Всех выгоню! По другим СМУ раскассирую!
Так бывает: с первого дня стройки шло все хорошо, всегда по графикам, всегда ненаезское СМУ в пример другим, всегда на доске Почета. И вот — авария. Собственно, авария при испытаниях — дело рабочее. Как посмотреть на нее, как оценить? Богин оценивает, как чрезвычайное происшествие. Слушая его гневную и полную презрения речь, ненаевцы и впрямь ощущали себя плохими специалистами и никудышными
людьми. Богин опять перегибал палку. Глеб почувствовал необходимость вмешаться. Предстояла новая схватка с Богиным (давно ли кончилась предыдущая?). Глеб выждал секунду и встал.
— Я вполне согласен с начальником строительства, — сказал он. — Схалтурили вы, товарищи, понадеялись на авось. И тут надо называть вещи своими именами, признавать критику. Нечего Ивану кивать на Петра. Хотя, с другой стороны, бить себя в грудь и рвать тельняшку, как это делает Сергей Владимирович Ненаев, по-моему, тоже не стоит. — Базанов скосил глаза, но посмотрел не на начальника СМУ, а на Бо-гина. По непроницаемому лицу было трудно понять, как Богин реагирует на слова секретаря парткома, о чем он думает. Не следует углубляться в разбор дела. Надо закругляться. И Глеб спросил: — А сколько дней, часов вам нужно на ликвидацию аварии, товарищи?
— Дня полтора,— сказал Ненаев.
— За сутки мы бы управились, если б дружно, — вставил молчаливый бригадир.
— Опять торопитесь?— подал реплику Богин.
— За сутки, — твердо повторил бригадир. — Каждый винтик прощупаем, разрешите только. Ей-ей, за сутки, товарищ начальник.
— Я думаю, можно начинать, — сказал Базапов. — А разговоры потом. А, Степан Иванович? Доверим?
— Во-во, — хмыкнул Богин. — Вы давайте аварию ликвидируйте, а я за это время приказ обдумаю — что с кем сделать, кто сколько заработал. И парторг мне поможет. Не так ли, Глеб Семенович?
— Да, конечно, — согласился Базанов. И добавил, желая успокоить людей и смягчить резкость последних фраз начальника: — Работайте спокойно, товарищи.
Подождав, когда они остались вдвоем, Богин заметил:
— Однообразно складываются наши отношения: ты что же, совсем против взысканий?
— Нет, почему! Я за разумное воспитание, Степан Иванович.
— Все из-за дяди ругаемся. Был Лысой, был Шемякин. Теперь Ненаев.
— Неужто и Ненаева прогонишь?
— Надо было бы, но ведь ты не позволишь?
— Позволять или не позволять — твое дело. Я — не рекомендую.
— Вот видишь!
— С людьми работаем, учиться этому надо. Богин вскочил, прошел из угла в угол прорабской, остановился, спросил:
— Серьезно думаешь?
— Вполне серьезно.
— Плохой, значит, я руководитель?
— Я так не сказал. Стройка тебе по плечу. Ты опытный, технически грамотный. Ведешь правильную инженерную политику, с экономикой в ладах. Яковлев-ский метод вроде бы правильно оценил и на эксперимент вот согласился. Но с людьми... С людьми, Степан Иванович, дорогой, у тебя пока просто беда — ча-так — в отношениях получается. Если б ты этого вопроса совсем не касался, цены бы тебе не было. Понимаю, невозможно тебе людьми не руководить, просто для наглядности своей мысли говорю. Как хочешь Не-наева наказать?
— Ну, не решил еще. В должности понижу, вероятно.
— А польза какая? Лучше вкалывать станет?
— Наверное.
— Но Ненаеву-то, Ненаеву каково? Он ведь отличный работник, ты это знаешь, и он доказал. Зачем же топтать хорошего человека, специалиста, у которого эта авария лишь эпизод, нехарактерный притом! Ведь для того чтоб ошибку свою исправить, он за десятерых стараться будет. А понизишь, у него руки опустятся.
— А знаешь, ты мудр! — Богин презрительно хмыкнул.— И что же ты предлагаешь?
— По выговору ему и обоим бригадирам вполне достаточно.
— Принимается, — сказал вдруг Богин удовлетворенно. — Но не думай, что я у тебя на поводу пошел.
— Странный ты парень, Степан. Что ты все оглядываешься — боишься, что я тебя опорочу и на твое место сяду?
— Нет, не боюсь, что на мое место сядешь.
— Так что же?
— Не люблю шума, массовых собраний, обсуждающих дела руководства.
— Так это стиль нашего общества — тут уж ничего не поделаешь. А интересно, где это ты был в семнадцатом году?
— Там же, где и ты, — в проекте. Хотя меня, правда, пять гувернанток ожидали, чтобы воспитывать.
— А меня три воспитали: комсомол, Великая Отечественная и партия, пусть не звучит это слишком громко. Это так.
