Почувствовал, что и сам разволновался, и сердце частит — черт бы побрал милого соседа и все его фанаберии!.. Он опять поднес руку с часами к глазам — двадцать минут первого. Прошло всего три минуты после ухода База-нова. Три минуты! Зыбину казалось — не меньше пятнадцати. Он кинул под язык таблетку валидола для профилактики и вдруг рассердился на себя больше, чем на Базанова. Он-то что дергается?! Он должен встать. Он сейчас встанет и сразу же прекратит этот смертельный эксперимент! И пусть Глеб Базанов считает его потом предателем, пусть! Надо найти Воловика. Впрочем, почему Воловика? Можно сказать это лю-
бому врачу, первой встреченной в коридоре санитарке. Рассуждая логически, зачем вообще вставать, когда санитарку можно вызвать в палату... Самое глупое произойдет тогда, когда Базанов, поговорив по телефону, спокойно поднимется сюда и уляжется в кровать, а у него, Зыбина, в результате всех этих волнений наступит ухудшение. Все же Базанов помоложе, и инфаркт у него первый, проходит без всяких осложнений. И он сам просил не вмешиваться.
Двенадцать часов двадцать девять минут.Сейчас Базанов закончил телефонный разговор и, может быть, уже ступил на лестницу... Поднимается, огорченный полученными известиями. А он — жалкая личность! — лежит и занимается психоанализом... Двенадцать часов тридцать минут.
Зыбин встает, надевает халат и выходит в коридор...
Глеб, дождавшись своей очереди, начинает разговор с Ануш, которая по чистой случайности окавывается в этот момент дома. Первая ее реакция, когда она узнает, кто звонит, — испуг. Затем радостное удивление: значит, дела у Базанова настолько хороши, что ему разрешают ходить к телефону и он освоил три этажа лестницы? Полторы минуты уходит у него на вранье, прежде чем он, стараясь сдержать волнение, спрашивает о старике. Была ли операция?
— Куда ты пропал? — удивляется Ануш. В ее голосе Глеб улавливает стремление скрыть от него что-то. Дыхание у него пресекается, но он повторяет вопрос о старом Тише. Он почти кричит в трубку: делали ли старику операцию, как прошла операция? Ануш опять удивляется: — Что у тебя за голос? Почему ты орешь как ненормальный? Операцию сделали.
Глеб чувствует, что у него подкашиваются ноги. Но сесть у телефона не на что. Можно только прислониться, к стене.
— Ну! — выдыхает он. — Что ? Говори же! — Стены и потолок круглого вестибюля начинают покачиваться и плывут, растворяются у него перед глазами. — Ну! — кричит он, собрав все силы. — Плохо ?
— Почему плохо? Самого страшного нет, не будет, — поняв, как волнуется Глеб, Ануш последние слова произносит быстро и громко. — Слышишь, считают,
операция прошла хорошо. Твердо. Точно. Ты понимаешь? Самое страшное позади, понимаешь?
— Понимаю, — тупо повторяет Глеб, переводя дыхание.
— Конечно, еще рано судить, времени прошло мало. Но все так считают — он будет видеть. Глеб, не волнуйся, я приду завтра, с мамой. Ребята очень рвутся к тебе, и, как только Воловик разрешит, я обязательно. ..
Ануш быстро говорит еще о чем-то, что-то рассказывает.
Глеб ничего не понимает: странное спокойствие, почти равнодушие снизошло на него. Он думает уже о том, что, рискнув спуститься к телефону, поступил правильно: он узнал о Тише успокаивающую правду...
Стоявшие в очереди к телефону недовольно гудели. Глеб очнулся оттого, что какой-то старичок с седым хохолком настойчиво тянул его за локоть. Трубка еще разговаривала быстрым и чуть гортанным голосом Ануш.
— Я все понял, — сказал ей Глеб. — Жду завтра. Тут очередь большая. Будь! — Он повесил трубку, сказал старику: — Простите, — и, повернувшись, увидел Воловика.
Воловик был взбешен по-настоящему и еле сдерживал себя. Ему, видно, хотелось орать, материться, топать ногами. Таким Базанов увидел своего тихого врача впервые.
— Вы! — почему-то очень высоким, сорвавшимся голосом крикнул Лев Михайлович и замолчал, схватил Базанова за кисть левой руки, автоматически нашаривая пульс и сразу сосредоточиваясь. Его губы дрожали. Он следил за секундной стрелкой часов. Считая сердечные удары, чуть шевелил губами и все более успокаивался. Его лицо обретало обычное лениво-самоуверенное выражение. И когда он произнес: — Без работы вы меня не оставляете ни на минуту, с вами не соскучишься, — перед Базановым был уже прежний, знакомый Воловик. Самое страшное осталось позади. Гроза миновала, и Глеб сразу понял это.
— Я должен был, доктор. Я узнавал об операции, — оправдываясь, сказал он. — До выписки такое не повторится. Давайте дружить дальше.
