— Кто стихами, кто руками, кто анекдотами. Надоело. Лучше житейское, историю какую, а? Все равно, что хочешь, прошу. Лишь бы не спать.
— Может, сказку? — Базанов морщится: рана зарубцовывается, но при каждом резком движении напоминает о себе.
— Давай и сказку, если другого ничего не хочешь. Только тихо. - Маша нагибается и проводит рукой по щеке Базанова: — Ой, опять ты оброс, парень. Завтра побройся, ужас какой!
Ладно, для тебя все, что захочешь.
— Небось со смыслом сказка?
— Все сказки со смыслом... Была вот у меня бабка.
— Померла, что ли?
— Не перебивай только, договорились? Бабка маленькая, верткая, от нее всегда пахло табачищем. Знала много сказок, но не любила их рассказывать. Просишь, бывало, просишь — ни в какую! Злющая, сердитая, как смерч на море.
— А ты видал смерч хоть когда-нибудь?
— Зато ты видала!
— Спрашивай! Я на Азовском выросла. Кириллов-ка — село такое под Мелитополем, большое, может знаешь? Его мало кто знает: места, правда, не курортные, но совсем замечательные. Море наше мелкое, бурное, штормит - волны в берег, а брызги вверх. Стоишь на обрыве — сто метров море внизу — платье через десять минут мокрое, а по горизонту смерчи гуляют. Между водой и небом черные столбы вихляются. Красотища!
— Морячка, значит?
— Не. Это отец — рыбак, а я моря боялась: тонула однажды. Дружок у меня близкий — тоже рыбак был. Как ни приваживал меня к воде — и так, и сяк — ничего. Мутит, тошнит. Издалека смотреть на шторм любила, хлебом не корми. Сяду, бывало, на обрыв — часами не оторваться. Где ты, море мое, море Азовское?!. Ну, давай-ка сказку. Как представлю денечки те беспеч-
ные — сердце заходится. Лучше уж сказку твою слушать.
— Как-то, помню, простудился. Меня, конечно, сразу в постель, всякое такое. И бабка вокруг суетится.
— На гражданке так: чуть что — заболел. А на передке все здоровые, — перебила Маша. — У нас в роте один, знаешь, интеллигент был с язвой желудка, из инженеров, рассказывал: чем он только язву ни лечил, каким профессорам ее ни показывал, диету соблюдал полностью — ничего! Попали они в окружение - землю сырую грыз, а потом подряд все стал жрать. Махру смолил, от ста граммов не отказывался. Забыл и про язву. Влюбленный в меня был, между прочим. Хороший мужик, самостоятельный. Говорил все: «Поженимся, Маша. Я и из тебя инженера сделаю после войны». И я ему, тоже шуткой: «Сделаешь — тогда и поженимся». Убило его. Прямое попадание, легкая смерть — раз, и нет человека.
— Чего уж лучше.
— Нет, серьезно. И я бы так хотела — чем без рук, без ног всю жизнь мучиться. Был у нас тут один такой — обрубок. Все яду просил, бинты зубами с себя рвал, с койки валился. В тыл отправили. Не знаю, чем кончилось, но думаю, порешил он себя — точно.
— Маша! Сестричка,— позвал кто-то от двери. — Не могу.
Девушка метнулась к раненому. Через несколько минут вернулась, присела на базановский топчан.
— Снова обезболивающего требовал. Совсем боли не терпит сержант, наркоманом запросто станет. Так и не начал ты свою сказку. — Маша улыбнулась устало. У нее было круглое курносое лицо и прямые светлые волосы. Ей очень нравился Базанов. Она не понимала — почему, от этого тревожилась, старалась скрыть это чувство от него и ото всех и поэтому вела себя так неестественно, что все, конечно, сразу поняли и посмеивались над обоими.
— Ну, пожалуйста... А я прилягу.— Маша свернулась калачиком в ногах у Базанова. — Стреляют сильно, слышишь?.. Ну, давай, милый, не кочевряжься.
— Ладно. Сказка такая... В общем, в одном краю появился неизвестный человек. Он лечил людей, понимал язык зверей и птиц. И слава о нем вскоре обошла
землю. Все считали его волшебником и поклонялись ему, как богу. И загордился этот человек, отделил себя и от людей, и от животных, и все стали его бояться. Никто не имел права взглянуть ему в глаза, а непокорных превращал он в каменные столбы, похожие на людей. И вскоре таких столбов в том дальнем краю появилось видимо-невидимо. Прокляли люди того, которого любили, побросали свои дома и бежали куда попало. Заросли хорняками посевы, опустели села и города, леса разрослись и поглотили сады, виноградники и дороги. Стали люди звать бога, и бог спустился на землю, чтобы защитить их. Но не сдался злой волшебник, захотел он и с богом посоревноваться в силе и мудрости. Встретились. Бог свое условие ставит: «Видишь, неподалеку гора пятиглавая? Наберись на нее и принеси мне
снег с вершины». Согласился волшебник. Идет день,другой, идет месяц, а пятиглавая гора не приближается. Все свое колдовство вспомнил — ничто не помогает. Обессилел, упал, а и ползти не может. «Прости, — говорит богу, - проиграл я». И вдруг видит - на ладони у бога он, словно муравей, ползет, а пять вершин — это пять пальцев. «Не передо мной винись,—отвечает бог.- Перед людьми. Станешь ты отныне пахарем, все сорные земли перепашешь, и тогда придет к тебе всеобщее прощение». Впрягся злой волшебник в плуг и снова стал добрым человеком...
