» тут не пройдет.
— Но новый дом и новый район, по нашему мнению, вовсе и не означают такое уж глобальное увеличение сметы. Излишества — башенки, загогулины, фин-тифлюшечки разные — нам не нужны, мы за рациональный дом, за рациональный район, против бараков и против дворцов! Мы за оправданные изменения сметы. Они будут не столь уж велики... И простите, товарищ замминистра, есть еще одно обстоятельство, которое, как мне кажется, имеет для нас немаловажное значение, очень облегчающее и ваше решение.
— Ну-ка, ну-ка, — замминистра поерзал, словно удобнее устраиваясь в кресле. — Расскажите, послушаем.
— Вы это все отлично знаете.
— Да? В чем же дело?
— В том, что, насколько мне известно, наше министерство переведено на хозрасчет. И имеет полное право вести строительство за счет той части прибыли, которую правительство оставляет в его распоряжении.
— Ну, вы прямо Мегрэ, Базанов,— засмеялся замминистра?— И совсем не так просты, как представляетесь. Но зачем же мы друг друга агитируем, а? Скажу вам сразу — я за вас и ваши идеи. И точка! Но ведь я не один решаю, решает коллегия. И потом, и у нас ведь так — просчитался в смете, разрешение на ее пересмотр тебе дадут, но поплачивай свои денежки: государственная казна не прибавит ни рублика. Коллегия этого не любит, ох не любит!.. Ну ладно, попробуем... А представьте, вы встретились бы с толковым архитектором или группой архитекторов. И призвали их воплотить то, что хотели пустынники. Как в трех словах сформулировали бы вы задачу — каким должен быть город золотодобытчиков ?
— Красивым, целесообразным, экономичным, построенным специально для пустыни и способным противостоять ей во всем.
— Ясно, Глеб Семенович. Считайте, одного члена коллегии вы распропагандировали. — Замминистра взял телефонную трубку, нажал какую-то кнопку на пульте, набрал номер. — Кирилл Владимирович, ты? Удивительно, что поймал. Слушай внимательно: рядом
со мной товарищ Базанов. Он хочет, чтоб ему по знакомству спроектировали город. Тысяч на двадцать жителей для начала. — Замминистра вежливо хохотнул. — Но ты его прими: он очень убедительно говорит... Нет, прямого отношения к архитектуре не имеет, но идеи правильные. Он? Парторг у нас, в Солнечном. Выслушай и помоги. Да, конечно, поставим на коллегию, думаю пробивать. Базанов фамилия. Будет. Ну хорошо, привет! — Он повесил трубку и сказал Глебу: — Говорил с Ленинградом. Попов — директор нашего проектного института — архитектурный бог. Поезжайте в Ленинград. Если убедите его, поможет. Познакомитесь с товарищами, послушаете их и свои претензии выскажете, чтоб старые ошибки они не повторяли. — Замминистра встал, протянул руку. — Желаю успеха, Глеб Семенович. А мы пока что вашу докладную ряду товарищей передадим, будем коллегию готовить.
— Спасибо.! — поднялся и Глеб. — Госстрой и Стройбанк — вот кого я боюсь.
— Дерзнем! — улыбнулся замминистра. — Завербуете Попова, начнем пробивать идейку одну, несколько фантастическую: считать Солнечный экспериментальным городом, что ли... Тогда вам и Госстрой не страшен будет...
Первым делом Базанов поехал на Васильевский остров. И как только они проскочили под железнодорожным переездом, словоохотливый таксист принялся рассказывать о новостройках, крутил головой на цыплячьей шее — показывал Новоизмайловский проспект, новые кварталы Дачного и Купчина.
Машина выскочила на Московский проспект-, прямой, как линия, проведенная рейсфедером по линейке. За парадным строем зданий виднелись и унылые коробки серых пятиэтажных домов — любимых детей типового проектирования, делающих города похожими друг на друга.
«Нет, — подумал Глеб, — этот новый Ленинград — очень нужный, целесообразный, просто необходимый, потому что помог расселить не одну коммунальную квартиру и переселить из полуподвальных помещений
не одну тысячу семей,— все же не Ленинград. У него нет ленинградского лица. Как нет пока лица у города, за который я приехал сюда бороться». Глеб стал думать, как пойдет утром в проектный институт и как его там встретят, что он скажет и каким образом постарается навербовать себе сторонников, сумеет убедить их в том, в чем сам уверен и что уже становится смыслом его деятельности и, пожалуй, всей жизни — дней и ночей, что остались ему на этой земле. И, чтобы отвлечься от этих трудных, редко покидающих его теперь мыслей, Базанов принялся посматривать по сторонам и прислушиваться к словам ни на минуту не замолкавшего водителя, а на подъезде к Московским воротам попросил таксиста свернуть на Лиговку, чтобы доехать до Московского вокзала, а уж оттуда начать свою поездку по Ленинграду и повторить целиком весь тот маршрут, которым он прошел тогда, более двух десятков лет назад, по разрушенному войной городу.
