— Начальство где? Богин где?
— Стой! — цепко схватил его за руку Богин. — Чего орешь ?!
— Вода на карьер пошла! Два вагончика смыло!
— Беги в «штабную», прикажи от меня, чтоб все прожектора на карьере врубили. Ты кто?
— Из Первого СМУ я, Шемякин!
— Шуруй, Шемякин!
— Есть! — что было силы заорал тот и исчез в дождливой темноте...
И тотчас вокруг карьера бело-голубым холодным огнем вспыхнули на мачтах прожекторы. Хорошо, энергопоезда трудились и силовая линия выстояла, не порвалась. Глеб подумал о том, что вряд ли Шемякин успел добежать до телефона и передать богинский приказ: видно, и прожекторы распорядилась включить та же опытная и предусмотрительная голова, которая стягивала на борьбу с селем технику. И в это время База-нов увидел страшную и незабываемую картину. Она запечатлелась вся, целиком, словно в одном кадре.
Семиметровая волна тянула за собой извивающийся огромный хвост, легко и, казалось, совсем не быстро катилась вперед. Наверху черной волны картинно вихрился белый гребешок, который старался обогнать вал и все клонился, клонился, но так и не падал. Летели брызги. В широком и стремительном потоке, крутясь, проносились какие-то странные предметы, довольно крупные валуны, доски и бревна, драгоценные строительные материалы, в которых так нуждалась стройка. Легко, будто детскую игрушку, поток тащил жилой вагончик, кантуя его с боку на бок и с торца на торец. Мелькнула на мгновение из воды голова верблюда. Силы покидали его. И, прощаясь с жизнью, верблюд трубил, орал и плакал, как человек, который не хотел умирать.
Картинный вал вмиг слизнул насыпь и кусок бетонной дороги, накрыл сборное из щитов здание рабочей столовой — оно хрустнуло, как спичечный коробок под асфальтовым катком, — опрокинул брошенный водителем автомобильный кран и, словно набрав силу и став еще выше, повернул под углом и рванулся в сторону жилых вагончиков и карьера. На кого нападет и кого ударит в первую очередь эта сумасшедшая река?
— Вагончики! — на бегу крикнул Базанов.
— К черту! — заорал Богин. — Котлован!
И тогда Глеб увидел, как, повинуясь все той же неведомой организующей силе, цепочка фар совершила сложный маневр - бульдозеры перестроились и, встав почти вплотную друг к другу, уступом двинулись наперерез потоку. Пропустив голову семиметрового вала, стадо разъяренных железных кабанов, опустив ножи и гоня впереди себя холмики песка, ударило в поток сбоку и на какое-то мгновение пересекло его. Лишь на долю минуты вода остановилась, будто растерявшись от неожиданности. Но в это мгновение бульдозеры успели отступить и, изготовившись для нового удара и еще более сблизившись и сплотившись, несгибаемой железной фалангой снова поползли в воду.
Богин, оскользаясь, кинулся к бульдозерам. База-нов — за ним.
В кабине первого, самого левого, мелькнуло в луче прожектора лицо Лысого.
— Опять урка! — крикнул не то осуждающе, не то с восхищением Богин. — Здорово рычагами ворочает!
— Только рычагами? Мозгами! - крикнул Базанов.
И тут снова поток ударил по машинам. Вокруг каждого бульдозера закружились пенные водовороты. Вода перехлестывала через траки и моторы, пробивалась в кабины.
Слева подходила колонна самосвалов, груженных гравием, бутовым камнем, железобетонными плитами. Бульдозеры вновь отступили. Самосвалы разом задрали и опорожнили кузова. Бульдозеры подхватили их содержимое и, толкая перед собой, опять пошли уступом на штурм потока, стараясь столкнуть его в сторону.
Река слизнула с ножей и камень, и плиты моментально. И новый груз, выброшенный в воду машинами.И еще тонны гравия и камня. И еще. И еще... Но уже росла дамба, увеличивалась, расширялась, уплотнялась. Поток не слабел, но заметно отворачивал и, прочерчивая новое русло, мчался в степь значительно правее котлована обогатительной фабрики.
Богин уже освоился и окончательно сориентировался. Он руководил прибывающими автоколоннами, бульдозерами, людьми. И, как всегда, приказы отдавал четкие, умные, своевременные. И никто уже не был ему нужен. Появившийся при нем «для связи» Шемякин казался совершенно неутомимым и предельно исполнительным. Его вполне хватало начальнику стройки.
— Я к поселку! — крикнул ему Базанов.
Богин не ответил.Утопая по щиколотку в густой и вязкой жиже, разнесенной окрест потоком, Глеб отправился к поселку, подсвечивая себе фонариком, проваливаясь в грязь по колена и с трудом вытаскивая ноги.
На крышах вагончиков, спасаясь от разбушевавшейся стихии, стояли и сидели перепуганные женщины и дети. Даже собаку и козу увидел наверху Глеб. И ни одного мужчины. Все мужчины работали, спасали стройку. Уже в первые минуты бедствия, не ожидая команды сверху, они организовались, взялись за лопаты, сели за рычаги бульдозеров, за баранки самосвалов.
