Были у них и ближайшие планы: они выписываются из госпиталя, требуют направление в одну часть, в горобцовскую танковую бригаду, где его помнят и ждут, кончают войну, возвращаются на гражданку — им, фронтовикам, все дороги открыты...
Тут-то и теряли их совместные планы конкретность. Куда они возвращаются? В Ленинград, в Харьков? Чем занимаются после заслуженного отдыха? Сколько продлится это сияющее безделье? «На берегу Днепра, с хорошей девчонкой, как Зойка» — по мысли Петра,
или: «У себя дома на Васильевском, когда знаешь, что и завтра, и послезавтра никуда не надо торопиться» — по мысли Глеба. Рассуждая еще совсем по-мальчишески, они просто отмахивались от этих самых важных вопросов. Были уверены — все устроится, утрясется само собой.
Однажды в субботу, когда им выдали сержантскую зарплату, Горобец сказал:
— На днях наши девчата возвращаются, надо бы встретить хоть как-то. Предлагаю рейд на толчок, потому что с этой мелочагой, — он презрительно подкинул на ладони несколько замусоленных смятых бумажек, — только семечки покупать. Пойдешь со мной, Глебка? И правильно: обрадуем девчат. Какие у них радости в этих Чебоксарах!
Против всяких ожиданий получив увольнительные и перетряхнув вещмешки, солдаты отправились на базар. Настроение было отличное. Глеб нес на продажу «запасную» рубаху и кальсоны. Петр решил избавиться от лишней пары не очень новых, но целых хромовых сапог.
- «Была весна, цвели дрова, и пели лошади, верблюд из Африки приехал на коньках. Ему понравилась колхозная буренушка, купил ей туфли на высоких каблуках»,— безбожно фальшивя, напевал Горобец. Он шагал широко, и Глеб еле поспевал за ним.
Тыловые базары в ту пору были удивительно похожи один на другой. И в больших, и в малых городах людской водоворот закручивался возле самого необходимого: хлеба, картошки, сала. Продукты являлись основной ценностью и мерилом стоимости всего остального. Деньги были не нужны, во всех торговых сделках главенствовал товарообмен. И продавцы, и покупатели не очень-то разбирались в политэкономии. Покупатели, по большей части люди приезжие, эвакуированные, городские,, хотели поесть и накормить своих детей и поэтому не очень рядились, стараясь повыгоднее выменять на продукты те немногие ценные, полуценные, а порой и совершенно бесполезные и никчемные вещи, которые удалось захватить с собой впопыхах при отъезде. Базары были полны этими никому не нужными вещами и предметами, которые не исчезали, стойко копились на дощатых, грубо сколоченных прилавках,
трогательно напоминая об ушедших в далекое прошлое мирных днях, о брошенных и потерянных домах, о счастливой и устроенной довоенной жизни.
Как говорили тогда: ничего не жалко, надо питаться жирами, дышать воздухом, а не наоборот.
Чебоксарский базар не являлся исключением. Все здесь было как на обыкновенной тыловой толкучке — грязь, шелуха, навоз, давленая солома под ногами. Квохтанье кур и предсмертный визг поросят. Тоскливое блеяние коз. Голодные бродячие собаки, похожие на ободранных плоских кроликов. Добрые глаза тощих лошадей, хрумкающих сено. Беспорядочное нагромождение телег. Малоподвижные и величественные, как Будда, старые чувашки в армяках и белых платках, надвинутых на лоб. Низкорослые пожилые мужички — скуластые, сухонькие, одетые по-воскресному. Продавцы картошки, выложенного маленькими отпотевшими комочками на листья лопуха масла, молока и прочих богатств солидно и незыблемо стоят на месте. Продавцы пальто и костюмов, меховых воротников и зимних шапок, лакированных ботинок и артистических фраков, часов, самоваров, ковров ходят повсюду с товаром, выставленным напоказ, чтоб любой увидев и смог прицениться. Одни — молча, накинун товар на плечи или растопырив на руках, другие — призывно рекламируя его.