Глеб откинулся на подушку. Из-под век посмотрел на Машу — не спит. Подумал о доме. Вспомнились неведомые птицы на диванных подушках, которые вышивала мать, голубой аквариум на окне, большая синяя изразцовая печка в углу — так, какая-то мелочь.
— А дальше? — спросила Маша, кривя рот и сдерживая зевоту.
— Все,— ответил он.
— Выше головы, значит, не прыгнешь. Неинтересно.
— А мне всегда казалось, здорово — не равнина до горизонта, а ладонь, не горы, а пальцы.
— Занятно,- послышался вдруг из-за плащ-палатки глухой бас фельдшера. Он поднялся с нар - большой, тощий, костистый, кажущийся огромным в белой фланелевой рубахе и ватных, провисших на плоском, будто срезанном заду штанах. Как стеариновый, тускло
блестел лысый череп. Фельдшер прошлепал к столу. Сворачивая самокрутку, послюнявил ее и, прикурив от коптилки, закончил: — Верующая-то бабка небось была, из духовного звания?
— Нет, и икон не держала.
— Верующая, — осклабился фельдшер. — По сказочке видать. Знаю, сам в низшем духовном звании состоял, намучился. В том и дело. Человек — муравей на планете боговой. Что ему разрешено? А ничего! По земле ползать, глаз от земли не поднимать.
— По земле, говоришь, ползать? — подал голос старшина от двери. — А тебе это приходилось, фершал? На нейтралке иль по минному полю? А? Вижу, не приходилось. Тут и в бога, в душу и в черта готов поверить : пронеси смертуха — дай господи! — всем святым по свечке.
— Не в том дело, — фельдшер сморщился.
— Кто его знает, в чем. Судьба — индейка, жизнь — копейка.
— Пускай нет бога,— вступил в разговор пожилой сапер, раненный в ноги. — И веры в него нет среди народа. А вот совесть люди зря забывают. Совесть, она нашего брата держала. Человека человеком призывала быть. Честным и добрым. И слово блюсти, на нес свои дела оглядываться и сверху смотреть. В религии совесть важна. Кресты с церквей поскидали — черт с ними, с крестами!—и совесть упала. А взамен что?
— Ох и заговорил, ох и заговорил! Не по-нашему, не по-советскому.
— Что ж, раз к разговору пришлось. Мне мысли мои, однако, воевать не мешают. Орден имею, медальку.
— Темный ты человек, Ерофеев, дремучий.
— Светлый, ошибаетесь. Дружков моих спросите — ротных и тех, что на том свете уже. Честный солдат я.
— Добренький! Тебя по щеке, а ты другую подставляешь!
— Зачем так! Не о врагах мое слово, тут вопрос ясный досконально. О дружеской совести говорю — промеж своих, значит. Каким наш, советский человек должен быть? С высокой своей сознательностью и совестью, так я полагаю. Другом своему суседу и товари-
щу. Во всем — от сих до сих — как брат родный, да и того больше.
— Мысли правильные, а стоят на голове!
— Вот этого я и не утверждаю.
— Все-то ты прикидываешься!
— Недопонимаете вы, товарищ младший лейтенант.
— Чего к людям привязываешься, фершал? — зло вскинулся раненый сержант. — Скотину тебе лечить — не людей.
— Не мешай разговору!
— Мораль у нас одна — стой насмерть, дави немца!
— Завели шарманку: бог, бог! Я сам себе бог, другого не треба!
— Известно — артиллерист. Ты и есть бог войны — еще бы!
Поднеси ему его грамм слабительного, сестричка!Оказалось, вся хата не спит.Раздавив пяткой окурок, фельдшер ушел, завалился на нары у себя в закутке...
Так и стал Базанов штатным рассказчиком.Отгремят котелки за ужином, наступит долгий вечер и — «ну-ка, сказитель!» — подавай абы какую историю. Поначалу пришлось школьные уроки литературы вспомнить: «Как ныне сбирается вещий Олег...», «Мой дядя самых честных правил...» Слушали плохо. И тогда, превратив Печорина в майора-танкиста, он рассказал раненым «Героя нашего времени». Глеб фантазировал нагло, вдохновенно и радостно — соединял героев Жюля Верна и Дюма, Гюго и Конан-Дойля, Майн Рида, Пушкина и Лермонтова. Грушницкий превращался в диверсанта-фашиста, его убивал в честной схватке Печорин. «Наутилус» капитана «Немова» проходил под арктическими льдами и топил немецкие линкоры. Дубровский прыгал с парашютом в тыл врага, чтобы отомстить изменнику бургомистру одного из городков Украины — давнему недругу своего отца. Бесстрашный и неуловимый куперовский Следопыт партизанил в белорусских лесах...
