вот это дрессировка! Шофер спиной чует, куда и когда подавать машину. Будто сыгрался он с Музы-чуком, как левый крайний с центральным нападающим: все время машину «на выход» бросает, нутром чувствует, где в следующую секунду его партнер окажется. Захоти Музычук в эту секунду уехать из Баба-Дурды — надоест ему мотаться или руководящие дела его на другой край пустыни призовут,- «виллис» вот он, рядом. Поднимай ногу, садись не глядя и только команду давай, куда ехать. Здорово!
В какой-то момент так и случилось. Оседлал Музычук своего «козла» и полетел по буровым. А следом — вся свита, и Когин, и Колодков с ними, естественно. После полудня вернулись. Вижу, Иван Иванович
черный стал, а Когин — зеленый от злости. Обедать пошли в столовую. И сразу, в три часа, общее собрание всех работников экспедиции назначают — чтоб разгром демократическим выглядел, у всех на виду.
...В клубе пустовато: в базовом лагере не так уж много нас оказалось, хоть и все пришли. На сцене — президиум, который, как водилось в те годы, никто не выбирал. На трибуне — Музычук. В руках у него блокнотик, где факты собраны. И все против Колодкова.
Очень плохи, оказывается, дела в первой партии. Скважин должно быть столько-то. Не пробурены две. Проектная глубина такая-то, а на пятой буровой мастер Груздев еще на пятнадцати метрах толчется. С опозданием забурился, против плана отстает, план к концу месяца не даст, квартальный завалит и всю партию подведет. И у Белякина во второй бригаде не лучше. И шурфы, оказывается, партия проходит медленно, и с откачкой отстает, техника безопасности не на уровне, и людей на вынужденных простоях начальник плохо использует, со снабженцами либеральничает и сам — мистер! — окопался в базовом лагере экспедиции, под бочком добренького Когина, палатку себе новенькук натянул, вместо того чтобы на буровых почаще сидеть Во время войны как таких называли?
Это была уже ложь, но и ее стерпел Колодков. Только головой дернул нервно и на Когина угрюмо посмотрел. Тот шепнул ему что-то и рукой по руке похлопал — они рядом в президиуме сидели. А Музычук уже и на Когина наваливается. И все недостатки, замеченные в базовом лагере, ему припоминает — даже дыру на палатке, брезент вместо толя над радиостанцией, лентяя, который спит в рабочее время, старика-умельца, «свечи», движок, ну и все прочее...
— Мы приехали сюда работать,— в конце речи Музычук адресовался опять к Колодкову и слова произносил, чуть склонившись с трибуны, прямо в лицо начальнику партии, — ра-бо-тать! Ссылок на объективные причины нам не надо. И покаянных речей тоже! — он вроде бы предупреждал ответное выступление Колодкова и заранее отрезал ему пути отступления, загонял в угол. — Так что придется тебе, мистер, подыскивать другую работу, если здесь надоело тебе трудиться как положено! — Музычук вернулся в президиум, сел бы-
ло в центр, рядом с Когиным, но сразу поднялся, с шумом отодвинул стул и закончил, глядя в зал: — Всем и каждому здесь надо делать выводы, а особо тебе, товарищ Когин. Можем, не глядя на твое высокое положение, и о тебе где полагается вопрос поставить.
В зале воцарилась тишина. Лишь неестественно громко булькала вода, которую наливал себе из графина в стакан Музычук. Все подавленно молчали.
— Ну, — спросил Музычук, напившись, — кто будет себя первым в грудь бить?.. Ты? — повернул он голову направо, в конец стола, где сидел Колодков. — Давай. Послушаем.
Колодков тяжело встал, хотел было выйти к трибуне, как положено, но раздумал и лишь потоптался на месте. Он принимал для себя какое-то важное решение. Бледное лицо его, с которым он выслушал речь начальника стройки, стало краснеть и на глазах у всех побагровело. Колодков вздохнул шумно и глубоко, точно собираясь нырять, и сказал неожиданно спокойно:
— Ты вот весь день меня здесь пзтаешь. А мне не страшно. Я тебя не боюсь! И не то чтобы оправдываться, а просто" говорить ничего не желаю. — И сел...
И вдруг раздались аплодисменты. Но какие! Зал хлопал, ревел, кричал, топал ногами. Такого взрыва не ждал даже Когин, который знал, что Колодкова любили в экспедиции, и полагал, что его трудно будет снять. Это была открытая демонстрация в ответ на речь начальника строительства, но эта демонстрация совсем не устраивала Когина. Он понимал, что упущения, промахи и недостатки у Колодкова обычные, временные, — в любой геологической партии такие имеются; что Колодков — опытный геолог и крепкий начальник партии; решив вторично спасти его от гнева Музычука, Когин собирался спустить все на тормозах. И вот — на тебе! — овации, скандал. Его уже не замнешь. Придется ответ держать на парткоме стройки. Музычук позаботится об этом. Зал продолжал хлопать, а Музычук сидел и улыбался, казалось очень довольный такой реакцией. Всякое видал он в жизни, и этот эпизод, конечно, не производил на него никакого впечатления. Дождавшись, пока страсти сами собой поутихли, он поднял руку и встал. Стало совсем тихо.