Убогие личности, шныряя в толпе, продают из-под полы самогон и водку по пятьсот рублей пол-литра. Большим спросом пользуется табак-самосад в граненых стаканчиках, махра в пачках и — особо! — трубочный, довоенный табачок в фабричной упаковке.
Бесцельно бродят инвалиды, истово вмешиваются в торга, спорят с продавцами, помогают советами покупателям, концентрируются возле газетного ларька. По-быстрому готовы перекинуться в очко с любым желающим, заставляют прирученных хомяков «тащить судьбу», предлагают делать ставки, на расчерченном клетками газетном листе крутят «волчок» и приобщают простаков к азартной «монтекарловской рулетке».
Над толпой, зажатой бревенчатыми сараями и складами, ограждающими незамещенную площадь возле Кабулки, висит пыльное, душное марево. Кисло пахнет-прелой соломой, свежим навозом, дегтем. Все базарные
звуки сливаются в сильное, тревожное и взволнованное гудение.
...Горобец пробирался вперед, раздвигая толпу мощным плечом. Базанов шел за ним, как утлый ялик за теплоходом. Их товаром никто не интересовался.
У телеги, с которой дебелая тетка продавала квашеную капусту и соленые огурцы, Горобец остановился.
— Почем огурчики, мать? - поинтересовался он, пробуя капусту.
— Червонец пара. — Продавщица покосилась подозрительно, прикрыла бочонок грудью.
— Загибаешь!
— Иди дальше.
— А один сколько? — спросил Глеб.
— Небось грамотный, сосчитай, - тетка прикрыла собой обе кадки. Ватное лицо ее приняло привычно плаксивое выражение.
— Пятерка. А пол-огурца - два с полтиной, так? — улыбнулся Глеб. - Держи! - протянув продавщице деньги, он вытащил огурец покрупнее, откусил кусок и передал Горебцу: - Жуй, Петя, до половины - заплачено !
— Ты что это ?! — растерялась тетка. - Как так за половину ?
— Свое возьмем, остаток другой купит.
— Ведь кусали?! Дай хоть рупь еще - за весь. А?
— Больше не могу, нету.
— И огурцы у тебя хреновые, - поддакнул Петр. Они засмеялись.
— Ироды!— закричала продавщица. — Рожи бесстыжие, совести у вас нет, насмешки строят, добро губят, трудом нажитое, подавитесь огурцом этим проклятым!— и она пустила им вслед огрызком.
— Караул! Грабят! Люди добрые! - раздалось неподалеку, и толпа устремилась на крик.
В центре образовавшегося круга растерянно суетился сухощавый мужичонка неопределенного возраста в длинном брезентовом балахоне до пят и новых галошах, надетых поверх белых шерстяных носков. Бросаясь то к одному, то к другому и ища у каждого сочувствия, он бестолково приговаривал:
— Из Канаша мы, из Канаша, граждане. Торбу семечек всего-то и привезли. Только пристроились на продажу, глянь — унесли мешок из-под самого зрения. Что же это, граждане?!
— Подумаешь, семечки украли,— сказал кто-то из толпы.
— Головы летят, дома дети голодают.
— А этот из-за дерьма убивается.
— Новые вырастишь! Люди расходились.
— Надоело, Петя, — сказал Базанов. — Какие мы с тобой купцы!
— Побудь тут минут несколько. Я обернусь. — Горо-бец подмигнул и скрылся в толпе, будто растворился.
Базанов присел в сторонку на травянистый, исступленно зеленый взгорок у берега речушки.Рядом старуха в пенсне уговаривала девушку купить у нее льняную скатерть: можно десять платков нарезать и износу им не будет.
