову. Рядом с его кроватью сидит на табуретке рыженькая девчонка и читает газету. Короткие, тощие косички с красными ленточками, как козьи рожки, трогательно торчат из-под панамки. Узкая согнутая спина рядом с рукой Базанова. Хрупкие плечики. Лопатки, словно цыплячьи крылышки. Узелки позвонков под бумажным заштопанным свитером — один, другой, третий.
Не сдержав непроизвольного желания, Глеб осторожно дотрагивается до ее локтя. Девочка вздрагивает, оборачивается. У нее цвета снятого молока, усеянное веснушками лицо, нос — пуговкой, огромные серые глаза.
— Ой! — вскрикивает она. — Вы ожили ?
— Вроде,— стараясь сказать громче, шепчет База-нов...
«Мы вернемся, Ленинград, мы вернемся»,— говорили мы все в июле сорок первого. И твердо, как в клятву, верили в это.
Война началась после выпускного вечера. Никто и не предполагал, что она будет такой долгой и трудной. Мальчишки десятого класса шли на фронт добровольцами. Все как один, торжественные и гордые, несли в военкомат заявления. А когда наступил час прощания с детством, оказался он совсем не таким, каким представляли его. Не в долгожданный сияющий солнцем полдень, под оркестр, а внезапно, в настороженной ночной тишине суетливо грузились мы по тревоге в теплушки, не успев даже обнять родных... Надеялись, так и провоюем до победы вместе — своим дружным классом, — держались друг за друга, из теплушек прямо в бой. Бежали молча по молодому лесочку, стреляли куда-то...
А разметало всех сразу, как землю после взрыва,— по дорогам, госпиталям, разным фронтам. Комсорг класса Сашка Васильев, математический мозг школы Толя Костромин, мамочкин сын, «гогочка» Витька Чернин, друг детства, филателист и первая перчатка района Саша Егоров, забияка и драчун Камил Фатхул-лин, Светлана Борусевич — где они? Топают ли еще по земле? Могут ли радоваться человеческим радостям? Петь любимые песни? Вернуться в родной город? Или нет уже на свете людей с такими именами и фамилиями и то, о чем мечтал каждый из нас, никогда, никогда не сбудется...
Девочка все еще сидит на табурете. У нее большие растревоженные серые глаза, веснушки и смешные рыжие косички...
Голова Базанова высоко, на двух подушках. Новый мир открывается теперь его взору. Это уже не только потолок, но и выкрашенные белой масляной краской две стены; окно, сквозь которое видно стылое небо — низкое, безоблачное, затушеванное свинцом; широкая двустворчатая, застекленная дверь в коридор; белесая грифельная доска, затертая не одним поколением старательных учеников. Госпиталь — в школе. Палата — бывший класс...
Базанов снова вернулся в школу. Всю свою жизнь он провел в школе. Только теперь в классе нет парт, а он лежит. Интересно...
Рядом другие ученики. Раненые. Кровать к кровати, спинка к спинке, впритык. Узкие проходы и тумбочки — одна на двоих.
Надо повернуть голову. Сосед справа спит, натянув на ухо одеяло.
Еще раз повернуть голову. У соседа слева щеки заросли черно-седой щетиной. Запавшие сиреневые губы и крупный, мясистый, будто с другого, здорового лица, красный нос.
Возле двери санитарка, ловко орудуя, подкладывает судно мужику, у которого густо перебинтованы грудь и живот, а вместо головы — белый пухлый шар с дырочками для глаз и щелью для рта. Здорово его разделало, бедолагу...
Табуретка пуста. Может, и девочки никакой не было здесь. А была она в другом госпитале. И звали ее Маша...
Пропадает глухой шум прибоя в ушах, шорох и скрежет камней, смываемых с берега уходящей волной. В наступившей тишине возникает и прорезается негромкая песенка, исполняемая по радио, смех, шаги, скрипы, шорохи, близкий стон, позвякивание ложки о котелок.
Палата наполнена звуками.
И где-то позади тонкий высокий голос попискивает, как морзянка: ти-ти-ти...
А что же было потом? Что было еще? И когда это было?..
— Вы все время спите, спите. Что же вы делаете ночью? — спрашивает рыженькая девочка.
— Тоже сплю, — безразлично отвечает Глеб.
— А с кем же вы все время разговариваете во сне?
— С друзьями.
