Лицо его осунулось, потеряло краски. Сказывалась бессонная ночь все же, усталость, наверное.
«Ну зачем мне эта контора, товарищ Заря, Иннокентий Федосеевич с его арифмометрами? — раздраженно думал Глеб. — Бесцельная жизнь — от скуки, что ли, неустроенности, войны, бог знает от чего!.. Я не стану поступать так, не стану участвовать в этом. Человек должен управлять собой и своими чувствами, даже если он одинок п ему плохо. Пора уезжать отсюда. Надо собираться в Азию, в теплые края, искать настоящее дело, добывать себе профессию. Тут завязнешь, оженят — и глазом не моргнешь. Появится дом, коза, пойдут детишки, свой угол, своя тарелка, свой огородик. Или гарантированное продвижение по службе: плановик, старший экономист, а там и главный бухгалтер, лет так через двадцать — тридцать. Нет, надо ехать...
Ехать — куда? Манна небесная в Азии, ждут там не дождутся Базанова. Мировой специалист, специалист экстра класса. «Где бы вы хотели жить, товарищ База-нов ? Чем хотели бы заняться ? Не требуются ли деньги на первое время? Пожалуйста, не стесняйтесь, скажите только, знак подайте»... Все придется начинать с нуля, заново. В чужом городе, без дела, без гроша, без специальности, никому не нужный. Здесь-то уже закрутилась шарманка — работа, крыша. Жаль, песня грустная...
Может, дождаться, пока отменят пропуска, и — здравствуй, Ленинград?! Посидеть пока за печкой
у Маши? А когда их отменят, пропуска эти, — через полгода, год? И беседовать пока что с Зайцевым?.. Гнусные мысли — оттого, что не поспал ни минуты. Уже утро. Сейчас придет Халида и скажет: «Вставай, щерт, айда работай»... Ей бы мои заботы».
Главный бухгалтер, прочитав заявление Базапова, посмотрел внимательно поверх очков, покачал головой и, ничего не сказав, сунул заявление в стол.
— Так что? — поинтересовался Глеб.
— Посоветуемся,— сухо ответил Иннокентий Федо-сеевич.
— Незаменимый я, что ли?
— Незаменимый, бухгалтер улыбнулся холодно, криво, отчужденно. — Не я брал, не мне и увольнять.
Он не стал спрашивать о причинах, это обидело Глеба, который ждал вопросов и настроился па долгий разговор. Глеб думал, что та ночь, когда главбух ухаживал за ним, больным, изменила его, что между ними возникли какие-то неслужебные отношения и взаимная приязнь. И вот теперь на поверку оказалось, что ничего такого не было. Глеб сказал упрямо:
— Не буду я тут работать — уезжаю.
— Не просто это, — презрительно возразил главбух. — Хочу — сижу, хочу — уезжаю. У нас с вами законы военного времени действуют, товарищ Базапов. Могут и не отпустить.
— Не пустят? Меня? Ну! - Глеб нервно засмеялся. — Вы тут с вашим Зарей хоть до зари решайте, мпе-то все равно. Счастливо оставаться! — и вышел.
Долго и бесцельно бродил он по улицам. И вдруг, поверив в чудо и испытывая страстную необходимость посоветоваться по всем своим житейским делам, направился в общежитие трикотажного комбината. Но чуда не произошло: ни Зоя, ни Маша еще не вернулись с лесозаготовок. И от Вали писем по-прежнему не было. Библиотека оказалась выходной. И военкома на месте тоже не оказалось — вызвали в обком на совещание. Все в этот день было против Глеба База-нова.
Возвращаясь домой, он столкнулся в переулке с Зайцевым, который, против обыкновения, пришел сегодня очень рано. Зайцев был радостен, благодушен. За плечами у него висел вещмешок, в руках — тяжелая сумка с картошкой. Он жил, судя по всему, безбедно, но всячески скрывал это и был скуп до смешного. Глеб предложил помочь ему, взял сумку. Они вместе зашли в дом. На пороге своей комнаты Зайцев хотел было отобрать картошку, по Глеб сказал: «Чего уж там, донесу» и, толкнув плечом дверь, зашел.
