Мяч взлетел высоко, упал в стороне и, отскочив, подпрыгнул. Девушка звонко рассмеялась, но не обидно, а ободряюще и чуть нервно. Глеб помахал ей и двинулся дальше.
В ожидании парома он сел на корягу, разулся и опустил ноги в теплую, напаренную солнцем прибрежную воду.На сходнях собирались люди. Большинство - колхозницы. И всего несколько городских, судя по одежде, эвакуированные,— видно, ездили менять нощи на продукты, возвращались в город с лесозаготовок. Особняком группа эстонцев, все вроде из одной семьи, так похожи друг на друга. Пожилой солдат любезничал с девушкой. И еще был странный старик, седой, всклокоченный, сгорбленный. Косматая борода веером лежала на рваном и засаленном пиджаке с длинными подвернутыми рукавами; галоши, надетые на босые ступни, блестят; красноармейская пилотка натянута глубоко на уши. Старик, стоя, прилег на куст, смотрит на солнце немигающими слезящимися глазами.
Ждать и ждать: паром еще не отвалил от противоположного берега.Подъехали к сходням три телеги с сеном. Потом пожарная машина. Рядом с шофером — громадная тетка в брезентовой куртке и ослепительно блестевшей каске. На скамейке под складной лестницей ее команда: болезненного вида мужчина в телогрейке и ватных брюках, несмотря на лето; узколицый мальчуган, испуганно выглядывающий из-под каски; две разбитные бабенки в лаптях, выцветших гимнастерках и красных платочках.
Машина, лавируя, въехала на сходни. Мужчина беспрестанно дергал веревку колокола, колокол позванивал надтреснутым баритоном. «Посторонись! Посторонись!» — кричала визгливо бабенка. Старик подошел к Базанову.
— Ноев ковчег, — сказал он весело. — Торопятся — куда? Не угостите ли закурить, товарищ командир? Благодарствую. Газетка имеется,— он ловко свернул кулек «козьей ножки», лизнул его кончиком языка, сказал: — Весь наш народ из-за энтой войны проклятой со своих мест сорванный. Бредут кто куда, гонимые злыми ветрами.
— И ты, дед, эвакуированный?
— С Урала я, это особ статья. Иду, милый, с-за Урала я.
— Куда ж идешь?
— Да не знаю, собственно говоря, и куда точно. Приказал себе и иду, надо мне, оказывается, на войну своими глазами взглянуть. Народ от нее гибнет и страдает, и я должон среди народа быть.
— Ты что же — верующий?
— Верующий? В бога я не верю, а в людей я верю. Я, как змий, мудр и много о жизни знаю, товарипд. Поэтому и стараюсь. Одного словом ободрил, другому добрый совет дал, третьего успокоил, уверенность в себя вселил. Люди-то — кажный сам по себе - они занятые, у них своя боль, свои заботы, а я свободно жил, одиноко. Закрыл избушку лесовую и шагнул, двинулся. Дело я хорошее свершаю, оттого мне покойно и радостно. Иду, покуда силы имеются, двигаюсь.
— И сколько ж ты идешь?
— С годок. А торопиться мне не к чему. Помаленьку иду.
— Как не к чему? Война кончается, дед.
— Германа бьют и гонят — это верно ты полагаешь. Но война, милый, еще долго в сердцах и судьбах людей будет.
— Так и путешествуешь?
— Весь дом на мне. Много ли надо?
— И без денег? Или имеется в кубышке?
— Был капиталец скопленный, не скрою,— роздал. А теперь - если приходится - и сам к людям обращаюсь, без зазрения. Помогают. И покормят, и под крышу пустят, и подвезут. Человек — он добр, потому как вся природа добра, — он широко развел руки, слов-
но желая обнять и реку, и лес, и голубой купол неба. — А и человек — творение природы.
— Ну ты и агитатор, дед! — удивился Глеб.
— Когда хорошую правду говоришь, легко и агитатором называться,— серьезно ответил старик и отодвинулся, прекращая разговор.
Косо скользнула вниз чайка. Она повисла над водой на миг и, взмахнув крыльями, полетела к середине реки, навстречу парому.Старик не мигая смотрел на солнце. Оно садилось в оранжево-желтое облако. Раздался призывный гудок, и на берегу нее пришло в движение.
Потолкавшись у сходен и пропустив всех желающих вернуться в город, Глеб проводил взглядом переполненный, перегруженный паром и, разувшись, побрел по берегу у самой кромки воды. Ожидание чего-то необычного не покидало его.
Он наткнулся на парочку, сидящую в обнимку, и, чтобы не мешать им, взял влево и вышел на утоптанную тропинку, вьющуюся через прибрежные кусты. И уже дальше шел по этой тропке, с удовольствием ощущая босыми ступнями прохладную твердость и упругость молодой травы. Глеб шагал в сторону красного, падающего к горизонту, но еще теплого солнца и неторопливо раздумывал над увиденным сегодня. Война вот кончается, а жизнь у всех еще трудная. И заботы самые будничные, самые простые, маленькие и самые громадные — что поесть, чем накормить ребенка, где провести сегодняшний день и где встретить день завтрашний. И как жить сегодня, если завтра опять пошлют на фронт, и сегодняшний день может стать для тебя последним, и не будет ни этого теплого летнего солнца, ни ласковой волны, холодящей ноги.