— А поди ж! — сказал он удивленно и даже весело. — Вы все, оказывается, одной веревочкой виты, с головы и до пят. Круговая порука! Еще бы... Кто хочет слова? — Он заметил десятка два поднятых рук и, показав на третий ряд, где тянул руку тот самый пентюх с дальней буровой, что спал в тени, приказал: — Только не с места — с трибуны давай. Собрание у нас, не базар. Привыкать надо!
Парень пробрался между рядами стульев, стуча сапогами с. подвернутыми голенищами, поднялся на сцену, встал к трибуне и независимо представился:
— Поммастера Черненко, с седьмой буровой... Вы вот, товарищ начальник, обо мне в докладе говорили. Спит, мол, бездельник такой-то. А я не бездельник, я — рабочий. Меня все знают. Что же? Рабочий человек и спать не может, ежели он, к примеру, в тот момент свободен? Я, может, сутки не спал... Вам людей знать надо. А не знаешь, поговори сперва с человеком, что и как, а уж потом называй его лентяем и в доклады вставляй. У меня все, — и он соскочил в зал, очень довольный выступлением и тем, как складно и легко удалось ему выразить свою обиду.
Вторым выступил щупленький паренек с чубиком на коротко стриженной, круглой, как глобус, голове, в необыкновенно широких штанах — совсем мальчишка еще, лаборант. Волнуясь, сбиваясь, путаясь в каких-то необязательных, но казавшихся ему важными и многозначительными словах, он высказался в том смысле, что Ивана Ивановича Колодкова никак нельзя снимать с занимаемой должности, потому что он и начальник партии и человек хороший, с любым вопросом к нему в любое время обращаться можно, молодых он ремеслу учит, а со старыми листерами всегда советуется.
Один из старых мастеров-«азиатов», слесарь Федор Алтухов, еще определеннее с места высказался — никакими силами его на трибуну было не вытащить. Он так сказал:
— Этими вот руками я до центра земли добурился, всю жизнь только и делал, что опускал и поднимал буровые колонны, свинчивал их да развинчивал, пальцы аж и не гнутся. И ты, начальник, на меня не кричи. Когда на Иваныча кричишь, значит — на всех, и на меня тоже, и я вот что надумал: его погоните — и я к чертовой матери из партии уйду. Не испугаетесь?
Знаю. А если за мной и другие потянутся? Многие одногодки мои Иваныча не один десяток лет знают. Уважают и ценят — это учтите.
Собрание затягивалось... Музычук из Баба-Дурды уехал поздно — молчаливый и загадочный, с улыбкой, как у Моны Лизы. А через день пришел его приказ. Колодкову объявлялся выговор, Когину ставилось на вид. Оба из зарплаты должны были оплатить стоимость двухдневного простоя буровой второй бригады, а дни простоя у бурильщиков выходными засчитывались. Мелочь в общем-то. Больше ничего Музычук придумать не смог. Или не захотел. Все же, надо отдать ему должное, был он сильный мужик и не дал злости захлестнуть себя...
Дверь палаты распахнулась, и на пороге воздвигся Лев Михайлович Воловик. Из-за его спины выглядывали две санитарки с лицами, готовыми на все.
— Прощения просим,— сказал Воловик почему-то несколько торжественно. — Произведем некоторую реконструкцию. Требуется изыскать место еще для одной кровати.
— Не поздно ли? — удивился Зыбин. — У нас реконструкции в самое неподходящее время, даже в больницах.
— Не извиняйтесь, док, и действуйте, — сказал Глеб.
Воловик будто ждал лишь его разрешения. Он кивнул санитаркам, они кинулись в палату, ловко стали ворочать кровати, передвигать тумбочки. Маленькие, пожилые — не то казашки, не то киргизки, — с плоскими, будто тертыми красным кирпичом лицами, санитарки походили друг на друга, как два патрона, и обладали недюжинной силой и сноровкой. Вкатив уже застеленную кровать, впихнув ее не без труда между дверью и спинкой кровати Зыбина, они, как вымуштрованные солдаты, одновременно повернулись через левое плечо и исчезли.
— У нас опять чатак. Очень много больных сразу. Несколько — исключительно тяжелых. Все резервы площади использованы, пришлось и вас потревожить. — Воловик продолжал извиняться. — Сейчас сюда некоего Чмыхова доставят. Вполне интеллигентный человек, музыкант. И с тяжелейшим инфарктом, бедняга. Уж приободрите его, вы же можете. Знаете, как сказал Авиценна: нож — трава — слово лечат человека. — Он вышел, осторожно притворив дверь.