Он оказался здесь впервые: Зайцев не пускал к себе никого, даже Марию Михайловну, которая не раз предлагала ему вымыть полы и сделать приборку. Ком-нага была довольно большая, донельзя захламленная
И полутемная, оттого что оба окна были забиты листами картона. На столе имеете с кусками хлеба и грязной посудой вразброс сохли кисти, не вытертые от краски, тюбики и заскорузлая палитра. В углу пылились этюдники. На стенах — несколько фотографий. Возле окна — мольберт с незаконченным пейзажем: низкий волжский берег в дождливый день, хмурая часовенка, покривившиеся чахлые березы.
Зайцев, сбросив вещмешок, поспешно сунул его под стол и сказал, суетясь почему-то:
— Водка... Водочки у меня немного осталось. Малость самая, — выпьем?
— Можно, — согласился Глеб. — Настроение, понимаешь, поганое.
— Ты иди, иди, я принесу. — Зайцев радостно кивал, выпроваживая гостя. — Сообразим, понемногу конечно. Почему не сообразить по-соседски?
Они сели за стол в большой хозяйской комнате, разлили водку, которую Зайцев принес в кружке, и выпили, закусив двумя печеными «ужинными» картофелинами, что Глеб достал из печки. Глеб хотел было поделиться своими новостями и сомнениями, но художник не стал слушать, а сразу повернул разговор.
— Скажу тебе по дружескому расположению...— И он пустился в витиеватые рассуждения, пересыпая их неясными намеками, недомолвками и высокопарными сравнениями.
— Ты давай проще. — Глеб начинал терять терпение. — А то плетешь, плетешь, за деревьями и леса не видно.
Зайцев состроил гримаску и захихикал:
— Хозяюшка наша. Высохла совсем дева Мария. Не понимаешь? Ну, попозируй, попозируй. Может, ты и есть Иисус Христос, только глупый.
— Я-то при чем?
— Ты-то? — Зайцев беззвучно засмеялся.— Только о тебе и мечтает день и ночь. Мужиков вокруг мало, а ты — пот он! Молодой, красивый ! Карие днем — лови день,—как утверждают древние. Ползи к ней в кроватку тихохонько.
Глеб схватил его за шиворот и выкинул из-за стола.
— Идиот, кретин! — закричал Зайцев, поспешно поднимаясь с пола.
Глеб погнался за ним и схватил его на пороге, но, услыхав, что из школы вернулся Юрка, потащил Зайцева в его комнату и закрыл за собой дверь. Изловчившись, Зайцев все же вырвался, юркнул за кровать и прикрылся стулом.
— Псих, псих, — шептал он трясущимися губами. -Ну, ну, посмей только! Посмей! Не подходи, ненормальный, контуженый!
Базанов вырвал у него стул. Сказал, успокаиваясь:
— Тихо, ты! Руки пачкать...Но если еще услышу от тебя такое — при ней или при мальчишке, — на себя пеняй: изуродую.
— А я ничего такого... Я не хотел... обидеть, оскорбить. Думал, глаза открываю... Нервный ты, все нервные, — бормотал Зайцев. Видя, что буря миновала и что ему уже ничего не грозит, он сунулся в платяной шкаф, достал начатую бутылку, два стакана, понес к столу, сказал миролюбиво: — Ладно, солдат, выпьем. Стоит ли нам, мужикам, ссориться?
— Ты и есть кретин. Самый настоящий кретин. — Злость проходила у Базанова, сменялась удивлением. — И пить я с тобой не буду. Учти, что было сказано, и не лезь ко мне со своей дружбой, понял?