Как мог, Базанов успокоил и ободрил женщин. Сказал, что главная беда прошла, посоветовал спуститься, поберечь детей от дождя и ветра. Пошутил даже по поводу козы, которая, как видно, сама вскочила с испугу на крышу, ибо силами даже трех женщин невозможно было, пожалуй, водрузить ее на такую высоту. Настороженность и напряжение спали.
Дождь лупил всю ночь. И всю ночь шла борьба за котлован и росла отводящая сель дамба...
Базанов распорядился зажечь Несколько больших костров, чтобы люди могли обсушиться и обогреться. Прибыло подкрепление из Солнечного. Орсовцы привезли колбасу, хлеб, чай в термосах, водку, сгущенное молоко, селедку в больших банках и шоколад детям. Приехал доктор.
Бригадир строителей Яковлев, член парткома, прибывший из Солнечного, вытащил Лысого из кабины бульдозера — промокшего, со сведенными судорогой руками, скрюченного от холода. Его поднесли к костру, раздели и, не спуская на землю, стали согревать, держа за руки, за ноги почти над огнем. Кто-то принес ему сухое белье, другой — рубаху и телогрейку, третий — фла-
нелевые лыжные штаны. Яковлев подал стакан водки. Лысой выпил ее, как воду. Яковлев налил бульдозеристу еще стакан. Лысого колотило: никак не мог согреться.
— Трите водкой, покрепче трите, — приказал доктор. — Потом на машину и к нам, в Солнечный, в санчасть.
— Скажите, дня два-три пусть подержат, — добавил Базанов.
— Водкой тереть-то, — с сомнением сказал щуплый парень. — Пятерым промокшим хватило бы.
— Такое добро хорошему человеку пожалел, — сокрушенно покачал головой Яковлев, похожий сейчас на мокрого, нахохлившегося воробья.
— Если б не он, ты с женой, считай, третьи пузыри уже пускал бы! — добавил кто-то из толпы строителей, сгрудившейся вокруг костра.
— Да что ты, Трофимыч! Что вы, братцы! - Парень закрутил головой, ища сочувствия. — К слову я сказал. Дерьмо водка! Разве жалко? Я его сам натру, мигом! Рука у меня твердая, — и он прытко стал разматывать шерстяной шарф, надетый под гимнастерку.
Лысой старался улыбнуться, но лишь скалился.
— Верно сказали вы, товарищ врач и товарищ Базанов, — рассудительно отметил Яковлев. — Застынет кровь в нем, во всем организме. Да и в легких. Загустеет, ему и не продохнуть — год отваляется, никак не меньше. Так что на машину и прочь — всенепременно.
Тут, как-то подобравшись и на миг сдержав колотье, Лысой сказал медленно и четко, по слогам выговаривая слова:
— Не на-до... Ма-ля-рия... прис-туп... сей-час... не бо-ись, — и потерял сознание.
— Вы с машиной, доктор? — спросил Глеб.
— Никак нет,— по-военному ответил тот.— Использовал попутную.
— Так. Кладите его тогда в «газик», в богинский, — распорядился Глеб. — Пусть Низам гонит в Солнечный.
С восходом солнца ситуация прояснилась. Дождь ослабел и затих. Селевой поток, стиснутый несколькими отводящими дамбами, мелел, утихал и сужался, отступал, оставляя после себя пласты спрессованной, цвета асфальта, наносной грязи. Стали видны потери. Строители принялись подсчитывать убытки. И хотя котлован под фундамент обогатительной фабрики почти не пострадал, убытки были велики и многое нужно было начинать сначала.
Богина это, конечно, бесило. Его бесило вообще все, что было неуправляемым, что не подчинялось его приказам, — этот проклятый сель, например... Богин не привык перекладывать свою вину на других и ругал прежде всего себя: не знал, не ждал, растерялся на какой-то миг. Упустил время. Можно было, вероятно, быстрее и с меньшими потерями отбиться от этого кам-негрязевого потока...
Недовольство собой не проходило, даже усилилось, хотя вездесущий Шемякин доложил ему, что всего около десятка пострадавших — переломы, ссадины и тому подобное. Богин ходил по промплощадке, залезал в грязь — длинный, как журавль, по-журавлиному высоко поднимая тонкие ноги. И орал гневно, уже не сдерживаясь, на всех, кто попадался под руку. А потом захотел-было съездить в Солнечный, проверить заодно, как там, и совсем осатанел, узнав, что по приказу Базанова его «газик» погнали в санчасть с каким-то бульдозеристом, у которого начался приступ малярии.
Утром они встретились в «штабной», и Богин, входя, бросил нервно Базанову:
— Все филантропией занимаешься, парторг?
— О чем ты? — удивился Глеб.
— О моей машине.
— А-а... Не хотел, чтобы второй человек у нас погиб.
— Как второй?
— Утонул один, дизелист. А Лысого надо было срочно госпитализировать, хоть врача спроси.
— Хм, утонул, — нахмурился Богин, никак не реагируя на фамилию Лысого. — А мне докладывали — всего десяток пострадавших.