— Идемте. Я подниму вас на грузовом лифте. И скажите спасибо вашему соседу. Без его и моего участия вам пришлось бы преодолеть... девять на два, на три — пятьдесят четыре крутые ступеньки. Вам же можно восемнадцать — максимум. И еще неизвестно, чем бы все это кончилось. Так-то, мой дорогой!
Они шли широким коридором, пол которого был вымощен белыми и желтыми кафельными плитками.
— Значит, стукачом Зыбин оказался, учтем. Но и вы, Лев Михайлович, хороши. Дело, конечно, прошлое, я не злопамятен.
— А в чем дело, в чем дело? — Воловик остановился и настороженно посмотрел назад, на Глеба.
— Ведь это вы, если не ошибаюсь, обещали узнать: кто, где и когда будет делать глазную операцию моему... — Глеб запнулся, подбирая слово. Хотел сказать «приемному отцу», но не сказал, не уверенный, что такое определение вообще существует, и закончил: — Очень близкому мне человеку.
— Боже, какой болван! — Воловик в сердцах захлопал себя по бедрам — смешно, как петух, собирающийся взлететь на забор и прокукарекать. — Я совсем забыл. Я про все забыл. Вы подумали?.. И поэтому пошли сами. Боже, какой я идиот!.. Но не сердитесь, Базанов, не сердитесь: у нас была такая ночь, такая ночь. Врагу своему не пожелаю. И утром все кувырком, все с ног на голову. Мы абсолютно зашились.
— Да что случилось, доктор?
— У нас умерли трое, все вновь прибывшие. Один за другим. Мы ничего не могли сделать, ни-че-го! Это так погано, когда у тебя на руках умирает человек, к этому знаете, Базанов, я никогда, видно, не привыкну. Хоть меняй профессию. Особенно трудно умирал один музыкант, довольно известный и еще совсем не старый. Ох, как он не хотел умирать! К инфаркту добавился и инсульт. Он ничего уже не мог сказать и говорил, говорил, молил только глазами. Странная такая фамилия, Чванов, Чмыхов? Зачем я все это вам рассказываю, Базанов? Идемте сюда, направо. За этими старыми зубоврачебными креслами, которые никто не решится выкинуть,— коридорчик. А вот и наш лифт...
— Сегодня я, так и быть, расскажу вам старую одесскую притчу. — Гриша накинул петельку ремня на дверную ручку и принялся править бритву, громко хлопая лезвием по коже. — Мой отец в особых случаях рассказывал ее разным людям. А я полагаю, ему рассказывал его дед, а может, я ошибаюсь. — Коротким и резким движением Гриша вырвал у себя из-за уха длинную волосину, рассек ее ударом блеснувшего лезвия. — Дело, конечно, не в том, кто кому рассказывал. Дело в самой притче. А кто будет сегодня броцца первым? Я думаю, Андрей Петрович. А Глеб Семенович пусть послушает пока со своим вниманием. Он же у нас сегодня как именинник.
— Именинник? Почему же? — удивился Базанов, но парикмахер оставил его вопрос без ответа, будто не слышал, делая вид, что всецело поглощен разведением мыльной пены.
— Так вот. — Гриша приступил к бритью. — Представьте, одним прекрасным жарким летним днем с вами случается несчастье. Вы обнаруживаете, что у вас начали сильно потеть ноги... Да? Что?.. Очень сильно, да. От вас уходит любимая женщина, вы больше не можете ездить в трамвае, от вас все отворачиваются. Вы больше не член общества, одним словом. Вы идете к врачу. Но врач вам не помогает, конечно. Вы кидаетесь ко всем друзьям и знакомым, от одного к другому, пока кто-то не дает вам добрый совет: идите на базар и купите волшебный камень потолаз. Что?.. Да. По-то-лаз. Есть, оказывается, и такой камень... Одним словом, вы долго ходите по базару и наконец находите этот самый потолаз — им торгует всего один представитель частного капитала. Он просит довольно высокую цену, но вы не возражаете, вы не спорите, и вот волшебный камень в ваших руках. Вы спешите с ним домой. Два-три легких движения между пальцами, и вот уже ваши ноги пахнут с ладаном. К вам возвращается любимая женщина, вы снова можете ездить в трамвае. Вы снова любимый член общества, вам все можно, вам до всего есть дело! — Гриша посмотрел на Базанова без улыбки.
— Это что — анекдот? — спросил Глеб поощрительно. — Очень смешно, Гриша.
- Это притча, но вы можете считать ее анекдотом. — Парикмахер улыбнулся грустно. — Вам тоже до всего дело. Вы любимый член общества. Вам все можно. Между прочим, сегодня на утренней врачебной пятиминутке был жуткий шухер. И все из-за вашей вчерашней самоволки. Завотделением — милая в общем-то женщина — кричала как роженица. В воздухе носились три выговора — минимум. Хорошо, есть Воловик. Он взял все на себя, разумеется.
— И получил выговор?! — вскинулся Глеб.
— Да. Не волнуйтесь еще раз, пожалуйста. — Гриша подошел к двери и снова с хлопаньем принялся править бритву. — Волноваться надо было вчера. Могло быть хуже — завотделением пожалела его. Поговаривают, она к нему неравнодушна. Но!.. Этого я не знаю! Этого я не говорил. Они очень давно вместе работают, с войны — вот это факт. Давайте теперь кончим философствовать и начнем броцца, Глеб Семенович...
