Ве-
черами судачили на лавках старушки. Бродили по парку и целовались в укромных уголках влюбленные. Старик почтальон привозил на велосипеде газеты и частые письма от отца. Он писал, что направлен на краткосрочные курсы командного состава, гоняют их днем и ночью в обстановке, максимально приближенной к фронтовой, шутил: «Трудно в ученье — легко в бою», «Глубже окоп выкопаешь — дольше проживешь», но явно сквозила меж строчек тоска по дому и неосуществимое еще желание стрелять по немцам, а не по мишеням.
Потом отцу присвоили звание младшего лейтенанта и отправили на фронт.Письма стали приходить все реже и реже, были они короткие, скупые, натканные косо, вразлет, торопливым почерком. Дарья Федоровна устроилась сортировщицей на овощную базу. Только к вечеру появлялась она на кухне — замкнутая, с красными запухшими глазами и лбом, туго перетянутым мокрым полотенцем.
Сводки Совинформбюро были тревожные.Через Вольск, железной дорогой и Волгой, днем и ночью шли воинские зшелоны, караваны барж, платформы с орудиями, танками и грузовиками. На улицах появилось много незнакомых, казавшихся ужасно беспокойными людей эвакуированных из оккупированных немцами областей. На здании горисполкома прибили табличку: «Штаб МПВО». Патрули ходили возле вокзала и пристани. Председатели уличных комитетов организовывали занятия по санитарной и противовоздушной обороне и составляли списки ночных дежурных. Фронт двигался на восток.
А вскоре новый приказ МПВО по городу — рыть щели в садах, бетонировать подвалы каменных домов под бомбоубежища. Упорно говорили о скором введении в Вольске угрожаемого положения.
Уже больше месяца не было писем от отца. Валя убеждала мать в том, что его перевели в другую часть и наверняка изменился номер полевой почты, что он выполняет какое-то важное и секретное задание, их письма ему пересылают, а сам он писать не может, что месяц — малый срок, одно-два письма могли и потеряться—ничего удивительного: дорога дальняя. Но
с каждым прожитым днем она и сама теряла веру в свои доводы.Тайком от матери Валя послала письмо командиру части. Это была мольба о помощи, просьба написать правду, как бы страшна она ни оказалась. Она караулила почтальона, выбегала на каждый стук, больше всего боясь, что Дарья Федоровна первой прочтет письмо и оно может убить ее. А ответ пришел непонятный. Собственно, даже и не ответ — вернулось ее письмо с припиской в верхнем углу тетрадочного листка: «Адресат выбыл». Что значила эта фраза, объяснить ей не смогли ни на цементном заводе, ни в военкомате. Валя решилась и показала письмо матери. А Дарья Федоровна даже приободрилась: выбыл — не убит, все легче черной неизвестности.
Наши отступали с тяжелыми боями, сотни раненых провозили через Вольск в санитарных поездах. Война была кровавой и смертельно опасной. И все уже понимали, что будет она долгой, Валя очень переменилась. Она как-то сама собой пзнла на себя отцовские хлопоты по дому, выкупала по карточкам продукты, заботилась о ремонте крыши и покупке топлива на зиму. Занятия в техникуме начались с опозданием. Валя хотела пойти работать на завод и уже стала договариваться — ее брали лаборанткой, — но мать настояла, чтоб она доучилась, всего год оставался, и Вале пришлось уступить. Дел прибавилось. Она страшно уставала к вечеру, по старалась не показать виду, крепилась. «Моя хозяюшка, опора моя,— ласково говорила Дарья Федоровна, вот бы отец посмотрел, порадовался. Откуда 'только у тебя силы берутся?»
И вот однажды — это было В начале ноября солнечным ясным днем над городом зазвучали сигналы воздушной тревоги.
Басовито гудели заводы, ревели паровозы на станции и в депо, истошно, со свистом орал пароход у пристани, били в рельсы, крутили на крыше штаба М1 ПЮ по-волчьи воющую ручную сирену. Два звена немецких самолетов, взблескивая под солнечными лучами, высоко и медленно плыли над Вольском.
Город затих, притаился.Дружно ударили зенитки, стоящие на меловых холмах за карьером. Белые цветы разрывов вспыхнули
и красиво распустились вокруг самолетов. «Юнкерсы» удалялись на восток, за Волгу. Новый залп стеной встал на их пути. Разрывы были плотные и кучные Строй «юнкерсов» поломался, они стали вдруг поворачивать и, снижаясь, пошли на город.
Зенитки бухали без умолку, откуда-то стучал пулемет. И сквозь пальбу и грохот разрывов все громче и явственней проступал нарастающий неторопливый рокот бомбардировщиков. «Везззу, везззу, везззу» — выводили они басовитую ноту. «Дай, дай, дай!» — торопливо лаяли пушки. Один из самолетов, задний правый, начал внезапно отставать, дымно, а потом смолисто зачадил и, завалившись носом, все быстрее и быстрее криво заскользил вниз.
— Сбили! Сбили! Падает! радостно крича, горожане стали выскакивать на улицу из укрытий и щелей.