И вспомнилось в далеком детстве — хотя и было это всего три-четыре года назад,— как шел он один по просеке, отстав от родителей, приехавших в осенний лужский лес за грибами. Народу в лесу оказалось много. Все перекрикивались, аукались, свистели. Глеб отвернул в подлесок, углубился в сухой песчаный сосняк и здесь, увидев большой муравейник, присел понаблюдать за жизнью существ, о которых он читал и которые казались ему самыми разумными и таинственными на земле. В многоярусном, неслышном, по
спором движении муравьев действительно была покоряющая устремленность, железный порядок и таинственная высшая целесообразность.А когда, под вечер, изрядно покружив по лесу, Глеб с отцом и матерью возвращались на станцию, они опять вышли к муравейнику. Он был разорен. Глеб сделал вид, что у пего развязался шнурок, и хотя все торопились, остановился возле раскиданного и растоптанного чьей-то злой волей муравейного города.
Муравьи ликвидировали последствия вражеского нашествия. Они бешено сновали в разных направлениях, исчезали и появлялись на последней уцелевшей галерее, поспешно волокли что-то, встречались друг с другом и разбегались. Казалось, потрясенные случившимся, они вели себя бестолково. Исчезла их устремленность, не чувствовалось высшей целесообразности. Глеб ушел разочарованный...
Это было давно, в детстве. А сегодня, вспомнив тот осенний лужский лес и разоренный муравейник, Глеб подумал, что зря он тогда удивлялся: и люди ведут себя так же, когда по злой воле горят и рушатся их города. Мысль сравнивать порядок муравейника с немецким армейским порядком, пришедшая в голову автору книжки, которую Глеб листал вчера, ОПЯТЬ представилась ему бредовой. Чепуха! За годы войны Глеб насмотрелся всяких немцев и мог точно сказать, что больше всего его поражало, как разваливался и разлетался в пух и прах отличный военный механизм, если он попадал в трудные условия и его не смазывали своевременным приказом сверху. Расчлененный на колесики и винтики, он еще жил и даже храбро сражался порой, но это была борьба смертников, примирившихся со смертью или охваченных подлым страхом уцелеть во что бы то ни стало. Тут не было места святой идее борьбы за правое дело, не было места добрым и великим чувствам, которые Глеб столь часто видел в сорок первом году, — товариществу, братству, самопожертвованию наших людей...
Вот вспомнился муравейник из детства, и сухой соснячок, и лужский лес, хотя тот лес выглядел совсем по-иному, чем этот, чебоксарский. Тот был осенний, прогретый за лето и высушенный солнцем, багряно-медные стояли, не шелохнувшись, корабельные сосны.
Этот летний прибрежный лес был совсем иным. И не лес даже — густой кустарник, деревья-малолетки, ольха да береза. Наверное, потому и вспомнилось детство, что тепло было здесь и покойно, неумолчно гудели пчелы, трещали в траве кузнечики. Лес был мирный, как и тот, довоенный. И не надо было таиться в нем, зарываться в землю, рыть окопы, маскировать себя его зеленью. Можно спокойно, а не короткими перебежками, двигаться по тропе, можно по-доброму смотреть вокруг и любоваться этим днем и этим лесом и знать, что завтра опять будешь ты и этот лес, что завтра снова можно будет приехать сюда...
Тропинка вынырнула из кустов, поближе к песчаной отмели, и Глеб снова с удовольствием зашлепал по воде.Из-под ног его одним росчерком, суматошно шарахнулась стайка голубовато-серых прозрачных мальков и остановилась в метре, взблескивая в лучах солнца, без труда пробивающих и просвечивающих до дна темную до зеленоватой черноты волжскую воду. Большая рыба, немыслимо прогнувшись, с плеском выпрыгнула из воды неподалеку и, играя, ушла на глубину. Глеб почувствовал, как ощущение глубокого и беспричинного восторга овладевает им и захватывает его целиком. Ощущение было сильным и осязаемым, точно ожог. Захотелось бежать, взбрыкивая, гикая от радости, кинуться головой вперед в синюю воду. И снова, уже в который раз за сегодняшний день, вернулось ожидание чего-то необычного, что должно обязательно произойти здесь и непременно сегодня.
Глеб не очень-то и удивился, увидев Валю. Она шла ему навстречу босиком, в коротком розовом сарафане, открывающем ее хрупкие плечи и круглые коленки. Ноги у Вали были темные, с маленькими ступнями, а плечи и шея — белые, слегка порозовевшие, лишь чуть тронутые загаром. Валя шла со стороны солнца. Солнце огромным желтым глазом вставало из-за ее головы и пронизывало ее волосы. Таким коричнево-желтым светом горит янтарный камень или смоляная слеза на коре дерева, просвеченные солнечным лучом. Глеб залюбовался девушкой: Валя показалась ему неузнаваемо новой и красивой. Легкая и воздушная, она словно не шла, а медленно взлетала, будто бы
парила,— так казалось, наверное, из-за солнечных лучей, высвечивающих ее фигуру, бьющих прямо в глаза и слепящих Глеба.