Не надо было Глебу про войну, ох не надо! Богин тут же набычился, замкнулся, показал, что разговор ему неинтересен, тягостен. Внезапно возникший контакт разладился. Для возобновления его приходилось начинать сначала. И не от печки, не повторяясь. Глеб задумался — с чего начать? Неожиданно Богин сам помог ему, спросив, есть ли у секретаря парткома еще какие-нибудь критические замечания в его адрес, заодно уж. — он на все сразу ответит.
— Изволь, — сказал Глеб. — Я скажу, и с удовольствием. Потому что вижу — снова горит наш костерок, у которого мы вели беседы. Чего злишься?
— Авария эта, черт возьми! Маттехснабжение хромает! Азизян не справляется.
— Назначь пока Прокопенко, потянет. Хотя, по-моему, и Азизян начинает втягиваться.
— Прокопенко меня как главный диспетчер устраивает.
— Сафаров обещал крепкого товарища подыскать.
— Мне мой человек нужен!
— Тогда другое дело. Ищи, а мы утверждать будем. Партизан ты, Степан. Шашки наголо и марш-марш! Денег не считать, техники не считать, людей не жалеть! Даешь план — любой ценой! А потом что ?
— Нет уж, давай конкретно, по пунктам. Иначе я не понимаю.
— С людей все начинается, Степан, с людей! И для них все, что мы делаем. Большинство превыше всего долг свой ставит, дисциплину, выполнение приказа — твоего приказа, Богин. А ты? Ты, если надо, можешь произнести мобилизующую речь, «поднять массы», «зажечь массы», заставить людей трудиться с перенапряжением. Потому что все привыкли: призывает начальник строительства — значит, это надо стране.
— Так.
— Да ты и сам это понимаешь. А план-то нужен, всеми способами, любой ценой! й тогда появляются Шемякины. Денежные подачки, заигрывание с народом, обещания, которые порой и забываются, и еще более решительное закручивание гаек. Ты считаешь, пустыня — край земли. Здесь трудно, а поэтому и все можно, все спишется. А я считаю, тут, как и повсюду. Пожарче только, может. И жить, и работать, и отдыхать здесь люди должны, как повсюду. И не только работать, «рубать» и опять работать, чтобы нас с тобой похвалили, чтоб мы биографии себе украсили.
— Ну уж тут, Глеб Семенович, ты загибаешь.
— Возможно.
— Может, у меня просто руки до всего не доходят?
— Хитришь, хитришь... Эта политика, Степан, твои убеждения.
— А знаешь, это не первая стройка, которой
Я командую?
— Знаю отлично.
— За предыдущую я награду получил. С опережением объект сдал. Почему же там мои методы руководства всех устраивали, а тут тебя не устраивают? Одного тебя!
— Это твое глубокое заблуждение, Степан. Не одного меня, потому как времена меняются и волюнтаристские методы руководства — пройденный этап.
— Волюнтаризм... Наконец-то ты произнес это слово. Я все ждал, когда ты мне еще ярлычок привесишь! У нас штаб — коллегиальный орган управления стройкой.
— Как показывает практика, волюнтаризм может не считаться и с доброй сотней коллегий, с заместителями, помощниками и даже непосредственными начальниками. И разве дело в ярлыках? Дело в убеждениях. Не всякое явление, осужденное умом, выбрасываем мы и из сердца. Традиции — вещь упрямая, и это я по себе знаю. И потом — ты со мной согласишься, — руководить волевым стилем гораздо легче, чем подлинно коллегиальным путем. По-старому что? Решил —сделал, решил — сделал. Не получается — нажал, где шуткой, где красным словцом. Опять не получается — выговор, другой, с работы снял, со стройки с позором выгнал. И хлопот никаких... Ни тебе дискуссий, ни тебе несо-
гласных — их и след уже простыл! Советоваться с кем? С Петровым-Сидоровым? Лучше уж со своей тюбетейкой, она наверняка возражать не станет. Так и работали, товарищ Богин. Только скажу тебе честно — все это вчерашний день, пора перестраиваться. Самому лучше. Больнее, когда заставляют. Трудно это, Богин. И никого не минует чаша сия. Ни больших, ни малых начальников. И не скроются они от подобной перестройки ни на дне океанов, ни даже в сердце самой пустынной пустыни.
— Красиво говоришь, Базанов! Убедительно.
— Хорошо, если убеждаю. Вещи очевидные.
— Мягко стелешь, жестко спать!
— Перестань, Степан! Ты просто упрямишься.
— А ты хочешь, чтоб уже завтра я начал руководить твоими методами?
— Сегодня!
— Запиши: твоя победа.
— Нет, пока опять ничья: ноль — ноль, хотя, как справедливо высказалась одна газета: «Счет ноль — ноль свидетельствовал о явном преимуществе хозяев поля».
Степан Иванович засмеялся чуть покровительственно. Богин оставался Богиным, и заставить его признать свое поражение было не так просто.
— Так что решаешь с Ненаевым? — спросил Глеб.
— Ну, ты же сказал — выговор.
— Вот теперь моя победа, — улыбнулся и Глеб...
Спустя неделю, на торжествах в Солнечном, посвященных приходу большой воды, Степан Иванович произнес речь о замечательной победе СМУ водовода, о самоотверженном труде строителей, прошедших через непроходимые пески и в зимнюю стужу, и в -самое жаркое время года и проложивших небывалый в практике строителей двухсоткилометровый водовод.