— Их так много?
— Было очень много, теперь меньше стало. Не сиди здесь. И не слушай.
— Вы — тяжелый. Я поэтому. Мне поручили.
— Ладно, тогда сиди...
Вспомнить есть что. Но лезут в голову все какие-то мелочи, детали, названия сел. Черпак баланды — «суп-пюре гороховый» — на обед, три сухаря и горстка «узюму» вместо сахара в Гороховецких лагерях. Черные печные трубы, едкий и сладкий неистребимый запах гари, трупы лошадей со вздутыми животами в городе Чернь. Захваченные немецкие окопы — консервные банки и пустые бутылки с яркими этикетками, портреты Гитлера и сентиментальные поздравительные открытки, вонючий порошок от вшей, плошки-светильники, патроны в черных ящиках и противогазы в гофрированных железных круглых коробках. Колонны пленных у Мценска и Жиздры. Понурые, испуганные и опустившиеся фрицы — не похожие на тех, которых он видел осенью сорок первого, когда, словно мышь, проползал через их боевые охранения, стараясь вырваться из окружения к своим...
Лоб в лоб, глаза в глаза он видел немцев. И куст между ними — слабая защита. Скрой, родная трава! Спаси, густой куст!..
Стоп. Все это было... С этого началось... С этого началась для него война. И он стал солдатом...
Каждый день, чередуясь, приходили в палату ребятишки. Особенно часто — рыженькая, веснушчатая, с короткими, как козьи хвостики, косичками, которую Глеб увидел, впервые придя в себя. Приносили линованную бумагу и самодельные конверты, огрызки карандашей. Чинно рассаживались по табуреткам между койками, проявляли трогательную заботу о раненых, стараясь не смотреть на недопитую кем-нибудь кружку компота или кусок сахара, — решительно отказывались, если им предлагали. Под диктовку писали раненым письма домой, читали вслух газеты и книжки, затева-
ли импровизированные концерты. Как-то приволокли с собой потешного медвежонка, которого тут же принялись дрессировать.
Но и ребята не возбуждали интереса у Базанова. Он воспринимал их лишь как обязательную составную часть своей сегодняшней госпитальной жизни, как прием пищи, мучительные медицинские процедуры или приход старика почтальона, приносящего ежедневную газету «Красная Чувашия», которую, прочитав, раненые немедленно раздирали на курево.
Память услужливо возвращалась к Базанову. Вспоминая все былое, он с удовольствием оставался наедине с собой. Проходил еще раз там, где уже проходил, переживал то, что было уже пережито. Глядел на все и на себя как бы со стороны, и это тоже было нужно ему, просто необходимо, хотя порой ему казалось, что теперь он во многом поступил бы иначе. Но тут уж ничего не поделаешь.
Однажды рыженькая Надя подвела к его койке не то учительницу, не то пионервожатую — высокую, худенькую, с большими — во все лицо — янтарными глазами. Усадив ее на табурет, сказала заговорщически:
— Помните, Валентина Ивановна? Вот он. Поговорите, пожалуйста, — и убежала.
Девушка потупилась:
— Надя очень хочет узнать, почему вы такой грустный, нелюдимый? Все молчите и писем никому не пишете.
Глеб посмотрел на нее искоса.
— Я с подшефной фабрики. Может, я смогу помочь вам? Хоть чем-нибудь? — она смутилась и мучительно покраснела, испугавшись, видно, что он не так поймет ее.
— А чем?
Девушка закусила губу:
— Ну... не знаю... письмо...
Глеб ободряюще улыбнулся. Девушка понравилась ему.
— Не хочется исповедоваться незнакомым, да еще в таком большом обществе. — Почему-то испугавшись, что она обидится, он заставил себя улыбнуться. — До-штопают врачи, нагружу почту. Обещали, и в футбол играть буду.
— Вы футболист?
— К слову пришлось.
— А родом откуда?
— Из Ленинграда.
— И у вас там никого?
— Мать. Но дом разбомбило, потерял ее. Девушка сочувственно кивнула. Хотела спросить еще о чем-то, но, уловив его нежелание говорить, промолчала. А потом грустно, совсем по-старчески вздохнув, переспросила:
— Так вам и не нужно ничего?
— Нет,— вырвалось у него почти грубо. «Вообразил, будто я навязываюсь ему»,— подумала она и встала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105