— На Васильевский через Сенную и Исаакиевскую в момент выскочим,— сказал таксист, желая показать, что он парень честный и ему не пристало наживаться за счет клиентов, не знающих или забывших уже расположение улиц, пролегших кратчайшим путем между двумя точками.— Л Лиговка нас в сторону поведет, да и грузовиками она забита.
— Я не тороплюсь, — ответил Глеб.
И по тому, как сказал это клиент и как чуть задумчиво и даже грустно взглянул при этом, паренек-шофер понял: в предложенном ему кружном пути кроется не просто желание покататься по городу, а нечто большее, связанное с прошлой жизнью этого понравившегося ему седого человека с молодым, коричневым от загара лицом. Шофер не стал ничего больше спрашивать. Сделав круг по площади у Московского вокзала, он тактично замолчал и молчал всю остальную дорогу, поняв, что обязан оставить пассажира один на один со своими воспоминаниями.
В этот погожий осенний вечер, каких в иной год немало бывает в Ленинграде, Невский был забит пестро одетыми людьми, — как обычно, если смотреть от вокзала, правый тротуар больше, чем левый. Так было всегда, и до войны тоже. Дома стояли подкрашенные, будто высвеченные. И проспект стал будто шире, трам-
вайные линии сняли, нет больше трамвая на Невском. Адмиралтейство замыкает перспективу — воздушное, величественное, бело-желтое. И кораблик плывет в вечернем небе. И небо ленинградское, знакомое: розово-сиреневое, со свинцовым и золотым отливом, освещенное зашедшим уже солнцем, — таким и положено быть небу в погожий ленинградский вечер.
Такси миновало бульвар Профсоюзов, свернуло на площадь Труда — штакеншнейдеровский дворец серел справа, как горный хребет,— и, торопясь на желтый свет, выскочило на мост Лейтенанта Шмидта.
И опять, как двадцать лет назад, у Глеба сперло дыхание : перед ним лежала земля его детства, его юности. Он увидел верфи и четко прорисованные на легких облаках, освещенных солнцем, громадные краны. Их ажурные хоботы висели. И теперь краны напомнили ему стадо слонов, пришедших на водопой. Сказочно белые большие и малые корабли, яхты и парусники возвышались у набережной. И старые чугунные кнехты, еще более вросшие в землю, стояли незыблемо; и Румянцевский сквер казался очень зеленым; и даже одинокая лодчонка любителя-рыболова, как в детстве и как всегда, болталась на легкой волне посреди Невы; и шел мимо против течения закопченный от клотика до кормы работяга буксир, надрываясь и плюясь черным дымом и волоча за собой целый караван барж, груженных песком.
Так Базанов снова вернулся домой, на свою родную корабельную сторону. Он отчетливо представил всегда сумрачные и холодные проходные дворы острова, знакомые подворотни с каменными, вбитыми в булыжник тумбами. Ему показалось, он отчетливо услыхал и как лениво шлепает о гранит набережной волна, облизывает позеленевшие от водорослей ступеньки спусков; он увидел место, где сидел тогда, в сорок пятом, дожидаясь рассвета, — растерявшийся мальчишка, вчерашний солдат, приехавший на пепелище...
У дома восемнадцать на Одиннадцатой линии Базанов попросил шофера остановиться. Тот проворно мотнулся к багажнику, достал чемодан, протянул его пассажиру и, совсем уже не в силах скрыть свое любопытство, спросил:
— Простите, а откуда вы в наш город прибыли?
- Из Москвы, — Глеб ответил, все еще думая о том, прошлом своем приезде.
— В столице, значит, живете, а я думал — за границей.
— Почему ж за границей? Чудак ты, — улыбнулся Глеб, протягивая ему деньги. — Я — кумли. Знаешь, что такое кумли?
Шофер пожал плечами.
— Кумли — житель песков, понял? В пустыне прописан, навечно. — И, взяв чемодан, Глеб пошел к знакомой парадной...
Дом был старый, по-прежнему знакомый каждым своим окном, камнем, лепной завитушкой на фронтоне, балконом, козырьком над парадной. И лестница была знакома, ее, видно, так и не ремонтировали по-настоящему с войны! ступеньки посредине стерты, площадка второго этажа разбита, и камень местами искрошен.
Глеб поднялся выше и выглянул из окна. Посреди зеленого двора («Деревья-то какие большие выросли за двадцать лет!») стояло серое двухэтажное здание детского сада, а на площадке перед ним толпились смешные бетонные жирафы, слоны и медведи, служащие ребятишкам горками. Во дворе было многолюдно и этот час: азартные доминошники, юные футболисты и велосипедисты, бабушки с вязаньем, молодые папаши и мамаши с колясками, вынесшие на воздух самых маленьких ленинградцев. Глеб вздохнул и, подойдя к знакомой двери, позвонил. И сразу послышались шаги — тяжелые и небыстрые. Дверь широко открылась. На пороге стоял незнакомый парень. Он спросил:
— Вам кого?