Как один день пронеслись вольготные медсанбатов-ские денечки, рассказы-сказочки...Война есть война. Некогда солдату залеживаться в госпиталях, не пристало. У него свой путь, выверенная орбита — на пересыльный пункт, в запасной полк, в окоп. Пошагал этим путем и рядовой Глеб Базанов. Солдат по второму году службы, из добровольцев, двадцать четвертого года рождения, комсомолец, окончивший среднюю школу номер 235 в Питере, обученный воинскому делу на фронте под Смоленском, обстрелянный у Луги, раненный в сорок втором в Сталинграде и торопящийся снова в строй.
Попал Глеб волею судеб в Горьковский артиллерийский центр — в Гороховецкие лагеря. Тут формировались артиллерийские бригады и дивизии. Было го лодновато, неустроенно, суматошно.
Кончался январь сорок третьего.Три дня валялся он на нарах пересылки — длиннющей, как ангар, землянки, по крышу вросшей в песчаный грунт. Нары, устланные клейкими смолистыми еловыми лапами, мирно пахли пионерским лагерем. Ночами не спалось, мешал холод. В лесу вокруг гулко трещали и покряхтывали от крепкого мороза деревья. Визжал снег под ногами часовых. Луна, обведенная стылым зеленым кольцом, как непотухающая осветительная ракета, высвечивала сугробы и тропинки.
С подъема начиналась забытая тыловая суета: зарядка, построения, политинформация, строения, пробежки с котелками на кухню.
Днем приходили в землянку озабоченные офицеры. Выбирали и уводили с собой дефицитных специалистов — наводчиков, механиков, радистов, шоферов, писарей, каптенармусов. Группами шатались солдаты из других землянок, искали земляков и однополчан, делились новостями. Счастливцы каким-то чудом получали письма из дома. К кому-то приезжали жены. Ловкачи всеми правдами и неправдами добирались до деревни Мулино и выменивали на белье, на запасные, скрытые от старшин сапоги шматок сала или полбуханки домашнего хлеба. Свирепствовал командир роты — большой любитель строевой песни, стойки «смирно» и раздач внеочередных нарядов. Базанову все это порядком надоело.
На рассвете четвертого дня настал и его черед. С неправильным ударением, незнакомо прозвучала фамилия.
Базанов сунул ноги в валенки, проворно соскочил вниз и занял место в шеренге, вытянувшись и повернув голову направо, чтобы, согласно уставу, видеть грудь четвертого. Коренастый, темноскулый, чуть косящий лейтенант в белоснежном новеньком полушубке — не то казах, не то татарин — посмотрел на него благосклонно и сделал пометку в своей командирской книжке.
Отобранных солдат и сержантов построили по четыре и повели по лесной наезженной до скользкости дороге в баню. Мыться никому не хотелось: горячей воды выдали по ведру на троих, из дыр и щелей сруба немилосердно дуло. Помылись. Всех опять построили по четыре и повели дальше в лес, в расположение части, где и предстояло им дальнейшее прохождение службы.
Глеб был направлен во взвод линейной связи телефонистом, А командиром взвода оказался у него уже знакомый коренастый лейтенант.
— Пойдешь ко мне ординарцем? — немедля спросил он Базанова.
— Никак нет, — твердо ответил Глеб, подмечая неуверенность молодого офицера, совсем недавно, видно, окончившего военное училище.
— Почему не хочешь? — искренне удивился тот, округлив узкие, чуть косящие глаза.
— Не обучен, товарищ лейтенант!
— Ерунда! Какая такая наука?!
— А что я после войны невесте скажу? Денщиком воевал? Образование мне не позволяет, товарищ лейтенант!
— Кры-ы-хом! — хорошо поставленным голосом пропел лейтенант, озлясь донельзя и еще больше потемнев лицом.
Ох и невзлюбил Базанова этот Хабибулин! Замучил бы он Глеба нарядами. Хорошо, что уже через месяц их пушечно-артиллерийскую бригаду послали на фронт.
...Эшелон миновал Бологое. Станция была разрушена. И только на бывшем перроне — на одной обгорелой, посеченной осколками стене, торчавшей, как парус, из кучи кирпича, — белела табличка со стрелой и надписью «На Ленинград». Базанову показалось: замкнулся круг,
он будет воевать за родной город. Однако эшелон свернул на запад, в сторону Валдая, к Старой Руссе.
Могло бы и улыбнуться счастье.Не улыбнулось.В полдень эшелон остановился на станции Крестцы.Дул свежий ветер, и ярко светило солнце. За прокопченными коробками домов и печными трубами, торт чавшими из пепелища точно большие пальцы, выставленные «на ять», начинался густой лес. Деревья стояли глухой стеной, как солдаты в строю на параде, и верхушки их укоризненно покачивались. Тошнотворно пахло гарью, а временами хвоей и талым снегом.
Станция казалась обезлюдевшей, хотя на соседних путях находилось еще два эшелона из теплушек и платформ с орудиями и тягачами, накрытыми маскировочными сетями. Выходить из вагонов было запрещено.
Выгрузка качалась под вечер, когда скрылось солнце и небо обложили тяжелые, низкие тучи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105