— И ладно. Иди, иди, — проворчал оскорбленно Зайцев, убирая водку. — Мне эта дружба — тьфу! — и он зло плюнул на пол, когда дверь за Базановым закрылась.
«Утро вечера мудреней, — решил Глеб, заваливаясь спать. — Что возьмешь со спящего? И вопросы задавать не будут. И отдохнуть надо — с завтрашнего дня новая жизнь». Он знал только одно — не вернется он к Заре, а больше ничего не знал.
Он спал, просыпался и снова засыпал. Слышал, пришла будто Мария Михайловна, растапливала печку, гремела посудой, спрашивала сына, не заболел ли снова квартирант; Юрка возился с кошкой, уронил табуретку, и мать, заругавшись, выгнала его из дома; слышал, как приходил еще кто-то — Глебу казалось, Юлдаш Рахимов,—долго разговаривал с хозяйкой, пил чаи, позвякивая ложечкой о края стакана, И не было сил очнуться, встать, узнать
кто пришел, может, наяву это происходит, а может, сон такой снится.Чуть ли не двадцать часов провалялся Глеб. Поднялся отдохнувший, радостный, и тут вспомнилось сразу все происшедшее — ночное дежурство, ссора с Зайцевым, заявление об увольнении, новые житейские проблемы, нерешенные вопросы. И снова загрустил Глеб.
На работу идти было поздно. Он поплескался в сенях под рукомойником, растер грудь и плечи суровым, хрупким от холода льняным полотенцем и, поразившись непривычной тишине за стенами дома, выглянул на улицу.
Все вокруг было бело, прибрано и торжественно-красиво. С просветлевшего серого, местами звонко-голубого неба медленно падали крупные и редкие снежные хлопья. Деревья и дома, присыпанные и разукрашенные снегом, смотрелись как сказочная театральная декорация. Прозрачный от легкого морозца воздух чуть-чуть отливал синью. Дали казались резкими, прорисованными. Маленькая, закутанная по глаза в оренбургский платок девочка катала в соседнем дворе снежный ком. В Чебоксары пришла зима. Судя по всему — долгая, настоящая. И это обрадовало Базанова и укрепило его в мысли уехать отсюда, словно окончание дождливой осени и подвело ту черту, за которой должна была естественно перемениться вся его жизнь, появиться в ней простота, ясность и смысл, которых не
было, которые исчезли, как только его демобилизовали из армии.Жажда деятельности захватила Базанова. Но поскольку делать ему было абсолютно нечего, он решил пойти в госпиталь, разыскать Рахимова, чтобы обсудить с ним детали предстоящей поездки в Азию, о которой Глеб думал уже как о радостном и близком событии.
Он вышел на берег Волги и по пушистой снежной целине двинулся к бывшей школе. Буксир, шныряю щий между берегами, крутой спуск к пристани, окна палаты, где лежали они с Горобцом, пот он, казенный родной дом. Кажется, только вчера кишел Глеб отсюда. Часовой у проходной родного дома не захотел и разговаривать.
— Да пойми ты, тупарь, — в который раз объясняя, терял терпение Глеб, — Рахимов из роты выздоравливающих мне нужен, дружок мой, имеете с ним тут загорали. Попроси, чтоб вызвали па минутку, н псе.
— Не положено, па любые доводы отвечал часовой.
— Ну, хоть разводящего позови, начальника караула, старшину Цацко — кого-нибудь. Человек ты или кто? — Глеб совал ему под нос паспорт.
— Не положено штатским — военная часть здесь.
— Заладил попка: «Не положено, не положено!» Дело у меня важное, понять можешь?
— Иди отсюдова! Не положено мне со всяким тут разговаривать. — Часовой вскинул винтовку.
