«Ей нравится, когда я се обнимаю, — осмелев, подумал Глеб.— Не надо торопиться. Надо дать ей привыкнуть ко мне, а потом обнять так, чтоб не вырвалась». Он почувствовал, как поднимается и растет в нем новое, незнакомое желание — стиснуть, изломать, прижать к земле ее худенькое, слабое тело. «Надо выбрать момент, подкараулить, чтобы она растерялась от внезапности и не сопротивлялась. А может, она и не хочет и не станет сопротивляться?» Глеб через плечо воровато оглянулся по сторонам. Никого нет поблизости.
— Наверное, мне надо идти, — словно предчувствуя что-то, сказала в этот момент Валя и села.
— Куда ? Почему ? — глухо и растерянно спросил Глеб, тоже садясь и опять положив ей на плечо руку.
Валя посмотрела на него потемневшими вдруг глазами и судорожно вздохнула. Она будто ждала от Глеба чего-то, может быть слов, может — поступков.
Глеб обнял ее за плечи и, чувствуя слабое сопротивление, притянул к себе, прижал к груди.
— Не надо... Не надо... Глеб, милый, не надо,— еле слышно шептала Валя.— Ну зачем... Что ты делаешь? Зачем?
— Надо, надо... Так надо,— тоже шептал Глеб, прижимая ее все сильнее и сильнее, тыкаясь носом ей в нос и ища губами ее губы.
— Мне больно... Пусти же. Пусти,— Валя застонала.
А может, ему это лишь показалось, что застонала. Они сидели на песке в неудобных позах. Он целовал ее в щеку и шею и все искал ее губы, а она слабо
отворачивалась и прятала их и уже уставала и слабела в этой борьбе. Наконец ее губы сами потянулись к нему навстречу, и Глеб поцеловал их. Губы ее были сухие и сжатые сначала, но потом, тоже ослабев, дрогнули и раскрылись — они будто высасывали, вытягивали из него что-то необъяснимо прекрасное.
Уже задыхаясь, Глеб перевел дыхание. Он был как натянутая пружина. Он в беспамятстве схватился за ее лифчик и дернул его.
Сильный толчок в грудь отбросил его в сторону, и сразу прожгла короткая, резкая боль в низу живота и в пояснице. От боли и стыда Глеб скорчился, не смея поднять глаз.
Валя наклонилась над ним. Она тяжело, с хрипом дышала и все пыталась приладить как-то, зацепить оборванную бретельку.
— Ты,— сказала она, в упор глядя на него темно-каштановыми, во все лицо глазами. — Ты что это ? Меня... силой?.. Как фашист захотел?
Она стояла над ним гневная, расстроенная и от этого очень красивая, полная презрения к нему. Она ругала его грубо и цинично и вдруг неожиданно разрыдалась. И слезы ее были для Глеба хуже ее ругательств; Накричавшись и наплакавшись, Валя надела сарафан, сунула ноги в разбитые, стоптанные туфли без каблуков и, окинув последним уничтожающим взглядом Глеба, который все еще лежал на песке, зашагала по тропе к паромной переправе.
Глеб униженно смотрел ей вслед. Походка у Вали была легкая, чуть скользящая. Короткий розовый сарафан мелькнул два раза среди кустов и пропал. Глебом овладевало отчаяние. В город он вернулся потрясенный случившимся, до конца прочувствовав и осознав всю низость своего поступка.
Торопились по небу облака. Волга стала серо-черной, ветер гнал волну, закручивал белые сердитые барашки у берега, шумел в листве деревьев, гнул кусты. Уже скрываясь за горизонтом, на последний миг показалось солнце, и в косых его лучах стала видна синяя, низко стелющаяся туча, накрывающая город.
Редкие тяжелые капли упали на землю. Солнце зашло, и сразу потемнело. Ослепительным зигзагом взблеснула молния над рекой. Грохотнул гром, словно разорвали сразу тысячу холстин, и хлынул ливень. Сильнющий, мгновенный. Водяные струи упали стеной и сразу наполнили улицу стремительными рыжими ручейками. Ливень бил по земле, сек листву, барабанил по крышам. Вода вырывалась из труб, как из кранов, вырастала лужами на тротуарах и аллеях сквера, затопляла канавы и междугрядья цветников.
В минуту промокнув, Глеб бросился под спасительную крышу ближайшего здания. Им оказалась библиотека. Туда побежали еще многие, и в дверях образовалась давка. Шумный веселый людской, комок протолкнулся в круглый вестибюль и распался. Базанов тоже оказался в вестибюле, он прошел вперед и с удивлением огляделся. Библиотека была неожиданно громадная и торжественно-красивая. В шкафах красного дерева, под стеклом, стояли, холодно поблескивая корешками и золотыми тиснениями, книги. На круглом столе — между двух раскидистых фикусов — газеты. Вдоль стен — мягкие диваны и кресла под белыми чехлами. Широкая деревянная лестница с перилами вела па второй этаж. И там — книги, книги, книги. Библиотека в этот час была почти пуста. Из-за стола у лестницы поднялась навстречу пошедшим пожилая женщина с добрым пухлым лицом, сказала приветливо:
— Проходите, товарищи. Только потише, пожалуйста.