«Юнкере» горел, Хорошо видные с земли красные языки пламени хищно рвали крыло, вихрились за хвостом. Самолет прочертил на небе смертельную диагональ и рухнул в реку.
И тут на город посыпались бомбы. Одна разорвалась на площади у сквера, где находился техникум. Вторая — выше по улице. Валя, вместе с другими студентами загнанная в начале треноги в подвал-бомбоубежище, увидела ИЗ окна страшную картину. Бежали люди, лезли через ограду, в екпер, под сомнительную защиту деревьев. Навстречу им бежали другие, толкаясь и падая. Недвижимо лежал па мостовой лицом вверх старик. Простоволосая женщина в расстегнутом пальто металась по площади и звала дико: «Юра! Юра!» Раздался новый сильный, пронзительный свист, вой, грохнуло два раза, еще раз, но уже дальше где-то, и только деревья тоскливо вздрогнули, мелко затряслись ветви, теряя листья, и задребезжали стекла.
Самолеты улетели, утихомирились зенитки, но отбоя воздушной тревоги не давали: опасались повторения налета.Валя сумела вырваться из подвала и побежала к себе, чтобы утешить и успокоить мать.
На месте их дома зияла черная яма. Снег вокруг был опален и будто дымился. Резко и горько пахло толом, гарью, палеными тряпками. Возле ямы работали люди. Они растаскивали и складывали в кучу балки
и стропила, разбирали и относили в сторону уцелевшие вещи. Валя смотрела на все остановившимися от ужаса глазами. У нее перехватило дыхание.
Группа женщин что-то закрывала от нее, они стояли спинами к Вале, плотно сгрудившись. Одна из женщин медленно поднялась с колен и повернулась в Ва-лину сторону. Валя узнала соседку и, еще не понимая, что скрывают от нее, но уже чувствуя, как охватывает ее страх и отчаяние, отталкивая людей, кинулась в круг.
На одеяле лежала мертвая Дарья Федоровна. Белый накрахмаленный пододеяльник был весь в бурых, ржавых пятнах. Длинные распущенные полосы матери, тоже в кровавых сгустках, закрывали обезображенное лицо. Нижнюю часть тела, расплющенную рухнувшими бревнами, покрывал коврик, он лежал почти плоско, будто под ним ничего не было. Кто-то закрыл добрые глаза матери, и ее руки полные, белые, пахнущие всегда душистым мылом, а теперь чужие, черные и в крови — были покойно сложены на груди.
Валя стояла над матерью как В столбняке. Со стороны могло показаться — равнодушная. Что-то говорили люди вокруг, причитала соседка, сзади всхлипывали. Подошли мужчины, разбиравшие то, что осталось от дома. Сняли шапки, помолчали. Потом кто-то сказал: «Понесем, товарищи». Голоса стали громче, но Валя ничего не видела и не слышала. Черные и розовые круги ходили перед глазами, звуки были глухие и сливались в неясный, монотонный гул. И только пахло знакомо, отчетливо и резко — толом, гарью и палеными тряпками. Четверо мужчин подошли к одеялу и, взяв за четыре угла, осторожно подняли тело матери.
— Не дам! — исступленно закричала Валя, кидаясь вперед.
Ее схватили и задержали.Она повисла на чьих-то руках, рвалась, кричала:
— Пустите! Пустите! Я к ней! Не держите!
— Глупенькая,— сказала, крепко взяв ее лицо и ладони, соседка. — Это я, я, Валюта, Марья Ивановна. Ну... Чего рвешься? Ко мне мать понесли. Проводим в последний-то путь как полагается...
Добрые люди похоронили мать на городском кладбище. Валя осталась одна. Неделю она прожила у Ма-
рии Ивановны, в ее большой семье, среди многочисленных детей и внуков, среди людей, занятых, как ни в чем не бывало, своими будничными делами и нелегкими заботами. Приходили товарищи отца с завода, предлагали переехать в общежитие, устроить на работу. Навещали ребята из техникума. Валя лежала в закутке, за ширмой, ни с кем не разговаривала, большую часть дня спала или дремала. А ночью иногда просыпалась, долго лежала без сна с закрытыми глазами и все думала, что станет делать. Щемящей болью в сердце отозвались гибель матери и потеря отца. Осталась одна на воюющей земле, слабая девчонка. Что она могла придумать?
И все же придумала. Тайком от Марии Ивановны утла из дома, добралась до горвоенкомата, сумела попаси, в кабинет к начальнику. Тот внимательно выслушал ее сбивчивый рассказ, серьезно отнесся к просьбе немедленно направить на фронт, чуть-чуть улыбаясь, ласково оглядел ее маленькую хрупкую фигурку и отказал категорически.
— Я их ненавижу! — сказала Валя.
— И я ненавижу, — согласился военком. Его правая раненая рука висела на черном женском платке и причиняла ему боль при движении, ОН морщился и хмурил брови.
— Тогда я сама. Сяду в верный же эшелон и уеду.
— Так не делают, Валентина. Сначала надо учиться.
— Вот и пошлите, я согласна учиться.