Тощий, сутулый милиционер пропел мимо, цепко держа за ворот, оборванца, перепачканного в угольной пыли.Горобец все не возвращался.К Базанову приблизился светловолосый средних лет человек в модном коверкотовом, с подложенными плечами, грязном пиджаке, надетом на голое тело. Вежливо поинтересовался, что хотел бы получить пап за рубаху и кальсоны. Человек говорил с акцентом. Глеб спросил, кто он, откуда.
— А естм поляк, львовянин. Эвакуант.
— А почему ты не воюешь, львовянин?
— Невьем, товажищ, — он грустно усмехнулся. — Не берут, пан жолнеж.
— Плохо. Не доверяют, что ли? Светловолосый пожал плечами, узкое лицо его болезненно скривилось:
— Так... Глаза, сердце — невьем. То не добже — война до конца жиця.
— И один ты здесь, поляк?
— Так. Усих тен герман зробил. Вшистко забрал.
— И что — работаешь?
— Працую на лес. Заготовка, — поляк улыбнулся и смущенно почесал грудь.
— Оборвался, — сказал Глеб. — На что ж покупаешь?
— Пинензы, — светловолосый вытащил из внутреннего кармана смятую сотню, бережно разгладил ее. — Пшепрашам, товажищ.
— Негусто: сотня, подумаешь.
— То так,— согласился тот.— Более немам.
— Да ладно, держи! — Глеб свернул белье и сунул ему за пазуху. — Гуляй, львовянин.
— Дзенькую, бардзо дзенькую. — Лицо львовянина осветилось несмелой улыбкой, стало совсем беззащитное и по-детски счастливое. — Може, пан жолнеж купит вудки? Пшепрашам! — он опять протянул Глебу сотню и сказал с базановской интонацией: — Бери, гуляй, гуляй.
Глеб улыбнулся:
— Значит, пшепрашам? И вашим, и нашим? Так не пойдет, то не добже. Купи себе пожрать лучше: одни кости остались. А меня государство бесплатно кормит. Не твоя забота, — он хлопнул по плечу горемыку львовянина и, развернув его от себя, подтолкнул в сторону...
Горобец, выслушав рассказ Глеба, нахмурился:
— Жалостливый. Не люблю я такого, показуха одна, — сказал он брезгливо. — Что знаешь об этом поляке? Может, он контрик? И на фронт его не посылают, а на фронте у нас, между прочим, целая дивизия имени товарища Костюшко. Отчаянно дерутся, сам видел. А ты ему свое нательное отдал, за красивые глаза. Документы лучше бы проверил. Учись бдительности, пока я жив!
Впрочем, Горобец тут же забыл и о поляке, и о всей этой истории. Он отвел Глеба подальше от базарной суеты и, усадив за пустыми бочками,, принялся демонстрировать трофеи. Аккуратно расстелив газету, он выложил на нее полкруга домашнего хлеба, три огурца, шматок розоватого сала толщиной в четыре пальца, четвертинку самогонки и, наслаждаясь удивлением друга, выкинул небрежно солидный комок смятых денег. От Горобца уже слегка попахивало.
— И все за сапоги? — удивился Глеб.
— Считай, да, — уклончиво ответил Горобец. — Малой кровью, могучим ударом, раз — и в дамки!
— Украл, что ли?
— За кого ты меня принимаешь?! — Горобец возмущенно вскинулся. — Земляка встретил — под одной яблоней однажды спали. Какая разница?
— А все же?
— Твой принцип?
— Принцип.
— Скажу. Хлеб и сало — за сапоги, остальное честно в очко выиграл. Карта валила, два банка сорвал. Допрос окончен? Видишь, обеспечение продуктовым и денежным довольствием шло легальным путем.
— Силен!
— На том стою, пока жив. Хлебни.
— А уверен, что нужно?
— Хоть и не уверен, а выпил. Жив, пузо не разорвало, и бодрость в теле. Действуй! Но не увлекайся: хлебнул — передай товарищу.
— Нет, не буду. — Глеб стал сворачивать «козью ножку».
— Оставишь «сорок»,- предупредил Петр.
