Принятие этих мер не заставило себя ждать. Несколько педагогов «по собственному желанию» были вынуждены перейти в пединститут. Два студента-первокурсника и студентка со второго курса показательно исключены за академическую неуспеваемость и пропуск занятий. Было заменено руководство научным обществом, не обеспечившее должного научного и идеологического уровня студенческих работ.
Во главе группы студентов Ануш — тогда еще комсорг третьего курса — отправилась к декану выяснять отношения.Владимов не принял делегацию, назвав ее группой недомыслящих: он терпеть не мог групповщины.Ануш пробилась к нему в приемные часы. Он узнал, что она дочка Пирадова, и невзлюбил Ануш вдвойне.
Однажды в присутствии многих студентов Владимов незаслуженно обидел Ануш, а когда она попыталась оправдаться — оскорбил и довел до слез. Рубен Георгиевич узнал об этом от подруги Ануш и незамедлительно отправился на факультет.
Владимов с удовольствием повторил отцу все, что он думает о его дочери, не преминув заметить: яблоко-де падает недалеко от яблони.Пирадов, не сдержавшись, ответил ему дерзостью.Владимов разразился угрозами и выругался. Добрый и кроткий гном, дико вскрикнув, схватил со стола чернильницу и пустил ею в декана.
На улице Пирадову стало худо. Две девушки отвели его в сквер, усадили на скамейку. Услышав звонок на лекцию, он прогнал их от себя и умер тут же, на скамейке.
Произошло это в самом конце сентября. Сентябрь был еще жарким в тот год. И изобильным. Сады были полны плодов, ветви ломились под их тяжестью. На улицах продавали цветы. Цветов было очень много, просто море цветов. Успешно закончив студенческую практику, Глеб прилетел из Каракалпакии счастливый. Он торопился на Пушкинскую, только на пять минут забежал по пути обнять старого Тишу. Он ничего еще не знал...
А потом они с Ануш шли пешком с кладбища и говорили о нестаром Рубене, который мог бы жить и жить, быть рядом с ними, шутить, как он всегда шутил, рассказывать истории про историю, давать советы. Не верилось, что Рубен лежит в земле, что не выйдет, как обычно, из-за стола, отодвинув кресло, не обнимет, не раздастся его голос — всегда насмешливый, чуть с хрипотцой. Глеб и не пытался утешать Ануш. Возле сквера, у курантов, где умер Рубен Георгиевич, он купил Ануш охапку бульденежей. На их белых лепестках, образующих шар, как алмазы, переливались и поблескивали капельки воды.
Тогда он впервые и услышал от Ануш это имя — Леонид. Ануш сказала, что хочет познакомить его с очень способным археологом и интересным человеком. Но познакомились они позднее, уже зимой, на Новый год, который Пирадовы, по семейной традиции, встречали дома. На этот раз — впервые без Рубена Георгиевича.
Лил адский дождь. И темень была адская. Деревья зябко шумели листвой. Переполненные арыки пенились и, бурля, бежали вниз по улице со скоростью вполне приличного ручья. Сквозь дождевую пыль тускло, как слюдяные, светили лампочки в окнах домов.
Глеб столкнулся с Леонидом Савиным у калитки и сразу понял, что это он. Они потоптались, пропуская друг друга, рванулись вместе и столкнулись.
— Вы — Глеб, — сказал Леонид.
— А вы — Савин, — сказал Глеб.
Они улыбнулись друг другу и вместе вошли в комнаты.Глеб наконец рассмотрел археолога. Леонид был высок, плечист, русоволос. Широкое лицо с четкой линией скул", красивым изгибом полных губ и волевым подбородком излучало доброжелательность, хотя зеленоватые, глубоко посаженные под высоким лбом глаза смотрели внимательно и даже чуть-чуть холодновато. Он оказался остроумным собеседником, знающим и интересным. Но что-то настораживало в нем Глеба. Поначалу думал — явная влюбленность Ануш. Это не была ревность — так настораживается отец, когда дочь впервые приводит в дом своего избранника. Позднее чувство настороженности притупилось, Леонид делал все, чтобы доказать Глебу, что он хороший парень, чтобы завоевать дружбу, потому что Ануш была им завоевана окончательно, да и Сильва Нерсесовна души в нем не чаяла. На Пушкинской улице поговаривали о близкой свадьбе. А Глебу казалось диким, что Леонид может поселиться в этом доме, ходить по комнатам, как по своим, работать в круглом кабинете Рубена Георгиевича...
Весной Савин сделал предложение Ануш. Она дала согласие, но свадьбу решено было справить через год, после защиты диплома и конца траура. Ануш Пирадова могла спокойно закончить университет. После смерти
Рубена Георгиевича Владимов очень переменился к ней (услужливое внимание декана казалось ей еще противнее его хамства и мелочной придирчивости), а к началу следующего учебного года и вовсе уехал из Ташкента. Говорили, в Москву. Покатил выколачивать теплое местечко...