Пришлось идти к старому, не раз выручавшему всех пролому в заборе. Он оказался на месте и будто бы заделан, но едва Глеб потянул па себя колючую проволоку и доску, они легко поддались и отошли, открыв вполне достаточный лаз. Несмотря на все усилия начальства, и до сих пор выздоравливающие, нидно, использовали этот «запасной выход» по своему прямому назначению. Оказавшись в госпитальном дворе, Глеб застегнул на все крючки шинель, подтянул ремень, проверил заправочку и с независимым видом зашагал к кухне. И тут же немедленно нарвался на Цацко.
— Здравия желаю, товарищ старшина! — лихо приветствовал его Базанов, чувствуя себя подтянутым и дисциплинированным солдатом и радуясь этому забытому чувству.
Старшина козырнул, остановился, вспоминая, и вдруг нахмурился:
— Базанов? По какому делу здесь? Глеб объяснил, что разыскивает Рахимова.
— И часовой пропустил вас?
Глеб сказал, что прошел одному ему известным путем. Часовой не видел его.
— Такое быть не может: часовой обязан все видеть!
— Так точно, товарищ старшина! Но тут не виноват ОН: не мог видеть.
— А уж комментариев мы с вами разводить не будем,— любимой своей присказкой ответил Цацко, снова пристально оглядывая Базанова. Что-то вид внешний быстро потеряли на гражданке, товарищ сержант,— сказал он С несвойственной ему в разговорах с подчиненными доброй интонацией. — Неважно устроены?
Глеб рассказал, что увольняется, хочет уехать В Ташкент и поэтому разыскивает Рахимова, который обещал ему содействие там на первых порах.
— Ташкент — город хлебный,—невесело сказал Цацко и добавил:- А только нету у нас Рахимова, уехал. Десять дней как откомандировали, срочно.
— Не может быть! Как же это? -- Новость ошарашила Базанова. — И письма мне никакого не оставил?
— Мне про такое неизвестно. Однако поспрошаем.
По моим понятиям, человек он самостоятельный был, не болтун, раз обещал, думаю — сполнил обещанное. А в оправдание его скажу: за день собрали, потому как хоть и нестроевая часть, а все армия. Поспрошаем, не тушуйтесь, товарищ сержант, — и вдруг опять подобрался, нахмурился и, трудно размышляя о чем-то своем, закончил: — Надо тебе пропуск оформить: не положено гражданским здесь без пропуска находить- ся — расположение войсковое, склад, документация.
Документ с собой личный имеется?
Базанов протянул паспорт. Цацко внимательно осмотрел его, улыбнулся: — По форме. И фото подходящее. Давно у меня, Базанов, такого вот документа не было — настоящего, чтоб фотография личности и местожительство обозначено.
Это был какой-то совсем новый, не похожий на себя Цацко — размягченный и доброжелательны!!. Он попросил Базанова присесть тут же, на скамейке, никуда не отлучаться, а сам пошел в канцелярию оформлять пропуск.
Госпитальный двор был пуст в этот час, и только на скамейке у входа в школу сидели трое раненых в шинелях, накинутых поверх таких знакомых серых больничных халатов. С кухни тянуло запахом чуть пригорелой пшенной каши. Резво вжикала одинокая пила. А снег все падал, только стал мокрее, оттого что потеплело, и таял возле стены на асфальтовой дорожке и под ногами. Цацко почему-то задерживался. Наконец он появился, сказал удовлетворенно:
— Вот пропуск, а вот и письмо. У Западалова, нашего ветерана, было оставлено. Так я и думал — не мог серьезный боец, не сказавши, уехать, раз обещался. А теперь пойдем ко мне: чего на мокром снегу разговоры весть.
Крохотная каморка старшины находилась в подпале. Это была часть вещевого склада, выгороженная дощатой, в крупных щелях, стенкой. Железная, колченогая, покосившаяся кровать, госпитальная тумбочка, герань на подоконнике, оконце под потолком да две табуретки — все хозяйство Цацко. На цементном полу пара мешков из-под американского сахара; на стене плакаты, изображающие виды гранат и части станкового пулемета, над кроватью плащ-палатка, видевшая разную жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105