— Сначала надо... подождать. Подрасти немного, а через год...
— Через год, через год!
— Через год я тебе обещаю.
— Не через год, я сейчас должна!
Военком хотел сказать, что и он готов драться с немцами сегодня и не по своей воле застрял после госпиталя в этом Вольске, что жизнь требует сейчас от каждого прежде всего дисциплины,— не у нее одной такое горе, надо быть стойкой и мужественной, надо держать в кулаке свою волю, и еще какие-то убедительные и нужные слова, но, посмотрев на ее по-детски обиженное лицо и в желтые глаза, крупные как два больших желудя, смешался почему-то и сказал совсем не то, что думал:
— Не глупи, Лебедева. Придешь через год и... все! - поморщившись, он подошел к окну и повернулся к ней спиной, показывая, что разговор окончен.
Вскоре приехала из Чебоксар двоюродная сестра матери и увезла Валю с собой. Валя устроилась пионервожатой в школу. И очень скоро начались столкновения с теткой. Валя не захотела, чтоб ее попрекали крышей над головой и куском хлеба,— она устроилась па трикотажный комбинат и переехала в общежитие. Думала, временно, на месяц-два, думала, изменится что-то в ее судьбе или чебоксарский носиком будет покладистей Вольского, а больше года пролетело, и не заметила.
Но теперь вот добилась своего — взяли ее в школу радиосвязи. И отец, оказывается, жив, - он в партизанском отряде. Она всегда знала, что он жив...
Внизу по реке плыло длинное чудовище с веретенообразным туловищем и двумя разноцветными глазами, красным и зеленым, буксир тащил вниз по
течению целый каранап барж. На корме последней баржи, вокруг костерка, сидели люди. От воды тянуло прохладой.
— Почему ж ты плакала, Валя ? - спросил Глеб. -Ты уверена, что это он?
— Уверена.
— А почему плакала?
— Не знаю, от радости, наверное. Я истеричка. -Валя зябко поежилась и непроизвольно придвинулась к нему.- Что же мне теперь делать? - Ее волосы пахли озоном и сухим сеном.
— Доложи начальству, тут уж не теряй ни минуты.
— Может, он еще в Москве?
— Вряд ли. Пока снимали фильм, пока фильм пришел в Чебоксары — столько времени улетело! По теперь это неважно: теперь его по ордену запросто можно найти. Меня орден нашел, а его по ордену найдут...
Они сидели на балюстраде набережной и строили планы поисков Валиного отца. И вдруг Валя вспомнила, что ее увольнительная давно кончилась. Она заторопилась, потому что теперь-то точно ее ждали в школе неприятности, и стала прощаться. Глеб пытался задержать ее, говоря, что и его увольнительная просрочена, но Валя была непреклонна.
— Когда же и где мы увидимся с тобой? — спросил Глеб.
— А разве нужно это? — заносчиво ответила Валя.
— Мне — да.
— А мне — ист!
— Ну, опять вспомнила старое. Я прошу прощения. Разве этого мало?
— Мало, мало! Ты сам все испортил, сам! — Валя оттолкнула Глеба и побежала прочь, в темноту.
«Идиотская манера: как что — толкаться, - подумал Глеб. — Скажите, какая непримиримая!» Он снова пережил невероятную историю, происшедшую в кино, С нежностью вспомнил Валю и пожалел, что не смог хоть еще немного побить с цеп. «Ну ничего, сказал он себе. Завтра мы разыщем эту самую школу связи и хоть на час вытащим оттуда на улицу товарищ Лебе-деву по семейным обстоятельствам...»
Но ни завтра, ни послезавтра Базанову не удалось вырваться из госпиталя: лишь за день известили о медицинской комиссии выздоравливающих. Цацко их В баню сводил, постирушку заставил сделать, подворотнички пришить. И, конечно, никаких увольнительных — никому.
С утра комиссовали офицеров. Один выходит веселый, другой - мрачнее тучи. Тот на фронт стремится, тот — домой, к жене и детишкам. Иногда желания совпадают - повезло, значит. Иногда нет. Нервная обстановка. А за дверью, в комнате, где Базанову орден вручали, тишина. Там боги людскую судьбу определяют, на точных медицинских весах ее взвешивают... После обеда рядовой и сержантский состав пошел. Толпятся ребята, очередь организовали. Тамарка-санитарка из-за двери высунулась: «Никаких очередей, тут вам не хлебный ларек, по алфавиту вызывать будем, да и шумите вы очень, работать врачам мешаете».
Глеб был уверен в своем здоровье и не волновался ни капельки. Все и решилось в какие-то пять минут. Прочитали анкету, выдержку из лечебного дела, пошли по рукам рентгеноснимки, бумажки разные. «Присядьте, Базанов, ниже, еще ниже, резче! Пробегитесь
на месте. Хватит». Заговорили врачи между собой — одно слово по-русски, другое — по-латыни.
«Ранен трижды»,— услыхал Глеб. И еще: «Повоевал достаточно».
А вот и заключение: «К дальнейшей службе в Советской Армии не годен».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105