Большинство так и осталось на пороге, но Глеб, почувствовав вдруг непреодолимое желание успокоиться и побыть тут, среди белых чехлов и книг, в забытой уже обстановке, приблизился к библиотекарше.
— Хотите записаться и брать книги или будете работать здесь? — спросила она дружелюбно, не обращая внимания на его вид и растерянность.
«Работать? Над чем же мне работать? Да и читать когда?» — невесело подумал Глеб и сказал:
— Я в читальню хотел. А что для этого надо?
— Вы служите здесь, в армии?
— В госпитале, на излечении я.
Женщина посмотрела на него внимательно и с состраданием:
— Нужно удостоверение личности, ну и залог небольшой — пятьдесят рублей.
— У меня ни того, ни другого. Увольнительная и красноармейская книжка, по она без карточки — не годится, наверное?
— А что бы вы хотели почитать сейчас?
— Пушкина стихи,— выпалил Глеб и добавил, уловив чуть заметную ее улыбку: — Я читал, конечно, просто перечитать захотелось. А задаток я принесу обязательно.
— Ничего, ничего. Садитесь, пожалуйста, — сказала библиотекарша. - Я одну минутку, принесу ним Пушкина.
«К черту Валю и всех этих девчонок, думал Глеб. — И скорей бы кончилось чебоксарское сидение, с жиру бесишься. Вот отправят на фронт, и не увидимся никогда больше. Ничего плохого и не сделал, поцеловал пару раз; а она вообразила бог знает что, обозвала, ударила. Запрещенным приемом в живот ударила. Подумаешь, фря какая, недотрога чебоксарская. Очень нужно связываться! Лучше книги здесь читать в свободное время...»
Понемногу Глеб успокаивался Он старался настроить себя против этой самолюбивой девчонки, но, вновь и вновь вспоминая недавний эпизод на пляже, понял, что еще долго будет помнить и стыдится его.
— Ну, ты даешь! — сказал Горобец ворчливо.— Опять нас на книгу променял! А мы с Зоей и Машей хотели на тот берег съездить и тебя пригласить. Зон говорит: не иначе, влюбился Базанов.
И так все время: Зоя, Зоя, Зоя. Зоя решила, Зон сказала, Зоя предлагает — совсем поработила боевого танкиста чебоксарская трикотажница. И потом, снова ехать на тот берег? Увольте. С меня достаточно одной поездки.
Базанов и не предполагал, что школьная тяга к книгам, забытая за три года войны, вспыхнет снова с такой силой. Все свободное время проводил он теперь в библиотеке, где не читал, а буквально перемалывал все подряд: классику, приключения, газеты, стихи и даже историческую и военную литературу. Ему очень
нравилась сама библиотечная обстановка, где он на три-четыре часа забывал обо всем, чувствовал себя погруженным в настоящее дело, в ученье — в то, чем бы он занимался эти годы, не будь войны. У него появилось и свое место за круглым столом, под разросшимся фикусом в деревянном бочонке. Он завел толстую тетрадь, делал разные выписки.
И, конечно, обманывал себя: это бессистемное чтение приносило не столь много пользы и не могло решить ни одной житейской проблемы, стоящей перед сержантом Базановым, находящимся на излечении в чебоксарском госпитале. Существовали ли такие проблемы? Да. И нет если о них не думать. Или думать, что в жизни нее устраивается само собой.
Отношения с Горобцом как-то разладились. Они не стали менее дружескими нет, просто Петр и Глеб теперь реже бывали вместе. У Горобца появилась Зоя, у Глеба книги, и каждый не очень хорошо понимал увлечение другого...
Однажды в читальне, занимая свое место, Глеб увидел Валю. Она сидела, низко нагнув голову, и не заметила Глеба. Или сделала вид, что не заметила.
Глеб долго смотрел на нее, мысленно приказывая ей повернуться. Ее чуть еутулвю худенькие плечи и знакомый завиток волос, спустившийся с затылка на тонкую, девчоночью шею с вертикальной ложбинкой посредине, вызвали у него вдруг необъяснимый прилив нежности. Захотелось подойти, заговорить по-дружески, как тогда, при встрече па берегу. И услышать ее голос и смех, почувствовать манеру чуть растягивать слова и все время находить необычайные сравнения. Глеб представил себе, как идут они по улицам и по набережной, держась за руки, как тогда, и хорошо разговаривают, перечеркнув и отбросив начисто недоразумение, происшедшее на песчаной отмели. Нельзя же из-за пустяков сердиться вечно! Глеб встал и, проходя мимо Вали, шепнул ей:
— Выйди, пожалуйста, поговорить надо.
Пятнадцать минут прождал он в вестибюле и, вернувшись, застал Валю на том же месте и в той же позе — низко склонившись над тетрадочным листом, она увлеченно делала выписки из какой-то книги, будто и не слыхала его просьбы. Ее упрямство еще более
подзадорило Глеба. Он сел за стол напротив — рядом оба места были заняты — и сказал тихо:
— Я же просил. Что ты?