Весна пришла незаметно, поначалу прохладная и дождливая. А потом, в какой-то серединный апрельский день, ударила жарким солнцем по садам и паркам, по каждой ветке, по набухшей почке, по чахлой травинке. Словно волшебный луч прикоснулся к мертвой природе и оживил ее, окрасил черную картину в яркие цвета. Бело-розовое облако зацветших садов накрыло город. Пришло живительное тепло. Ташкент мылся, чистился, прихорашивался. По улицам носились голоногие и голопузые дети. В светлые платья и белые ко-ломянковые костюмы оделись взрослые. И небо над городом стало привычно голубым. И белоснежные вео-шины гор прорезались над театром Навои, на горизонте, и сияли, как хрустальные.
Майский праздник Ануш, Глеб и Леонид встречали в университетской компании. Было многолюдно, шумно и суматошно, каждый принес что смог. Поэтому выпивки оказалось более чем достаточно, а на закуску — лишь всякая зеленая мелочь, несколько селедок да огромный таз с винегретом, что соорудили девушки в последний момент. Хотели было затеять плов, рис и масло нашли, но мяса оказалось мало. После полуночи сварили кастрюлю маставы — супа из мяса, риса, томата. Нечего было и думать накормить им всю ораву. Даже по пиале не хватало. Кто-то предложил разыграть каждую порцию супа и рюмку водки или вина к ней. Предложение приняли с энтузиазмом и до рассвета забавлялись, вспоминая разные детские состязания. Глеб выиграл две порции и поделился ими с Ануш. Всегда несколько замкнутый в компаниях, где не все и знакомы, на этот раз он чувствовал себя почему-то легко, радостно и свободно.
Беспричинно радостное настроение Глеба не только не прошло, а, наоборот, усилилось, когда ранним утром все высыпали на улицу. Идти предстояло далеко: вечеринка проходила в доме за текстильным комбинатом, на дальней окраине Ташкента. Улица Шота Руставели
была пустынна. Они шли рядом с трамвайными путями, и каблуки праздничных туфель Ануш гулко стучали по асфальту.
Первый трамвай обогнал их. Крича, ребята побежали за ним, но не успели к остановке, и вожатый не стал ждать, не захотел просто или торопился, кто знает. Тогда Ануш уселась под платаном, сбросила тесные туфли и, опустив ноги в ледяную воду арыка, заявила, что дальше идти не хочет и, пока не взойдет солнце, просидит здесь, на земле.
Заметив «виллис», выезжающий с Малой Мира-бадской, Леонид кинулся наперерез и остановил его. Шофер — молодой солдат со значком «Гвардия» — согласился подвезти их. Но сначала поехали на бензоколонку и заправились, потом на Пушкинскую — высадили Ануш. Гвардеец оказался ленинградцем, служил здесь, а в Ташкент привез командира. Узнав, что Глеб — его земляк, предложил довезти и его. «Виллис» развернулся и помчался к курантам. Леонид вроде бы дремал.
Вставало солнце. Золотило воздух, зажигало желтые факелы -на верхушках деревьев в сквере. Старик садовник поливал из шланга багрово-красные канны, и тысячи солнц вспыхивали в водяной пыли.
— Как зовут, гвардия? — спросил Глеб.
— Петром, Петей, — ответил шофер.
— Был и у меня друг Петр. Горобец фамилия — лихой парень, танкист.
— Погиб?
— Не думаю. Нет, не погиб! — сказал Глеб уверенно и опять, вдруг повинуясь все тому же беспричинно радостному чувству, овладевшему им, попросил: — А не можешь ли ты, дружище, во имя Пети Горобца и города Питера заложить вираж вокруг этого скверика?
— Это мы могём! — Настроение Базанова словно передалось шоферу. Он дал полный газ, и «виллис», взвыв, помчался по окружности.
— Даешь! — азартно закричал Глеб. — Газу, газу!.. Вперед, Петя! И вместо сердца — пламенный мотор! Ура!
— Да здравствует Питер! — тоже закричал шофер, выходя на второй круг. — Ура, ребята!
Базанов запел что-то, и шофер поддержал его словами другой песни. Леонид Савин, открыв глаза, удивился. И впрямь странную картину представлял «(виллис», на большой скорости несущийся вокруг сквера. Хорошо, в этот час пешеходов и милиции не было. Могли подумать — пьяные.
— Стой! — приказал наконец Глеб, положив руку на баранку. — Спасибо тебе. — Машина остановилась возле университета, и Глеб выскочил. — Я пешком дойду, а ты уж закинь приятеля моего. — Он порылся в карманах, достал тридцатирублевую бумажку — все, что оставалось у него до стипендии, — и протянул ее шоферу.
— Не возьму, — сказал тот. — Ты что? Офонарел?!.
— Бери, бери, — сказал Глеб. — Сержант тебе приказывает.
Он помахал Леониду и зашагал по улице Карла Маркса... .
А спустя примерно месяц гвардеец-шофер проехал мимо Базанова и окликнул его. И тут же, за перекрестком, затормозил, выскочил и подбежал к Глебу.
— Получил должок? — спросил он, ухмыляясь.
— О чем ты? — не понял Глеб.
