— Приходите еще, — сказал ей Глеб вдогонку, и это тоже прозвучало как издевка.
Девушки с янтарными глазами долго не было. Потом она появилась как-то под вечер, он не позвал ее, и она не подошла.
Зато быстро познакомился и стал сходиться Глеб с соседом по палате, его койка стояла близко от базановской...
У соседа все было добротное и огромное. Скульптурный торс, туго обтянутый белой нательной рубахой с тесемочками у ворота, могучая шея, лобастая голова, раковины-уши, нос, рот и квадратный подбородок, словно выбитые из каменной глыбы несколькими точными ударами зубила. И глаза большие, черные, дерзкие под пышными иссиня-черными бровями, сросшимися в линию по лбу от виска до виска.
— Здоров! — басил сосед, показывая ловко пригнанные, крупные зубы. — С праздничком тебя двойным. К жизни ты, братуха, вернулся — это я вижу. И армия наша сегодня на госграницу СССР вышла. Теперь мы с тобой на чужой территории воюем, а это куда веселей!
— Какое же число сегодня?
— Двадцать шестое марта, друг, — это точно. Как и то, что фамилия моя Горобец, имя Петр и кантуемся мы, братуха, в госпитале славного города Чебоксары, столицы республики чувашей.
— Понятно, — устало кивает Базанов. — Спать, вот что мне все время хочется.
— И так давишь двадцать четыре часа в сутки,— грохотал Горобец. — Куда ж больше?!
Горобец оказался прав: Базанов действительно возвращался к жизни. Рана на животе уже не гноилась и начала зарубцовываться. Ему разрешили спать на боку, начали сажать. Ушли кошмарные всполохи и сны, рожденные болью, перестал видеться ночной лес, полностью вернулась память. По его просьбе он был переведен на освободившуюся койку возле окна.
Госпиталь, разместившийся в трехэтажной школе-десятилетке, находился на высоком берегу Волги, недалеко от чебоксарской пассажирской пристани. По утрам, после ежедневного врачебного обхода, процедур и перевязки, пока не сгибала его усталость, Глеб сидел на подоконнике, глядя сверху на реку и на противоположный пологий, поросший густым высоким кустарником левый берег. По льду проложилась дорога, брели люди и лошаденки, запряженные в сани-розвальни. Изредка показывались и грузовики — чаще всего газогенераторные, с котлами по бокам кабины, похожими на пароходные трубы, — везли дрова, бочки, тюки с прошлогодним сеном.
Глебу нравилось наблюдать за чужой, незнакомой ему тыловой жизнью. Нравилось бездумно смотреть, как плывут, причудливо меняя очертания, облака, как перемещается по небу солнце. Радовала тишина и мирный покой, царившие за окнами госпиталя, и своя отстраненность от всяких дел и забот. И даже с соседями по палате ему редко хотелось разговаривать. Он не ввязывался в общие беседы, односложно отвечал на вопросы или не отвечал вовсе, притворяясь спящим.
Днем ощутимо пригревало солнце. И это тоже было неизъяснимо приятно: зима кончалась.
Глеб уже сносно ходил. Он заметно окреп. Исчезли боли и головокружения. Не надо было мучительно напрягать память. Послушным стало тело, обретали силу руки и ноги. Он вставал в строй и на этот раз, и хорошее настроение не покидало его.
...И вот теперь опять, после выписки из госпиталя и перевода в роту выздоравливающих, он снова попал на больничную койку.
И опять смотрит на Волгу в то же окно...По Волге двигались караваны барж. Закопченные буксиры, извергая клубы смолистого дыма, натужно тянули длиннющие плоты. Ползал между берегами низко сидящий кривобокий паром. Ранним утром и вечерами, до захода солнца, выплывали на реку утлые лодчонки рыболовов, и согнутые, будто нахохлившиеся фигуры неподвижно маячили над водой.
Вокруг пристани суматошным бивуаком собирались в ожидании пассажирского парохода десятки людей с детьми, мешками, узлами необъятной величины и чемоданами. Пароход ходил нерегулярно, толпа успевала обжиться на набережной, там существовал свой быт и свои правила. Горел непотухающий костерок — здесь кипятили чай и варили концентраты; деревянную большую беседку занимали женщины с малолетними детьми; внизу, возле сходен, дежурили пожилые мужики, готовые по первому сигналу начальника пристани — высушенного ветрами, узловатого, как вековой корень, деда с желтыми, прокуренными усами и скобе-левской, разделенной надвое Породой — выстроиться в очередь за билетами.
Белый, сияющий двухпалубный пароход появлялся из-за поворота реки, точно мираж, точно сказочное видение прошлой жизни, и толпа, всколыхнувшись и разом придя в движение, кидалась по лестнице вниз.
Пароход медленно пришвартовывался, наваливаясь бортом на пристань, она стонала и скрипела и долго со скрипом вздрагивала, покачиваясь на мелкой волне. Матросы крепили на деревянные чалки канаты, перебрасывали широкий трап, и начиналась посадка.