На него со всех сторон зашикали, а Валя даже и головы не подняла.
— Валя,— прошептал он умоляюще.
Она посмотрела на него, будто сквозь него, совсем прозрачными, как у слепой, глазами.
Глеб взял у соседа сиреневую промокашку, написал на ней карандашом: «Хотел просить у тебя прощения. Выйдем»,— и подвинул ей промокашку через стол
«Нам не о чем говорить», написала Валя и оттолкнула промокашку. «Даже подсудимому дают слово». Она ничего не ответила, и Глеб написал еще: «Прости. Не считай меня сволочью. Я хочу, чтоб мы были друзьями. Я очень виноват перед тобой, но я не сволочь, пойми»,—и добавил: «Пожалуйста, ну поверь мне. Выйди». Она написала: «Ты дня линя больше не существуешь», — протянула, чтоб он прочел это, разорвала промокашку на мелкие клочки и снопа склонилась над книгой.
Глеб поднялся и пересел на свое место между двумя фикусами. Валя так и не посмотрела на него и вскоре ушла из читального зала. И когда только она стала такой упрямой?!.
В роте выздоравливающих появился новенький. В нем сразу можно было узнать жителя Средней Азии: неистребимый след оставило на нем азиатское солнце. Смуглое лицо и руки, короткий ежик серебряно-белых волос и такие черные глаза, что зрачков в них не было видно. Глядя на него, Базапов сразу вспомнил Тур су-нова, своего товарища по взводу связи,— новичок напомнил ему о недавнем прошлом. На следующий день Глеб увидел его во дворе мирно беседующим с... Запа-даловым, тем, что тонул в подводной лодке. Они сидели на земле, привалясь спинами к забору, и новенький, спокойно рассказывая, что-то чертил прутиком, а Западалов кивал ему и улыбался.
Вскоре, по воле Цацко, судьба свела Базанова с новеньким в очередном картофельном наряде.
Как всегда, солдаты коротали время за разговорами. Вспоминали фронтовые истории. В тот день — большей частью комические. Сержант Дьяченко — щеголеватый, голубоглазый, с пушистыми, длинными, светлыми усами — принялся рассказывать, как отвергла его ухаживания одна радиоточка, явная ППЖ, и как ОН назвал ее постельной принадлежностью и отбрил, сказав, что напрасно она строит из себя невинность.
Новенький, ловко орудуя ножом, кинул картошку в бак с водой и заметил:
— Полагают, одним из самых древних живых существ на земле был скорпион. Остатки его были найдены В континентальных отложениях силурийского периода. Это примерно четыреста миллионов лет назад. II, представьте, облик скорпиона за столь длительное существование не изменился. Грязное отношение К женщине гоже имеет древние корни. В этом смысле, сержант, вы мне напоминаете скорпиона.
При первых словах новенького Базанов удивленно поднял голову. Неожиданно прозвучала для него эта язвительная тирада. Кто же он, этот новый солдат? Ясно, из Азии, но поначалу Базанову казалось — человек простой и говорить, стало быть, по-русски должен обязательно с акцентом, в тут вдруг целое научное исследование хамства, да еще на чистом русском языке.
Дьяченко был обескуражен. Он поперхнулся, побагровел, обматерил новенького, но так неуверенно, что и ответа не удостоился. Седоголовый лишь пожал плечами, вздохнул и потянулся длинными коричневыми пальцами за новой картофелиной.
Вскоре Базанов встретил новенького в библиотеке, и они разговорились.
Юлдаш Рахимов был на гражданке археологом. Ему оказалось за сорок, хотя возраст его на первый взгляд был неясен: молодое лицо и седые волосы. Рахимов попал в армию в конце сорок третьего при не совсем обычных обстоятельствах. Он работал в Кызылкумах с экспедицией на раскопе. Была у него, как и у других археологов, отсрочка от призыва, броня, выданная на год по представлению Академии наук. Броня кончалась, а работа была в самом разгаре. Рахимов не хотел терять времени на поездку в Ташкент, закрутился и забыл о своих делах. А когда экспедиция сворачивалась,
привезли повестку из райвоенкомата, где он состоял на временном учете, и его призвали. Он не стал спорить, запретил кому бы то ни было хлопотать за него и отправился в запасной полк. Никто не знал, что он ученый, кандидат исторических наук. Рахимов попал в отдельный саперный батальон, с ним — на фронт. Был легко ранен, награжден орденом Красной Звезды и ранен вторично — из пулемета в плечо и грудь, когда минировал нейтральную полосу перед немецким наступлением.
В госпиталь они возвращались вместе. Рахимов говорил:
— Я, знаете ли, человек одинокий, все как-то некогда было обзавестись семьей, все в экспедициях, в поле, в лагерных условиях. А воевать — долг каждого: не все же нам — историкам — писать о войнах, за себя и свои идеи надо и самому сражаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105