— О тридцатке, что дружок твой для тебя взял и меня еще пристыдил. А чего меня стыдить, я ведь и сам брать не хотел.
— Ничего не получил, — Глеб растерянно пожал плечами.
— Вот сука, — рассердился шофер. — По крохам сшибает, мелочится, а ты такого другом считаешь. Надеялся, в другом городе — не встретимся. Ну, я понесся — некогда! Отбери тридцатку! — и побежал к машине...
Глеб долго думал: рассказывать или не рассказывать о случившемся Ануш, и рассказал все же. На нее это не произвело впечатления: «Подумаешь, сумма, забыл просто». И Леонид был, как обычно, приветлив и весел, когда принес тридцатку, извинился, что запамятовал и не сделал это своевременно.
После защиты диплома Ануш они поженились, и Леонид Савин переехал в дом на Пушкинскую. Ануш поступила в Институт языка и литературы Академии наук младшим научным сотрудником помог муж и
память о старом Пирадове (Ануш оставила себе девичью фамилию). Савин готовил кандидатскую. Молодожены с головой ушли в науку. Глеб теперь редко бывал на Пушкинской. Да и в Ташкенте появлялся нечасто: к тому времени и он стал дипломированным специалистом, бродягой геологом...
— Нет, Лев Михайлович, ваш план мне не подходит,— сказал врачу Базанов.— Даю встречный: так нас воспитали. Во избежание пролежней я вчера сел.
Воловик презрительно сощурился, почесал за ухом — была у него такая привычка чесать за ухом в сомнительных случаях.
— Да, да, сел, — повторил Глеб, повернулся на бок, подтянул колени и сел. — Заметьте, по всем правилам сел, на выдохе. Завтра начинаю делать легкую гимнастику, а через десять дней встаю. Потом три шага по палате, потом пять, десять, двадцать — на это уйдет еще неделя. Затем легкий променаж до клозета.
— Клозет -исключается, — поспешно вставил Воловик. — Только умывальник. И через три недели, если все пойдет нормально.
— Не надо торговаться, как любил говорить мой приятель, тоже врач по происхождению. Через десять дней выход в свет — в клозет и умывальник. Ваш тазик, утка и прочая отсталая техника меня гробят. Через месяц вы меня выписываете.
— На радостях вы устраиваете отвальную?
— Устраиваю, Лев Михайлович, устраиваю.
— Мы выпиваем, и ваша отвальная превращается в поминки. Радужные перспективы, а? — Воловик повернулся к Зыбину. — Как вам нравится мой любимый пациент? Не золото?
Зыбин повел длинным хрящеватым носом и хмыкнул. Ему нравился Базанов, его чуть-чуть ироническое к себе отношение, цепкая жизненная сила, позволяющая, как видно, всегда вставать на ноги. За время своей болезни и пребывания в трех клиниках Зыбин знал всяких инфарктников. Базанов поражал его твердой уверенностью, что раньше положенного срока он выпишется, вернется в свою геологическую партию
и все будет как прежде. И было это не недомыслие, не незнание. Зыбин понимал, чувствовал своим обостренным чутьем газетчика, повидавшего разных людей: Базанов — сильный мужик, способный, даже если у него и не будет все как прежде, сделать вид, что все как прежде, не показать, что ему худо, что у него рваное сердце. И так будет до тех пор, пока он не упадет снова. Нет силы изменить его, остеречь. Теперь придумал вот ускоренный план выздоровления, начертил поденный график, приколол к стене. Беспокоится, как у него там в Солнечном. Ему кажется, без него остановилось все.
— За кого вы меня принимаете, доктор? — спросил Глеб.
— Инфарктник вы, за кого же мне вас принимать. Теперь, увы, до конца дней надо быть осторожным. Чуть что — зовите врача и берите больничный. Скажите ему, Андрей Петрович, вы же бывалый, с опытом, помогите мне.
— Все точно, Лев Михайлович, — согласился Зыбин, и его узкое подвижное лицо стало суровым и замкнутым. — И жить зачем? В парную — не моги, стопка водки заказана, коньяк пипеткой в глаз до окосения, и то лишь с лечебными целями. Вот они, радости, — подруга наша, — он усмехнулся и, подмигнув Базанову, достал из-под кровати белую эмалированную утку, постучал ею об пол. — Да косорыловка, — брякнул пузырьком валокардина о тумбочку. — Лежим голые, беззащитные перед вами, дорогие лекари, и думаем: как жить дальше? Все мы — пылинки в солнечном луче.
— Чепуха! — Глеб опять сел. — Надо делать свое дело. Быстрее, чем раньше, — и все! Болтовня о том, что может случиться, разъедает душу и парализует руки. А они нужны государству.
— Не каждый сможет вернуться к своей профессии, — вздохнул Воловик.
— Я должен, доктор. Я — геолог, а больше я ничего не умею и не хочу уметь.
— Придется — сердце научит, не захотите — велит, — вставил Зыбин.
— Ах, Андрей Петрович, Андрей Петрович! Инженеры душ человеческих!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105