Кто-то норовил пролезть без очереди, кто-то обязательно пытался перескочить с пристани на борт, падал сам или ронял в воду свои пожитки. Плакали дети, панические крики, ругань и гул целый час стояли на пристани. Затем пароход давал один солидный басовитый гудок, второй — короткий, третий — продолжительный и отчаливал, скрывался вдали.
На набережной оставалась затоптанная трава, обрывки газет, сор, консервные банки и костер, которому не давали погаснуть начинавшие тут же копиться новые пассажиры. «Куда едут все эти люди? — думал
Базанов. — Тащат за собой стариков и детей, вещи? Охота найти землю родную, домой вернуться, или вечная жажда к перемене мест просто владеет человечеством?»
После той вечеринки у девушек больше недели приходил в себя Базанов. Уложили его в постель, меряли температуру, катали на процедуры, щупали, выстукивали, мяли, задавали вопросы, когда он очнулся. Дежурный врач, конечно, сразу все определил. И то, что пил Глеб накануне, и сколько выпил. И лишь о том, что он в город со своим лучшим другом уходил, медицина не догадалась. Им и в голову прийти не могло, чтоб парень с тяжелым полостным ранением по женским общагам мотался, самогон пил и своим ходом обратно добирался.
Никто их не выдал, хотя допрашивали весь взвод с пристрастием. Ни один не проговорился, а ведь все знали, что ни Базанова, ни Горобца всю ночь не было — сон солдатский чуток, солдат спит, как петух на жердине, чуть где пылинка упала, у него один глаз сам собой открывается. Старичок Петрович шумел, правда, после: такие-сякие, йодом мазанные, покрывай вас, хулиганов, перед лицом начальников, своему же здоровью невосполнимый урон наносите — и всякие другие воспитательные слова. Особо Горобцу досталось, его определил Петрович зачинщиком. Но в глазах других, более молодых солдат Базанов и Горобец еще раз подтвердили свою репутацию отчаянных и находчивых ребят.
За эту славную репутацию и пришлось расплачиваться.Но еще через недельку Глебу полегчало, и снова своим чередом пошла размеренная госпитальная жизнь. Она отличалась завидным постоянством и уже поднадоела за прошедшее время. Редкие события нарушали строгий распорядок дня, заполненный лечебными процедурами, трехразовым приемом пищи и политзанятиями. События можно было пересчитать по пальцам. Состоялся торжественный выпуск медсестер, обучавшихся на краткосрочных курсах при госпитале. Приходил местный поэт, вспоминал о своей поездке на фронт, читал стихи. По пути с Урала приземлился в Чебоксарах истребитель «Медработник э/г 1064», появился в гос-
питале боевой лейтенант, летчик этого самолета. Был митинг, на котором выступали и секретарь обкома, и врачи, и летчик...
И вот сегодня, сидя на подоконнике и глядя на белый пароход и на уезжающих, Базанов испытывал непонятное и щемящее чувство. Ему захотелось плыть куда-то долго-долго по широкой реке, между песчаных отмелей и поросших лесом берегов, к синему теплому морю, в незнакомые края. Плыть на этом белом пароходе неизвестно куда, лишь бы, бурля, уходила за корму вода, вспененная винтом.
Глеб сидел молчаливый, задумчивый, с «глазами внутрь себя», как говорил Горобец.
И вспомнилась ему другая река и другой корабль. Он был тоже большой и красивый, корабль, что строился неподалеку от их дома, на невском заводском стапеле. Видно, дала вдруг о себе знать кровь прадедов — корабелов с Васильевского острова, о которых любила рассказывать ему бабка — хранительница фамильных традиций.
Бабка знала и хорошо помнила, кто чем занимался, кто на ком был женат, кто кому был сын, брат и сват, с кем связана та или иная семейная история. В ее рассказах действовали исключительно мореходы. По ее словам, род Базановых славился своими мужчинами. Первый был из крепостных, работал на Литейном дворе, и все остальные так или иначе оказывались приписанными к морю — рождались у моря и помирали на воде.
— Как это на воде? — спрашивал Глеб.
— А так, что весь город на воде, и мы на острове. У бабки на стене висел спасательный круг и старая фотография. На круге надпись: «Богатырь». На фотографии — громадное семейство. Женщины, застывшие, словно в испуге, в облегающих блузках с буфами, в косынках и платках. Торжественные и напряженные мужчины в косоворотках и пиджаках, среди них толстяк в жилетке с цепочкой, а на цепочке часы луковкой, и лишь один парень в полной морской форме — бушлат с пуговицами, фуражка с «крабом». В центре фотографии — старик и старуха, родители Глебовой бабки, а с краю она сама — молодая питерская девчоночка, тоненькая, светловолосая.
— Кто ж тут моряки? - спрашивал Глеб.
— Да все, неслух ты! И Федор, и Илья, и крестный мой Иван — все!
— А почему форма только у одного?