Яркое солнце освещало палату, и от этого она казалась больше и выше. В солнечных лучах парили пылинки. Легкомысленный жучок, шевеля длинными усами, взбирался по стене к яркому световому пятну. На подоконники открытых окон садились, с любопытством поглядывая внутрь, горлинки. Грелись, томно и призывно курлыкали, бдительно прислушивались и присматривались, готовые взлететь при малейшей опасности. °
Сегодня впервые разрешили днем раскрыть обе рамы. Теплый весенний воздух казался свежим и густым, а чуть ощутимый ветерок, что задувал в палату и проскальзывал по стене к двери, — даже прохладным, вызывающим короткий и приятный озноб.
Работники больницы и добровольцы из ходячих, которые получили разрешение, приводили в порядок парк. Они окучивали деревья, сгребали в большие стога пожухлые прошлогодние листья и всякий сор, посыпали песком дорожки, устанавливали и красили скамейки. Очередной субботник. Весь Ташкент сегодня чистился, красился, молодился...
Базанов, испытывая все усиливающееся желание выскочить из окна и кинуться вниз — таскать скамейки и урны, работать лопатой, метлой или граблями, чем угодно, лишь бы работать! — походил по палате, присел на подоконник. Два месяца прошло с тех пор, как его привезли сюда. Быстро летит время, но ничего: он уже почти в строю. Осталась самая малость — добиться права на прогулки. Тут Зыбин обскакал его, тихушник. Он уже третий день посиживает на скамейке у выхода из клиники, а завтра-послезавтра, поди, будет выпущен и на малый круг для пеших прогулок — на маршрут номер один. Как троллейбус.
Базанов достал из тумбочки зыбинское круглое зеркало и посмотрел на себя. Зеркало оказалось увеличительным. Глеб увидел неестественно раздутый, наподобие груши, нос, небритую щеку и задумчивый глаз, под которым кожа, иссеченная морщинами, висела мешком. Фу! Таким он станет в старости, это его будущее лицо. Глеб повернул зеркало другой стороной, и все встало на свои места. На него глядел сорокатрехлетяий мужчина — светловолосый, с достаточно густой еще шевелюрой, в которой седина была пока неуловима, с высоким лбом, прорезанным двумя глубокими складками над переносьем, темными и запавшими озабоченными глазами, худыми щеками и заострившимся почему-то подбородком. Подбородок, щеки и глаза — все это было незнакомо Глебу, все это было новым, благоприобретенным здесь, в ташкентской клинике. И губы показались Глебу сиреневыми, бескровными, и лицо очень бледным. Всегдашний темно-коричневый загар потускнел, утратил густоту тона; лицо стало бледно-лимонным, как у человека, иеренесшего жесточайшую малярию. Или желтуху.
И все же это было его лицо, если присмотреться. Просто Базанов давно не смотрел на себя в зеркало. Почти два месяца. И каких два месяца. Он знал уже многое: знал расстояние и преодоление его, жажду, холод, жару, автомобиль, раскаленный, точно тандыр, служебные неприятности и радость открытий, и радость любви, и тяжесть потерь. Да, он знал многое. Но он не знал, как станет жить теперь, и, уже стоя на пороге этой новой жизни, совсем не представлял ее себе. И поэтому ему было чуть-чуть страшно и хотелось как можно быстрее вступить в эту новую, еще чужую
ему, незнакомую жизнь, чтобы узнать, какая она и каков он в ней.В Ташкент приходила весна. Он выжил, он встал на ноги. Он снова мог думать о себе в будущем времени. Будет жизнь, а значит, будет и работа, и он придет в эту новую жизнь, как в терра инкогнита, землю необетованную, точно родившийся заново. И - прочь все сомнения!..
— Баста! Кончай болеть! — воскликнул Вася Иванов, заходя в палату. — Солнышко — как летом.
Вася Иванов стал третьим обитателем их палаты. Шестидесятилетний такелажник был коренаст, точно несгораемый шкаф. Он перенес трудный инфаркт (говорил: «Жила в груди лопнула. Рояль вдвоем на пятый этаж тащили, а напарник захребетником был, вся тяжесть на меня и пала»), так и не поняв, что произошло с ним, отлежался, стал ходячим и готовился уже к выписке. Всем и каждому Вася охотно объявлял свою крограмму-минимум: «Из больницы прямиком в баню, а уж потом домой. Ох и напьюсь я, братцы! Три месяца жену не видел».
Общительный, непоседливый, он редко бывал в палате, даже обедал всегда где-то и с кем-то, приходил обычно к ужину, и всегда с самыми последними больничными новостями и невероятными историями. У него был живой, несколько парадоксальный ум, не отягощенный образованием. Всю жизнь таскал Вася тяжести: «поднять», «не бросать», «не кантовать»; называл свою работу «ляпстроем» и гордился силой, данной ему в наследство дедом — оренбургским казаком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105