Речь Богина была приподнятой и мобилизующей.
— Так держать всем! Равняться на передовиков-не-наевцев! — призывал начальник стройки.
Об аварии на насосной ни слова... После митинга Богин разрезал ленточку, а Ненаев поднял чугунную задвижку. Карадарьинская вода, пенясь, хлынула в городской магистральный канал, потекла, сжатая бетонными берегами, в водохранилище.
Ударили барабаны, запели трубы. Рыкнули гортанно карнаи. Несколько девушек-узбечек в платьях из черно-белого и пестрого хан-атласа, пританцовывая, пошли впереди воды. За ними, выколачивая быстрый и торжественный рокот из бубнов, тоже пританцовывая, мелкими шагами двигались парни. А чуть поотстав, беспорядочной толпой — строители. Водой чокались, обливали друг друга — впервые не жалея ее — и, будто пьяные, старые и молодые, мужчины, женщины и дети веселились, смеялись, танцевали и прыгали от избытка чувств, от радости.
У водохранилища добровольцы уже сажали молоденькие акации.Это был действительно праздник. Долгожданная вода приносила с собой иную жизнь людям, городу, стройке...
Базанов, Морозова, Толя Бакулев и новый конструктор из группы архитектурного надзора Павел Солонко ходили по сдаточным объектам второго микрорайона, поднимались на леса, говорили с монтажниками и отделочниками. Солонко — крупноголовый, плечистый, щекастый — шел первым, галантно подавал руку Наталье Петровне, беспокоился, как бы не оступился Базанов. Рядом с громадным Пашей Толя Бакулев был что корюшка возле кита.
Толя и Паша пикировались. Толя с невинным выражением на лице рассказывал Базанову:
— Недавно на ответственном собрании, куда нас вызвал сам начальник строительства, произошло страшное событие — в кабинет влетела большая нахальная муха. Не разобрав, кто есть кто, она полчаса кружила вокруг Богина, садилась на его стол, на голову. Забыв про все, Богин ловил ее. Окружающие пытались помочь ему кто как мог — сочувствием, действием, напряженными позами. И знаете, кто оказался спасителем строительства? Паша Солонко! Представляете? Наверняка орденом отмечен будет.
Паша, ничуть не смущаясь, в свою очередь рассказал, как Толя провалился вечером в канализационный люк — исчез, и только крышка повернулась по оси и встала на место. Хорошо, друзья хватились, а то бы кричал там до утра...
Толя высказался по поводу некой Рано. Судя по всему, это был запрещенный удар, и Солонко немедля ответил запрещенным же ударом.
— Пора бы и о наших передовиках очерки в газеты писать, Глеб Семенович, — сказал он. — Зоя Бакулева вот-вот родить собирается, как гусыня ходит. А в тексте отметить: все равно архитектурный надзор осуществляется. Вот они какие, простые наши труженики.
— Это правда, Толя? — спросил Базанов.
— Есть основания, Глеб Семенович.
— Так замечательно! Становитесь коренным азиатом — поздравляю.
— Он, как коренной азиат, пока десять детей не настругает, не успокоится, — не преминул ехидно заметить Солонко. — От жары это.
— Это прекрасно — дети,— сказал Базанов.
На восьмом этаже строящегося девятиэтажного дома, окружив своего бригадира, перекуривали отделочники Ронжина. Сам бригадир, заняв центральное место, вдохновенно рассказывал очередную историю о том, какой он в молодости был сильный и красивый, как не давали ему проходу девчата, как он пел и лихо играл на гармошке. Не зря этого пожилого уже человека на стройке все звали Травило — говорун он был действительно феноменальный и по каждому поводу имелась у него в голове подходящая история. Как и сегодняшняя — про заветную гармонь.
Впрочем, слушали его ребята с улыбочками — привыкли. А один, нахальный, перебил даже:
— Так ты же играть не умеешь, дядя Ронжин!
— Тебе кто сказал?
— Сам видел!
— Игде видел?
— В общаге, дядя Ронжин, в балке. Забыл? На Гришкиной гармошке, что он по лотерее выиграл. Ну? Сыграл? Сыграл ты?
— Так у ентой бандуры строй другой. Трофейный, видать, аккордеон.
— Откуда ж трофейный? Из Владимира!
— Не, кажись, трофейный все же. Чужой у ей строй, не наш, право.
— Уж признавайся, не сдюжил ты, дядя Ронжин.
— Еслиф по правде, гармонист я не так уж и сильный, братцы, — ничуть не смутился бригадир. — Сельского классу гармонист. А сельский класс — это что? Репертуар слабый, а гармонист зато первым парнем на селе считается. Так и я считался... Бабы за такую музыку меня страсть безотказно любили. Ну, я и играл, друзья вы мои хорошие и молодые, — рад стараться! Таким был, точно. Вон какая синфония!
— Трави, трави, Емеля! — сказал кто-то.
На площадку вышли архитекторы и Базанов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105