Интересно, как сложилась ее жизнь?.. Как бы сложилась ее жизнь, будь он умнее, тоньше, умей он тогда хоть как-то разбираться в людях?.. А его жизнь? За годы, прошедшие с той поры, он и не слыхал ничего о Светлане Борусевич. С тех самых дней...
Последние предотъездные часы Глеба в Ленинграде были заполнены, как и полагается, бесцельной суетой и деловыми хлопотами, разговорами, обещаниями непременно писать и приезжать ежегодно в отпуск. И в самом деле, провожали его как родного. Анюта торопливо подгоняла на него шевиотовый костюм Олега. Тетя Даша, которую по такому случаю подменила в трампарке сменщица, стирала, гладила, что-то подшивала — все у нее в руках горело! — собрала целый чемодан белья и вещей, чтоб в Ташкенте не подумали, что Глеб — сирота казанская и жених без приданого. Мальчишки суматошились, мешали матери, лезли на Глеба, как альпинисты на неприступную вершину. Вася
появился с заговорщическим видом и, подмигнув всем, гордо шмякнул на стол довольно объемистую пачку денег — он выручил их от продажи буфета и кое-какого другого базановского имущества. Глеб почувствовал: не возьми он этих денег, не прими заботу этих милых и чужих ему людей, он жестоко обидит их.
Потеряв брата, узнав тяжелую правду о смерти матери, он думал, что остался один. Но опять, уже в который раз в его жизни, рядом очутились люди, протянувшие руку участия и помощи. Теперь, уезжая из Ленинграда, он знал: и здесь остается частица его дома и его семьи, где его ждут, где ему всегда будут рады...
— Да напрасно вы, Андрей Петрович, — сказал Глеб Зыбину и улыбнулся. — Ну что рассказывать? Несколько дней пробыл я в Ленинграде. Встретил друзей. Получил документы о среднем образовании, сел в поезд и обратно... Что? Нет, в Ленинграде не хотелось оставаться. В Азию тянуло — золото искать.
И вот я стал студентом университета. Сами знаете, послевоенные годы были трудными, а в студенчестве — особенно. Если, конечно, серьезно заниматься. А я много занимался. Казалось бы, пришла наконец юность, задержанная войной, — четыре года, отнятые у «песен и прогулок при луне». Но нет! Фронтовики, отвыкшие от парт и учебников, стали слишком уж взрослыми, серьезными и озабоченными по сравнению с мальчиками и девочками, пришедшими в институты из школы. Где-то уже на втором и третьем курсах эта возрастная и мировоззренческая разница стала стираться, но поначалу она ощущалась во всем. Мы казались им старыми и скучными, они нам — детьми. Трудно давалось сиденье за книгой, лекции на пустой желудок. Помогла, наверное, дисциплина, воспитанная армией. А мне — еще и ощущение подчиненности учебному распорядку, причастность к нужному и полезному делу, которой так не хватало мне все время после демобилизации. Учеба заняла главное место в моей новой жизни. Иногда, конечно, хотелось «взбрыкнуть» и закусив удила понестись бог весть куда, но это довольно бы-
стро проходило. Была твердая уверенность: все будет, все успею. Сейчас думаю — отчего родился у меня тогда аскетизм, чем он был вызван? И понимаю: влиянием Пирадова, сумевшего внушить мне мысль о том, что в университете прежде всего надо учиться.
Но, странное дело, чем больше овладевал я геологической премудростью, тем отчетливее понимал, какое трудное предприятие — найти золото в пустыне. Предания об этом золоте пережили века, но есть ли там промышленное золото? Многие наши преподаватели сомневались.
Кафедрой динамической геологии заведовал в университете Григорий Валерианович Горьковой, ученик знаменитого профессора Никитина, исследователя сибирского золота и пионера изучения золота Средней Азии. Горьковой был блистательным ученым — глубокий ум, живое воображение, большие знания и практический опыт. Еще в тридцатые годы он работал начальником поисковых партий на Памире и в Красных Песках. И обнаружил там золото в кварцевых жилах, в шлихах, в рудном и россыпном проявлении. Но что это было? Месторождение или отдельные крохи? Ни Горьковой, ни первая среднеазиатская геологическая конференция по золоту — еще довоенная — не могли ответить на этот вопрос: требовались исследования, усилия многих поисковых партий. Ведь для установления промышленных запасов нужна, Андрей Петрович, проходка многокилометровых канав и шурфов, взятие проб, бурение скважин. Было ясно: небольшой группке с такими задачами не справиться.
А тут война. Все геологические силы Узбекистана и сам Горьковой брошены на разведку стратегического сырья — марганцевых, вольфрамовых, молибденовых руд, плавикового шпата, алюминиевого сырья. Но уже в то время складываются у Горькового новые представления о металлогении Узбекистана и всей Азии, ставшие позднее стройной и эффектной теорией. Григорий Валерианович рассказывал нам о ней на лекциях.