— Этого тоже Иваном звали. Не базановский он, но на флоте по-базановски служил, по всем морям ходил. Знатный человек был, к сестре моей посватался. Свадьбу сыграли, после свадьбы и фотографировались всей семьей на память.
— Ну, а форма почему не у всех? — допытывался Глеб.
— Кто случаем не надел, а кому и не полагалось. Федя, к примеру, котельщиком был. Тоже флотский человек. Сколько кораблей выпустил, оглох совсем, а молодой еще был, здоровый. Многие наши на судоверфи работали. Все равно моряки.
О сыне своем, отце Глеба, бабка отзывалась непочтительно, с наглядным даже пренебрежением: не поддержав семейную традицию, стал он против бабкиной воли строителем.
Как-то Глеб спросил его:
— А почему ты не моряк, папа? Все наши моряки, а ты дома строишь, разве это интересней?
Отец рассмеялся:
— Что, не нравлюсь тебе такой?
— Бабушка говорит...
— Знаю, что она говорит. Корюшники они — рыбаки по выходным. Разве это моряки? В Маркизовой луже со штормами борются!
— Но ведь борются со штормами?
— Самый большой шторм бабка наша поднимает. Дело не в красивой форме, Глеб, не в красивых словах «норд-вест», «зюйд-вест», а в том, чтобы любить то, что делаешь, и быть нужным там, где служишь. Подрастешь, поймешь, сам разберешься.
После смерти отца бабка, совсем отстранив невестку, по-своему взялась за воспитание внука, стараясь привить ему любовь к морю и флоту. Оканчивая школу, Глеб твердо решил поступать в кораблестроительный институт на корпусной факультет. А тут война...
И бабушки, наверное, нет в живых. А вот песня, что она пела, навсегда осталась: «Плыви, мой челн, по воле волн». Голоса у нее не было, пела она старчески тонко и высоко, «с выражением чувств», как говорила тетя Даша, соседка по квартире. Бывало, сидит бабка у синей изразцовой печки часами, глядит молча в огонь, курит. А потом вздохнет и затянет: «Плыви, мой челн, по воле волн, куда влечет тебя судьба».
Она всегда оставалась верна себе. И даже тогда, когда Глеб сообщил, что все мальчишки его класса идут на фронт добровольцами, мать заплакала, разрыдалась: «Как же это? Не сказал ничего, не посоветовался?»,— а бабка, узнав, первым делом спросила: «На флот?» И осудила сразу: «Чего ж ты? Тебе-то надо было на флот проситься! Промазал, дурень!»
Такая была его бабка Антонина Глебовна, «капитан Гаттерас в юбке», как, смеясь, называл ее отец... Как это было давно еще до войны! До всего, что начало происходить с ним, Глебом, с того дня, когда он, рядовой необученный доброволец, попал на фронт.
И сразу в бой. ...На рубеж, который держала их рота, вышли немецкие танки с автоматчиками на броне. С танками роте воевать было нечем. Полсотни гранат задержали танки на полчаса. Потом танки принялись утюжить окопы, а автоматчики — расстреливать уже израсходовавших боезапас, безоружных солдат, дрогнуиших и побежавших к лесу.
Лес казался близким и надежным защитником — там можно было спрятаться, нырнуть в кусты, под коряги, затаиться. Переждать и, может быть, спастись от безжалостного, зверского уничтожения.
Глеб видел: вместе с ним бежало к лесу всего около десятка солдат — все, что осталось от роты. Потом их осталось пятеро... Трое... Некоторое время Глеб мчался по опушке, чувствуя тяжелое дыхание своего отделенного командира, тот был все время сбоку и чуть сзади, а потом исчез, куда-то внезапно пропал и не отзывался: не то убили его, не то взял левей.
Трое суток кружил по лесу Глеб, пока не вышел на домик егеря. Старик покормил его, покараулил, пока он поспит, объяснил, как кратчайшим путем выбраться на большак, ведущий к Вязьме.
— Может, вместе, отец? — предложил Глеб.
— Нет, — твердо ответил тот. — Мой пост и нынче здесь — таким, как ты, дорогу указывать. Сотни вас в лесу моем шляются...
Базанов пробирался сквозь заросли всю ночь, а когда стало светать и лес поредел, понял, что сильно отклонился в сторону.
Впереди на взгорке возвышалась небольшая деревушка, о которой ничего не говорил ему егерь. Приблизившись, он увидел немецкий обоз и несколько тупоносых грузовиков с кузовами, крытыми брезентом. Он снова углубился в лес, держа на юго-восток, вышел на обширную поляну и, краем обходя ее, неожиданно наткнулся на зеленую «эмку», замаскированную срубленными ветвями с уже пожухлыми листьями.
Стараясь быть предельно осторожным, Глеб опустился в траву и, изготовив трофейный автомат, осмотрелся.Тишина.Он пополз на локтях, огибая машину. Заглянул в кабину — никого. Снова прислушался: будто дышит кто-то, всхрапывает даже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105