— А ты оставь девчатам.
— Деньги у нас есть, еще купим.
Настроение у них было превосходное — у закадычных друзей, самых закадычных, самых верных друзей в целом мире. Они заснули там же, в закутке за бочками, пригретые солнцем. Устали, конечно, с непривычки и по слабости здоровья.
А при выходе с базара нарвались на патруль. Стали уходить, не обращая внимания на угрожающие крики и свистки, свернули в глухой переулок, где было безлюдно, и остановились. Патрульные приблизились — двое стариков-рядовых и не менее старый, похожий даже в форме на мастерового, сержант.
— Ну. Чего шумите?-спросил Горобец с вызовом.
Сержант козырнул:
— Документы. Почему не останавливались, товарищ старшина?
— Контуженные мы, глухие, — откровенно издеваясь, ответил Горобец и поправил пилотку на одном из патрульных.
Тот отскочил, ошарашенно клацнул затвором карабина.
— Из тысяча шестьдесят четвертого госпиталя мы. — Глеб выступил вперед, оттесняя Горобца. — Вот увольнительная,- он показал ее сержанту, не выпуская из рук. - Не шуми, все законно, сержант, все в норме.
- Выпил друг твой сверх нормы, - наступал патрульный с сознанием своей правоты и власти. — Следует забрать... Не положено!
- Знаешь, что положено? - Горобец набычился, разозлившись уже не на шутку. - С кем говоришь. Ты?! - Он двинулся на патрульного и в упор, как удав на кролика, грозно посмотрел ему в глаза. - Фронтовики перед тобой, трижды раненные орденоносцы, ясно?
- А мне это все равно,- упрямый сержант не унимался. - Устав для всех, и мы при исполнении. Следуйте !
Горобец легко поднял его и отставил в сторону. Сказал сурово:
- Учила дочка мать. До свиданья, лопух! Пошли, Глеб. Приветик!
- Оставь их, Семеныч,— примирительно сказал один из патрульных. - Контуженные, не видишь.
- Благодарю за службу, - улыбнулся ему Глеб. -Так-то лучше.
Погуляв по городу, они направились в кинотеатр. Демонстрировался «Багдадский вор». В переполненном зале было душно, клонило в сон. Лента все время рвалась, но свет почему-то не зажигали. Соседка Глеба -пышноволосая, с острым вытянутым лисьим профилем - будто невзначай все время прижималась к нему тяжелым горячим бедром, невпопад смеялась и ахала. Глеб дремал, плохо соображая, что происходит на экране. Мелькали яркие краски: бирюзовое море, алые паруса, загорелые красивые люди в пестрых живописных костюмах.
Через два часа Горобец разбудил его и вывел из зала.
- Нет, Глебка, слабак ты еще,- сказал он сочувственно. — Придется тебе докторов слушать.
На следующее утро остро кололо под ложечкой. Тело казалось ватным, руки и ноги были бессильно непослушны.
В картофельном наряде он задремал и глубоко порезал палец...
— Приехали наши,— сообщил ему вечером Горо-бец. — Зоя приходила. Я во дворе был, с ребятами. Гляжу, Четвериков из пятой палаты шагает: «Тебя на проходной спрашивают». Кто, думаю? Выхожу, глазам не верю — Зоинька. Пришла в гости нас приглашать. Братва, конечно, зенки вылупила: девка-красавица, каждому охота перед ней вперед вылезти. Шутки-баламутки — глупость скажут, сами и гогочут. Пришлось на басах кое с кем поговорить. И припас наш я ей сбегал вынес. Брать не хотела: «Мы, мол, вас в гости зонсм, и угощение наше». Но взяла, конечно, заставил: не зря, мол, старались... «Как работалось на свежем воздухе?» — спрашиваю. «Привыкли, больше нормы давали».—«А не скучали?» — «Наоборот». — «Как же его звать?» — «Леший. Отличный кавалер»,— а сама смеется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105