— Моя фамилия Базанов, — сказал Глеб, думая о том, что сцена его прихода буквально проигрывается второй раз, только с очень уж большим временным разрывом.
— Проходите, пожалуйста, — сказал парень, пропуская Глеба, но по-прежнему не зная, кого он впустил в квартиру, что ему делать с гостем. Он крикнул: — Ма! Гость! — и тут, вероятно вспомнив фамилию Глеба, мучительно покраснел, засмущался, сказал: — Я вас знаю... Только не сообразил сразу, в чем дело, простите... Вы... Это ваша квартира?
— Была. Давно, — улыбнулся Глеб. — А вы?
Но тут подлетела Анюта, кинулась к Глебу, обняла, начала целовать. И заплакала, запричитала, как постарел и поседел Глеб, а потом, без всякого перехода, закричала, чтобы поцеловал сын дорогого гостя и бежал во двор за отцом — хватит тому костяшками греметь, — а оттуда в магазин за белой и шампанским. Это была прежняя Анюта, хоть и изрядно постаревшая. Со спины, правда, ничего нельзя было заметить: такая же стройненькая, проворная. Но узкое ее лицо, привлекательное в юности и очень худое тогда, после блокады, так и осталось худым, испещренным складками-раздумьями, складками-испытаниями настолько, что казалось маленьким — с кулачок.
Анюта, как всегда, тараторила без умолку. Пока они шли по коридору, она успела рассказать, что вся их жизнь в детях, всех они вывели в люди, поэтому и о себе могут без хвастовства сказать: прожили не напрасно.
— Мальчишки Саня и Сеня — тебя-то Сеня встречал, так они схожи, так схожи, что, бывает, и нам не отличить! — институты закапчивают. Сеня — университет, по шведскому языку, Саня — геологический. Наслушался рассказов про Базанова и про то, как в пустыне золото искал-искал да и нашел — с детства ему эти рассказы тетки Даши, соседки, запомнились, — и не стало для него иного пути в жизни: и я, говорит, тоже золото искать буду.
— Ну а тетка Даша сама-то? — перебил ее Глеб. Анюта втолкнула его в комнату. И тут случилось еще одно чудо: тетка Даша поднялась навстречу — худенькая, маленькая, коротко стриженная, с трясущимся суворовским седеньким хохолком, но совсем не изменившаяся за прошедшие двадцать лет, будто время было уже не в силах больше состарить ее. Она кинулась к нему на грудь, обняла, заплакала, залепетала:
— Глебушка, Глебушка... Живой!
Тут подошла и встала рядом... молодая Анюта. Нет, эта была красивее той, прежней, из его юности. Она была красива — спокойной, очень уверенной в себе красотой. И звали ее Нина. Глеб никогда не видел ее, лишь знал из писем, что родилась девочка и назвали Ниной, потом пошла она в школу и хорошо училась. И вот теперь стоит перед Глебом красавица, и, глядя
на нее, начинаешь понимать, сколько в твоей жизни годков ушло, да и каких годков — лучших! Нина, смущаясь, протянула руку. Глеб обнял девушку, чувствуя ее сопротивление, и поцеловал в лоб Подумал: «Назвали, как мою мать, и опять живет в этом доме Нина». И тут, словно прочитав его мысли, Анюта заметила, что имя девочке выбирали на семейном совете и что победила тетка Даша, потому как заявила прямо: «Назовете Ниночкой, буду за ней в няньках ходить хоть до самого совершеннолетия. И стану думать, что опять мы с Ниночкой Базановой вместе живем. А назовете иначе — и не подойду, на меня можете и не рассчитывать!» А на кого им было тогда рассчитывать? Анюта, отгуляв положенное, пошла в трам-парк - тетка Даша сама се туда и устроила, а Вася тоже обязан был о работе подумать, о такой, конечно, чтоб ему с ней одной рукой справиться. Хорошо, фронтовая дружба не ржавеет,
И конце сорок шестого,- рассказывала Анюта,-встретил Вася бывшего полкового командира своего, тоже по ранению из армии подчистую уволенного И одном бою их с Васей и ранило. А тут встретились. Вася из своей артели ковыляет — в артели он состоял, па ножном штампе работал, металлические пряжки печатал. Работа не пыльная, не денежная, но все при деле, и карточка рабочая,-а тот из автобуса вылезает. Узнал подполковник солдата своего, хотя, если прямо сказать, видок у Васи был бледный. «Как она, жизнь гражданская? — спрашивает. - Работаешь, служишь или Так, как некоторые, по инвалидному делу вокруг базаров отираешься?» — «Тружусь, товарищ подполковник».— «Семья большая?» — «Жена и детей трое».— «Сколько же ты ногой вышибаешь? Может, помочь тебе другую работу подыскать?» - «А вы-то кем, товарищ подполковник?» — «Так я *в райкоме работаю. Заходи при случае».-«Спасибо». И разошлись как в море корабли.
Рассказал про встречу Вася, я за голову схватилась: «Это надо — так ушами хлопать! Золотую рыбку, можно сказать, в море отпустил, вроде старика в сказке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105