— Я проверял — восемнадцать.
— Черт его дери, сель этот!
— Осенний сель — редкость. Они чаще весной. И мне сель — как камень на голову.
— Что уж, ничего не скажешь!..
Богин был недоволен разговором и собой. И всем происшедшим ночью — развалом, убытками, тем, что погиб человек. Неожиданно недовольство персонифицировалось: Базанов, старый азиат. На миг мелькнула даже мысль: «Почему не упредил, не сориентировал? Может, хотел испытать? Выставить перед подчиненными в смешном виде? И этот дизелист погибший... Если разбирательство — не обеспечил, недоглядел начальник строительства». Богин сразу же отбросил эту мысль, но недовольство Базановым осталось, запало в душу, залегло где-то в самых ее тайниках, в самых дальних закоулках. Он, конечно, и виду не показал и по поводу «газика» разговаривать больше не стал, но смутное недовольство Базановым осталось...
С этого селя и началось выдвижение Матвея Васильевича Шемякина, максимально приближенного к особе начальника строительства. Тихий, казалось, поначалу, приветливый и скромный — мухи не обидит, за товарища строителя последнюю рубаху готов отдать. А ведь как быстро рос и менялся этот человек, назначенный заместителем начальника Первого строительно-монтажного управления. Просто уму непостижимо.
Прошло полгода всего... Азизян вернулся с промплощадки. Он заменял там местного главного диспетчера, которого вывел из строя приступ, а затем и операция аппендицита. Рассказывая Базанову о тамошних делах, не забыл упомянуть и о товарище Шемякине, любимце самого «императора» Солнечного.
— Шемякин? Какой это Шемякин? — не сразу и вспомнил Базанов. — Тот, что в сель мотался и кричал больше всех?
— Да, да, да! — зло воскликнул Ашот. — Тот, кого и ты поддержал в свое время. Замначальника СМУ теперь ! Но не просто замначальника! Он берется за такие дела, что остается назначить товарища Шемякина начальником всего нашего строительства.
— Не понимаю.
— А я Богина не понимаю! За что он любит Шемякина? Почему он любит одного Шемякина? Все об этом говорят!
— Любви, как говорится, не прикажешь. Да и пусть любит. Ты-то чего разволновался?
— Работать с ним людям плохо. Увидишь, и ты разволнуешься.
— Тебе поручу, ты и разбирайся.
- Я? Я один, а их двое: Богин и Шемякин, и оба двадцати стоят.
— Шутишь?
— Нутром чую: беда будет.
— Нутром, брат, маловато. Голова нужна, если разбираться придется. — Глеб улыбнулся непосредственности и открытости чувств своего заместителя. — Ты говорить, их двое. А нас, коммунистов, больше тысячи, да три десятка в парткоме, забыл?
— Я не забыл, эх! Но и ты не забудь, присмотрись, Понимаешь, к этому Шемякину, присмотрись, очень тебя прошу! Хоп? Я тебе сигнализирую.
- Хоп, ладно, — кивнул Глеб. — Не волнуйся, присмотримся сообща.
«Еще одна проблема на стройке — Шемякин», — подумал он.
Снова и снова мысленно возвращаясь к селю, Глеб ни разу не вспомнил при этом Наталью Петровну Морозову и тот их разговор в ресторане, когда он рассказывал ей о селях, отводящих дамбах и прочих мерах борьбы с камнегрязевыми потоками. А вот теперь вдруг вспомнил... Ашот — Шемякин — сель — ресторанный разговор — Морозова... Ассоциации!.. Умудренный опытом азиат — черт бы побрал его совсем! — увидел красивую женщину, распустил павлиний хвост, накликал беду. Накликал, точно! А сель тут как тут: застал их неподготовленными, нанес удар по промпло-щадке...
Давно не думал Глеб о Морозовой — с самого отъезда из Ленинграда, пожалуй. Забыл, вычеркнул из памяти, как и она его, очевидно... И вот вспомнил — в самое, казалось бы, неподходящее время, в парткоме, думая о Шемякине... И очень четко представил ее, красивую, самоуверенную, спокойную. Как идет она по коридору института, разговаривая с Яновским. И вдруг остро пожалел, что не было ее тогда здесь — среди хао-
са, разрушений, промокших и усталых людей: как бы она вела себя той ночью?.. А потом, удивившись самому себе, пожалел и о том, что нет ее здесь сейчас...
Матвей Васильевич Шемякин был, несомненно, незаурядным человеком. Правда, говорили про него много неприятного: и в подхалимстве замечен, и с подчиненными груб и заносчив, администрировать любит, и приказы отдает порой, свидетельствующие о незнании строительного дела. Но все — и осуждающие, и относящиеся равнодушно — отмечали его организаторские способности. Шемякин, легко сводя, как говорят, небо и землю, мог сделать все, что угодно, достать все, что угодно, стать полезным и необходимым кому угодно. Узбеки про таких говорят: «Он, если захочет, и солнце с неба снимет».
Матвей Васильевич выглядел гораздо моложе своих пятидесяти двух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105