— Ты что тут? — спросил он.
— А ты?
— Гуляю.
— И я. — Она засмеялась, но посмотрела на него совсем серьезно и смело. И протянула руку, взяв туфли в левую.
— Ну, здравствуй, — сказал он, пожимая ее теплую, сухую ладонь. — Тогда давай гулять вместе.
Они улыбнулись друг другу, не размыкая рук. И пошли так, радостно и молча держась за руки, в сторону солнца. А потом разом заговорили, перебивая один другого и торопясь, словно было им отпущено всего несколько минут и они боялись, что им не дадут поговорить и они не расскажут о себе что-то очень важное.
Но идти так быстро и разговаривать было трудно. Глеб уже порядком устал и все высматривал на берегу либо старую лодку, либо хоть корягу или топляк, выброшенный па отмель. Они далеко удалились от места их встречи и еще дальше от сходен, куда причаливал паром, но берег был по-прежнему пуст. Ни одного человека, совсем тихо вокруг. Даже пчелы исчезли и кузнечики замолчали. И только солнце никак не могло угомониться за день и по-прежнему било им в глаза.
— Ну куда ты меня тянешь? — спросила Валя и остановилась. — Давай лучше выкупаемся, пока тепло и солнце. — Она стала опускаться на песок, одновременно плавным и женственным неповторимым движением сбрасывая через голову сарафан, и улеглась животом на песок.— Ты будешь купаться?
— Нельзя мне,— сказал Глеб, усаживаясь рядом. Он отворачивался от нее, но в глаза упрямо лезли голые ее ноги, худенькие плечи, перетянутые черными широкими бретельками, и завиток неровно подстриженных волос на хрупкой шее. — Врачи запрещают. Одно купание — и еще месяц больничной койки. Не хочу.
— Ну и я не буду,— успокоила его Валя.— Хватит: и так день не вылезала из воды до посинения. Давай поговорим.
— О чем?
— Ну, о жизни.
— А что о ней говорить?
— А что ты о ней думаешь?
— О своей?
— О своей и вообще — о людской. — Она перевернулась и приподнялась на локте. Глеб увидел маленький тугой комочек груди, и кровь ударила ему в лицо. Валя перехватила его взгляд, покраснела и опустила голову на скрещенные на песке руки.
— Что ты? - спросил он пересохшим вдруг ртом.
— Так... Говори, ну.
Он стал посмеиваться над тем, что в последнее время все стали почему-то задавать друг другу такие вопросы, хотя война идет, а раз война идет, никто о себе знать ничего не может и загадывать ничего не может. Вот и полковник, летчик в госпитале, Герой Советского Союза, все выспрашивал его о том же. И с Валей и другими они ведь беседовали в общежитии.
Валя заметила, что тогда был один разговор, а сейчас другой, и ей интересно, что думает о будущем Глеб, есть ли у него близкий человек, вернее девушка, к которой он хотел бы вернуться после победы, чтобы быть с ней всегда, из мирной ли она еще жизни или познакомился Глеб с ней на фронте, любит ли он ее, переписываются ли они? Говоря так, Валя пытливо глядела на Глеба громадными своими глазами, временами они вспыхивали под солнечным лучом и казались совсем светлыми.
Отвечая односложно, отшучиваясь и напуская туману, Глеб думал над тем, почему это Валя вдруг заинтересовалась им, — ведь всегда она сердилась на него, бывала даже резка и заносчива, а тут такое внимание и такое вдруг дружеское участие... Сказать кому-нибудь, что с девчонкой на пустынном берегу бок о бок лежал и не поцеловал ее, — не поверят, засмеют. Тот же Петя Горобец — первый. Мысль эта сначала мелькнула, потом вернулась вновь и утвердилась, вытеснив все другие мысли. И Глеб уже стал думать лишь о том, как бы ему поцеловать Валю и как сделать это так, чтобы она не обиделась, не оттолкнула его. Приходили на память рассказы солдат, «бывалых» в обращении с женским полом. По этим частым на фронте рассказам
Глеб и представлял себе и любовь, и плотское влечение. У него не было еще в жизни ни того, ни другого, и, наверное, поэтому в этот момент все казалось таким простым. Валя беспечно лежала рядом. Стоило только обнять ее. Так и в книгах писали: «И потом она, утомленная, лежала рядом, прижимаясь к нему и спрашивала: любишь ли ты меня, хорошо ли тебе со мной?..»
Глеб незаметно придвинулся к Вале и будто невзначай, в разговоре, положил руку на ее плечо. Девушка сразу замолчала, но не посмотрела на него и не отодвинулась, только зябко повела плечом и задрожала, как в ознобе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105