Участие в открытии месторождения золота и трудовой орден, что он получил за это в числе других? Но ведь и на фронте всегда было это «в числе других»: оборонял Москву, гнал фашистов под Курском, штурмовал деревню Пустошь... Что может сделать один против врага и против пустыни? Один против стихии? Время гордых одиночек прошло, теперь и крупнейшие научные открытия делаются коллективно. Но разве это умаляет долю каждого и его безымянный вклад в общее дело? А кесарю — кесарево? Пусть слава и известность остаются у спортсменов и киноактеров, исполняющих роли тех простых безвестных людей, которые варят сталь, рубят уголек или открывают стране месторождения. Уйти из жизни известным или безвестным — какая, в сущности, разница. Памятник из бронзы или безвестная могила Олега Базанова на перекрестке проселочных дорог? Могила, которую он, Глеб, так и не сумел найти во время поездки в Белоруссию...
Они отправились туда с Асей. Она сама предложила уехать в отпуск из Азии, от жары, духоты и пыли, походить по лесам, пожить вдвоем на берегу какой-нибудь забытой речушки или озера. Самые счастливые, радостные и безмятежные их дни, окрашенные тихой грустью оттого, что они искали и не могли найти могилу брата, и возникшим под конец поездки щемящим чувством расставания, предвестием чего-то плохого. В Ташкенте они простились. Она летела в Хорог, он — «к себе», в Кызылкумы. Думали, расстаются толь-
ко до зимы, Новый год будут встречать вместе, а потом и работать будут вместе, всегда будут вместе, всю жизнь, — а расстались навсегда. И никогда этого из памяти не выкинешь.
...Всю неделю в горах лили холодные дожди. Туман и водяная пыль закрывали перевалы, стушевывали контуры иззубренных пиков, словно ватой закупоривали ущелья. Склоны напитались водой, как губка. Тропы осклизли. Ручейки и ручьи набухли и, бурля и сливаясь, неслись вниз, яростно стаскивая небольшие камни.
Геологи лежали в маленькой палатке. Промокшие, обессилевшие. Кончился бензин для примуса. Два дня назад была разделена последняя банка тушенки и сварен суп. Осталась буханка хлеба на троих, немного сухарей и бесполезные теперь крупа, соль и чай. И даже ружья у них не оказалось, хотя какая может быть охота на такой высоте и в такую погоду ? Идти дальше ни сил, ни возможности не было, и они приняли решение спускаться через перевал напрямик, выйти на автотрассу и на попутной машине добираться до лагеря.
Идти было трудно. Тяжелые рюкзаки с пробами пород стопудовой тяжестью пригибали к земле, мешали сохранять равновесие. Дорогу прокладывал Анатолий Мышковский, начальник группы, старший и самый опытный. За ним шел семнадцатилетний паренек, милый и краснощекий юноша, которого все звали Ни-коленька, — рабочий, принятый в экспедицию летом и впервые оказавшийся на Памире. Замыкающей была Ася.
Николенька ухитрился поранить колено и безбожно отставал, задерживая всю группу. Мышковский торопил его и матерился: если засветло они не перевалят, придется еще раз ночевать «наверху», в холоде, под дождем.
Ася поддерживала Николеньку и старалась ободрить его. Он был совершенно изможден, часто всхлипывал не то от боли, не то от беспомощности и бессилия. И вроде бы даже плакал, хотя слезы это или дождевые струи стекают по его испуганному лицу и опавшим щекам, разобрать было невозможно. Они часто отдыхали.
На вершине веерообразной осыпи, которую им предстояло пересечь, Ася предложила оставить рюкзаки у заметного отовсюду большого валуна и спускаться налегке, чтобы позднее забрать их, но Мышковский запретил это. Тогда она настояла на том, чтобы им разделить между собой груз рабочего.
— Мальбрук в поход собрался, — зло сказал Анатолий. — Сидел бы лучше у мамки под юбкой, сопля. — Крякнув, он закинул потяжелевший рюкзак на плечи и, не оглядываясь, стал спускаться по диагонали через осыпь.
А дождь все лил. И темнело быстро — нечего было и думать выбраться сегодня на автотрассу.
Решив заночевать, потому что двигаться дальше стало просто опасно, они не нашли в себе силы даже развернуть мокрую палатку и просидели всю ночь под карнизом скалы, прижавшись друг к другу и дрожа от холода. Никто не сомкнул глаз. Нога у Николеньки распухла, утром он не мог ступить на нее. И голод был нестерпим. Все припасы кончились, осталась одна соль. И силы кончились. Но люди были уже где-то близко. По автотрассе через перевал ездили машины, а чуть пониже стоял одинокий дом дорожного мастера, где можно было обсушиться, отдохнуть, поесть...
Они спустились по дну ущелья, усеянного камнями, и, бредя по нему, вышли к долине, расширяющейся к западу. Дождь стал вроде бы стихать, но утро было холодное, ветер гудел в долине, как в печной трубе.
— Я пойду вперед, — объявил Мышковский, — и приведу ребят с носилками. А вы топайте потихоньку, дорога известная.