— ...Существует на земле гигантский золоторудный пояс Азии. От Урала тянется он к Тянь-Шаню, оттуда — на Северный Памир и Куэнь-Лунь. Апшеронский полуостров полого спускается в море — глубже и глубже, но не исчезает — он поднимается на восточном бе-
регу Каспия. Где-то он должен встретиться с Уралом, обязательно должен. И он встречается. Узбекские месторождения и есть, по мнению Горькового, то недостающее звено, которое замыкает азиатский золоторудный пояс. Здесь должно быть не просто золото, а целая золотоносная провинция — много, очень много золота!
Находку многих геологических месторождений безуспешно пытались объяснить связью с Востоком, говорил Горьковой. Теперь их можно легко объяснить Уралом. Недаром, видно, бытовала поговорка: «Урал — золотое дно, серебряная покрышка». Кончилась горная ветвь — покрышка, а дно осталось. Осталась подземная связь с Тянь-Шанем, Тянь-Шань — продолжение Урала, а Кызылкумы — его погружение. Их структуры идентичны. Ищите золото в Узбекистане. Ищите его в молодых — четвертичных галечных россыпях прежде всего, ищите в более древних отложениях — в третичных, мезозойских и даже в палеозойских, и добрый поиск обязательно преподнесет вам радостные и замечательные открытия!..
Так в мою жизнь вошел еще один человек, не просто веривший в золото Кызылкумов, но и теоретически обосновавший его существование. Я до сих пор считаю Григория Валериановича своим учителем, он сделал меня геологом. Для настоящего геолога что главное? — ноги, молоток, голова. Он «поставил» мне голову, как ставят голос певцам.
Все студенты, которым читал лекции Горьковой, были влюблены в него и с энтузиазмом принимали его теорию металлогении Средней Азии.
Азиатский золоторудный пояс — это ведь грандиозней сказочных богатств массагетов и Александра Македонского, сокровищ бухарских ханов! Многие из нас отправились в Кызылкумы с поисковыми партиями на золото — подтвердить теорию своего учителя ногами, на практике. К сожалению, мой собственный путь к золоту оказался не очень прямым, не очень простым и не очень быстрым.
— К вам,— сказала нянечка, пропуская в палату Ануш, — только на минуту: не время ноне, девушка.
Ануш чуть располнела, но никто не сказал бы, что ей под сорок: узкое оливковое лицо с припухлыми нежными губами было как у девчонки.
- Здравствуй, Базанов,- она обняла его и быстро поцеловала. — Ну, как же ты так?
- Нормально, - ответил Глеб. - Теперь нормально.
- Но ты должен быть осторожен. Первое время ни одного лишнего движения — это так важно.
- Первое время я лежал распятый, как Христос. Оно прошло.
- Знаю. Я только сегодня вернулась из Москвы — и к тебе. Ну?
- Ты не видела настоящих инфарктников. Я - сачок, обыкновенный сачок.
- Врешь ты все, Базанов.
- Я активно поправляюсь, и меня скоро выписывают.
- Он врет? — спросила Ануш Зыбина.
- Подвирает, - ответил Зыбин. - Поваляется еще. Я первый отсюда уйду.
- Это мы посмотрим! — воскликнул Глеб.
- Я вас на миг допустила, а вы вон как, - сказала с порога нянечка. - Из-за вашего интереса меня и уволить могут — запросто.
- Теперь я буду возле тебя, - шепнула Ануш. -Завтра приду. - И она вышла. Шаг у нее был широкий, легкий, летящий — совсем девчоночий.
Глеб улыбнулся, глядя ей вслед.
- Дочка Пирадова, - констатировал Зыбин. -Очень интересное лицо, и вообще красавица. Среди армянок такие не редкость. Наконец появилась женщина. Я же знал.
- Вы догадливы и наблюдательны, Зыбин.
- Профессиональное... Так что? Будете рассказывать, или задавать наводящие вопросы?
- Она как сестра, - сказал Глеб. - Это очень родной мне человек.
- Она замужем? Почему? А вы?
- У нас очень разные характеры.
- Общо, малоконкретно. Для романа о вас мне нужны детали.
- Придумайте. Или спишите у настоящих писателей.
- Вы любили друг друга? Можете и не отвечать, если не хотите: я все видел своими глазами. И сейчас это продолжается. Почему вы не вместе? Больше двадцати лет прошло! Это же трагедия, Базанов!
— Идите, пожалуйста, к черту, если вас это не затруднит.
— Мы же договорились — жить интеллигентно. Свободные диалоги без запрещенных приемов. Вы нервничаете?
— Нервничаю — следовательно, я существую, — обычной фразой парировал Глеб.
— Отрицательные эмоции не для нас. Не сердитесь.
— Не буду.