Зыбин и Базанов лежали молча. Ждали. Сейчас сюда принесут музыканта Чмыхова. Он в тяжелом состоянии. Какой он, этот Чмыхов? Молодой, старый? Оптимист, любит шутки? Или мрачный, брюзга, который привык отравлять настроение окружающим? Он сильный или слабый человек? Как борется со своим грозным недугом — спокойно и достойно, как подобает мужчине, или смертельно испуган, суетится и умоляет спасти его?.. Разговаривать не хотелось. И продолжать рассказ - тем более. Но время шло, а Чмыхова не приносили. И тихо было за дверью в коридоре.
— Чмыхов — странная фамилия, — нарушил молчание Зыбин. — Ты можешь представить себе человека по фамилии?
— Не могу, — сказал Глеб. — Да и зачем ?
— Чмыхов-боксер, Чмыхов-грузчик. Отрицательный персонаж повести, в конце концов. Не музыкальная фамилия.
— Почему же его не везут?
— Привезут. Раз кроватку воткнули, обязательно привезут. Ке его, так другого. И прощай уединение вдвоем, добрые разговоры. И прощай твои рассказы. Доскажи хотя бы про канал.
— Не хочется, Андрей.
— В нескольких словах. Чем там все кончилось?
— А чем могло кончиться? Взялись за ум — стройку законсервировали, а Музычука отозвали. Схлынула из Караташа пресса, все изобретатели и рационализаторы. Одну из двух геологических экспедиций, обслуживающую строительство, - Глеб чуть не сказал «Асину экспедицию», но сдержался, — расформировали. Это была восемнадцатая экспедиция. Нашу, двадцать первую, оставили на южной участке, но я уволился.
— Почему?
— По семейным обстоятельствам. — Глеб опять чуть не сказал «из-за Аси» и опять вовремя сумел перестроиться, обратить фразу в шутку, пояснив, что семейные обстоятельства — это кызылкумское золото, к которому он хотел наконец приблизиться. И ведь на самом деле обстоятельства действительно были семейные : Ася ждала в Ташкенте нового назначения, и Глеб тоже ждал, чтобы проситься в ту же экспедицию, быть где-то поблизости от нее. Но из этого ничего не получилось: Асю тогда послали на Памир. Говорили, на один полевой сезон, а задержали... до конца жизни. Глеб же устроился в тамдынскую партию и уехал в Кызылкумы. Тамды — недалеко от Бухары. Бухара — от Душанбе. У Душанбе и Хорог под боком — столица Памира. Все поближе к Асе... Думалось, будут встречаться. Но почти год до отпуска не виделись. И во второй год не виделись. Только три часа — тогда в самаркандской гостинице. И потом уже на Памире—в последний раз...
— Почему-то не привозят к нам этого Чмыхова, — сказал Глеб, продолжая думать о том, понимая, что он должен сейчас же перестать думать о том, и думать о чем угодно, и спрашивать о чем угодно, и говорить о чем угодно...
— Я думаю, и не привезут,— отозвался Зыбин. — Да и гадать что! Привезут — не привезут. Значит, закрыли канал все же? Зарубили?
— Нет, отчего же. К южному участку трассы через год вернулись и начали строительство, но уже без участия Музычука.
— А в Караташе что же?
— Караташ опустел, почти обезлюдел — и многочисленные конторы, и общежития, и все зрелищные и торговые предприятия. А еще впечатляло кладбище брошенной, поломанной техники: грузовики, автокраны, бульдозеры, экскаваторы. Груды, море техники! Такое не часто и во время войны приходилось видеть. И над всем этим кладбищем, как памятник бесхозяйственности, возвышалась одна из опор уникального кабель-крана, поднятая на берегу реки. Другая опора, не смонтированная, валялась в ящиках и под открытым небом на противоположном берегу. Город Караташ прекратил свое существование. Остался поселок Караташ. И в то время никто не знал, что с ним делать.
— Позднее там будто бы начали сооружать ТЭЦ?
— Да. Значительно позднее, — заметил Глеб.
— Интересно, а куда Музычук делся? Ты не встречал его больше?
— Колоритная личность. Встретил однажды, случайно. Одно время он оказался не у дел. Потом руководил строительством насосной станции в Таджикистане — это был, конечно, не его масштаб. Потом появился в Голодной степи, в казахской ее части. И уже окончательно выплыл на Чаткале, где вновь его назначили начальником большого строительства. Музычук — это явление! Особый, видишь ли, тип руководителя, весьма сильная личность, хозяин. Первый человек на своем объекте, а объект обычно как Бельгия, Голландия и Люксембург, вместе взятые. Это на Первомайском канале у него ничего не получилось, но ведь десяток подобных и необходимых стране строек он все же осилил. Как, какими методами — другой вопрос, но ведь осилил. Это у него не отнимешь.
— Людей за людей не считал — вот какими методами !
— Упрощаешь, Андрей. Руководитель, подобный Музычуку, по-разному умел подходить к людям, жестко и гибко, давя на них и заигрывая с ними при нужде. В тридцатые годы и потом, в трудных условиях войны, руководить было сложно, вспомни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105