— Известная...— согласилась Ася. Она была потрясена поступком Анатолия и не нашлась что ответить ему. Такое в геологии случалось не часто: уйти самому сильному, оставить товарищей пусть и не на обитаемом острове, недалеко от дороги, но оставить голодных и обессилевших, одного — с поврежденной ногой. Это была не трусость. Сейчас, при свете дня, и им и ему ничего вроде бы и не грозило. Пойдут себе потихоньку. Это было равнодушие, нежелание отягощать себя мыслями о других людях.
И Анатолий пошел вперед. А они сидели на камнях и смотрели ему вслед.
- Я не смогу дальше,— сказал Николенька, но Ася снова заставила его подняться и сделать шаг. Потом еще шаг, еще. И они двинулись вслед за начальником группы, бросившим их.
Большой привал они наметили на берегу речушки. Дождь наконец прекратился. Небо очищалось, и в просветы облаков выглядывало теплое солнце. Воздух быстро прогревался. Надо было им, конечно, с ходу пройти и речку, но Николенька действительно не мог сделать ни шагу. И поток, стремительно закручивающийся вокруг камней, показался Асе страшным. Солнце, дожди, падавшие с неба всю неделю, растопили ледниковый панцирь и дали неукротимую силу каждой струйке воды, бегущей с гор. Внизу ждали эту воду: она напоит посевы, тихо разойдется по хлопковым междурядьям, ее с жадностью поглотит сухая земля. Но здесь, в горах, эта вода была как неукротимый зверь, и Ася хорошо знала ее силу и коварство.
Они разделись и, выжав мокрую одежду, разложили ее на камнях для просушки. Николенька размотал бинты, его колено было цвета испортившегося мяса, от затянувшейся раны дурно пахло. Мальчишка нуждался в немедленной медицинской помощи. Они не имели права рассиживаться здесь. Но как переправить его через речушку?
Отдохнув и согревшись, Ася надела рюкзак и шагнула в воду. Тугие ледяные струи ударили ее по ногам, стараясь сбить. Дно было устлано крупными и мелкими камнями, ноги скользили. Вода доходила Асе до бедер. Она двигалась на ощупь, шаг за шагом, нашаривая твердую опору и медленно переставляя скованные холодом ноги. Как нужна была бы ей здесь палка или обыкновенный геологический молоток! Но деревья растут ниже, а свой молоток по случайности она сама переложила в рюкзак Мышковского.
Ледяная вода поднялась уже до пояса. Течение стало еще более сильным. Река хотела повалить ее, сбить с ног, потащить вниз. Подлый маленький ручеек — в другое время она перебежала бы его не останавливаясь. Но на этот раз сил для борьбы с водой оказалось маловато. Их совсем не было. Ася шла лишь потому, что было нужно идти. Может быть, следовало перевести сначала Николеньку, а потом вернуться за рюкзаком.
Но буксировать мальчишку, не зная брода, еще труднее, чем нести рюкзак. Это — как в известной психологической задачке о капусте, козе, волке и перевозчике... Ее нога соскользнула с крутого камня, и вода вмиг подскочила к подбородку. Ася судорожно дернулась и ступила на другой камень. Ей надо было быть осторожной, предельно осторожной, не торопиться, не расслабляться, не останавливаться. И не смотреть на воду. Надо было смотреть на берег.
И все же она оглянулась. Николенька, стоя, наблюдал за ней. До него было метров тридцать всего — по диагонали. Течение довольно сильно сносило Асю. Она сделала широкий шаг, еще один, еще — и упала на берег у самой воды. Отдышавшись, сбросила треклятый груз и села.
— Не ходи больше, Ася! Не возвращайся! — крикнул с топ) берега Николенька. — Подождем!
Из-за грохота реки она не разобрала, что он крикнул, подумала, видно, хочет сам переправляться, испугалась за него и заторопилась, хотя и не отдохнула совсем и не обогрелась. И быстро вошла в воду.
Николенька рассказывал: Ася возвращалась гораздо быстрей и уверенней, чем переправлялась в первый раз. Она даже помахала ему рукой. Он не услышал, что она крикнула, но понял: жди, мол, не рыпайся! И вдруг ее голова скрылась под водой. Он и сообразить не успел — что произошло: судорога ли свела ей ногу, поскользнулась ли Ася на камне. На секунду мелькнуло ее лицо, искаженное не то страхом, не то болью, река потащила Асю вниз, как бревно, крутя и ударяя о камни. Он закричал и бросился в воду, река схватила и его, понесла. Он не чувствовал ни холода, ни боли, отдавался течению и отталкивался от камней, кричал: «Ася! Ася!» — но не мог догнать ее, пока ее не прибило к валуну, упавшему в реку. Тут было совсем мелко. Он схватил Асю, думая, что она без сознания, и потащил ее к берегу. Но она была уже мертва. Она ударилась головой о камень, потеряла сознание, наверное, а потом захлебнулась. А может, ударилась и сразу умерла...