— Давайте читать. Как вам нравится роман, часть первая ?
— Примитив. А часть вторая, что вы задерживаете?
— Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гете, хотя тоже не Конан Дойль.
Прозорливый Зыбин не угадал: между Глебом и Ануш никогда ничего не было. Пять лет учился Глеб в университете, чуть ли не ежедневно посещал дом на Пушкинской, и — надо же! — ни малейшего намека на любовь. Просто добрые, дружеские отношения. Даже в мыслях Ануш всегда существовала как сестра, как товарищ. Она понимала все, с ней можно было посоветоваться о любом деле, поделиться радостью или неудачами, и всегда она отвечала тем же. Они уравновешивали друг друга — темпераментная, порывистая Ануш и спокойный, даже чуть-чуть флегматичный Глеб. Им было всегда хорошо вместе, до тех пор, пока в ее жизни не появился Леонид Савин, археолог, аспирант.
Но еще до этого на Рубена Георгиевича Пирадова неожиданно свалилась беда, и все стало рушиться в этом милом и родном доме...
Началось с выступления Пирадова на собрании в Союзе писателей, которое именовалось дискуссией по поводу антинародного характера эпоса «Алпамыш». Накануне в газете один мало любимый всеми критик в соавторстве с незащитившимся аспирантом опубликовал статью. Статья доказывала: «Алпамыш» воспевает ханов и беков, прославляет братоубийственные войны,
национальную рознь и неуважительно говорит о простых людях. Эпос антинародный, а те, кто пропагандирует его, — националисты, их приспешники и подголоски.
Аспирант Шаюсупов, похожий на нахохлившуюся галку, темноскулый, с лицом, будто опаленным огнем, был, кажется, испуган. Он лишь дал материал вальяжному, большелобому и крупноголовому критику Влади-мову, с телом солидным, как купеческий буфет, и никак не рассчитывал на столь шумный резонанс. Владимов уловил момент — скандальная статья выводила его в «ведущие», делала имя. При этом, правда, он замахивался на талантливых людей — на исследователей и переводчиков, на писателей и драматургов, которые использовали в своих произведениях мотивы эпоса. Он шел на риск, но неожиданно нашел поддержку у тогдашних руководителей Союза писателей. Остальное, как говорится, было вопросом организации/Собрание и было хорошо организовано, выступающие подготовлены — один, другой, третий. Критические волны расходились с трибуны шире и шире, захватывая оперу и драматический театр, кино и изобразительное искусство. Назывались произведения, так или иначе связанные с «Алпамышем», под которыми, как говорили выступающие, мог бы подписаться любой буржуазный националист.
Но вот попросил слова Пирадов. Председательствующий не заметил его поднятой руки, не услышал настойчиво повторяемого: «Прошу слова»,— но Рубен был упорен, зал поддержал его, и он вышел на трибуну. Он произнес гневную и горькую речь о том, что еще никому никогда не удавалось улучшать или ухудшать историю, что эпос объективно отражает жизнь народа; что он, Пирадов, не понимает смысла дискуссии и тех отнюдь не литературных выводов, которые здесь пытаются делать люди, по странной случайности принадлежащие к Союзу писателей; что пройдет года два-три или десять, может быть, и всем сидящим в зале станет стыдно, что они были участниками столь позорного собрания. Лично он не хочет в этом участвовать. Пирадов спустился с трибуны и вышел из зала. Добрый гном оказался стойким и бесстрашным человеком.
Ответом на его выступление было несколько разгромных статей в русских и узбекских газетах, посвященных старой повести Пирадова о присоединении Средней Азии к России, изданной еще в конце сорокового года. Статьи находили в книге корень нынешних ошибок автора, подчеркивали, что Пирадов упорно стоит на своих прежних позициях, что он не разоружился.
На заседании кафедры современной истории университета говорили уже о порочной концепции Пирадова и о системе его ошибок.Рубен Георгиевич как-то очень тихо, словно невзначай, оказался выведенным из редакционного совета издательства, затем — из редколлегии литературного журнала. Его роман, принятый издательством, был возвращен на доработку с такой зубодробительной рецензией, что ни о какой правке говорить не приходилось: нужно было писать новый роман.
Рубен-мудрый стойко встречал удары судьбы и не падал духом. Во всяком случае, никто не замечал этого. Он занимался переводами с узбекского и таджикского, его переводы охотно печатали, и это давало семье кое-какие деньги на жизнь.
Критик Владимов, с которым Пирадов демонстративно перестал здороваться, защитил в это время докторскую диссертацию и был назначен деканом филологического факультета. Владимов считал, что факультет заражен гнилым, мелкобуржуазным либерализмом, многие курсы читаются плохо и неквалифицированно, дисциплина среди студентов хромает. Он говорил об этом часто и повсюду и даже выступил в университетской газете со статьей, где перечислялись необходимые меры оздоровления обстановки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105