К вечеру Мышковский привел трех ребят с носилками. Одних носилок оказалось мало. Анатолий был подавленным и растерянным. Гибель Аси его потрясла.
Он чувствовал свою вину. Говорил, что хотел сделать как лучше, скорее привести помощь. Он-де и отдыхать не стал, а как добрался до лагеря, организовал ребят и машину и отправился обратно. И сначала обвинял во всем его, Николеньку, а потом полез за сочувствием, стал вербовать его в союзники. Но Николенька при всех сказал, что он думает, добавив, что, по его мнению, таким не место в геологии, они должны работать в каком-нибудь учреждение где от них никогда не будет зависеть ничья жизнь.
Мышковский замахнулся, но сдержал себя и только грязно выругался. И тогда слабый, кроткий Николенька, кривясь от нестерпимой боли, шагнул к нему и неожиданно для всех и себя самого мазнул ладонью по щеке Анатолия, а потом стал бить куда попало, смешно размахивая руками и крича что-то и плача навзрыд, во весь голос. Мышковский стоял под градом этих слабых и неистовых ударов не уворачиваясь и не закрываясь, и жалкая, виноватая улыбка не сходила с его лица...
При разборе дела следователь из Душанбе не усмотрел в действиях Мышковского состава преступления, но в тресте все перестали здороваться с ним. Вскоре он уволился и уехал. Говорили, на Север А Базанова Ася осталась навечно на Памире...
Глеба вызвали телеграммой. Он ехал, летел, ехал, летел, снова ехал и успел на похороны. Было много народу. Говорили речи — начальство, друзья. Ася лежала в красном гробу очень бледная, осунувшаяся, серьезная и не похожая на себя. И густо напудренная — впервые в жизни. Ася никогда не пудрилась, не красила губы, не подводила глаза. Не нужно ей было это. А тут постарались подружки, запудривая синяки и ссадины. Зачем?
Глеб словно окаменел. И слез не было, и слов. Стоял у изголовья гроба сторонним наблюдателем. Лишь поцеловал Асю в холодные сухие губы и опять выпрямился, задрожав, как струна. И потом не пошевелился — когда крышку приколачивали и гроб спускали на веревках, когда полетели в разверстую могилу комья сухой земли и даже когда памятник-пирамиду ставили. Скользнул глазами по фотографии Аси, по надписи, кивнул всем и ушел в горы.
И на поминках его не было.Вернулся на рассвете — черный от горя. Никто ему и слова не сказал. От вещей Аси отказался, взял только ее бумаги, фотографии, свои письма, что она с собой повсюду таскала, выпил с ребятами водку, что на опохмелку с вечера была оставлена, и уехал.
И никогда не вспоминал он ту Асю, лежащую в гробу, на вырубленной геологами в горах площадке, хорошо видной с автотрассы, а всегда думал об Асе как о живой, вспоминал такой, какой встретил впервые и полюбил.
Одинаковые профессии, родство душ — разве может быть что-нибудь лучше? Ася всегда понимала его с полуслова. Она была звонкая, легкая, точно птица. И беззаботная. Бродяжная жизнь приучила ее к этому — дом там, где мы ночуем. «Шкафы, кухни, серванты цепляются людям за ноги, как гири на ногах скорохода — чтобы не взлетел», — любила повторять она.
Вряд ли Ася была по-настоящему красива — большелобая, с высокими монгольскими скулами и чуть раскосыми глазами. Украинская и татарская кровь плохо сосуществовали и не уживались в ней, бурлили, то толкали ее на веселые сумасбродства, то рождали мощную волну лирико-меланхолического настроения, как определял это состояние Глеб. В такие минуты, а случалось — и дни, Ася ходила точно в полусне, притихшая, насупленная, с потухшими черными сливинами глаз. Развеселить ее тогда никому не удавалось. «Что с тобой происходит?» — допытывался поначалу Глеб. «Разряжаюсь, а потом аккумулирую энергию», — отшучивалась Ася. А однажды призналась: «Я и сама не знаю. Нахлынет что-то поперечно-полосатое, и грущу, умиляюсь, или восторгаюсь, или завидую кому-то или чему-то: я ведь сентиментальная и завистливая баба, только показывать этого не хочу. А ты можешь знать. Ты все про меня должен знать, если взял в жены, если любишь».
Взял в жены? Они друг друга нашли при помощи радио... Неведомая радиостанция, видно неподалеку от партии, в которой был Глеб, передавала с детской отчетливой интонацией, как учили: «Я — эр-бэ-пять, я — эр-бэ-пять. Даю настройку, настройку. Пять-четыре-три-
два-один-один-два-три-четыре-пять... Как поняли, как поняли? Прием». И снова: «Я — эр-бэ-пять. Я — эр-бэ-пять!.. Доброе утро, что нового? У нас по-ря-док, по-ря-док. Пришлите папиросы, макароны. Подписано: Ковзель. Ковзель подписано. 73. Прием».
На следующий день таинственный Ковзель вновь потребовал папиросы и макароны. Через день — снова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105