А ноги — как лед, ступням холодно. Кровь опять плохо циркулировала в его теле: какой-то сосуд сжимался в это время.
«Сущая малость — трубочка проклятая, вырезать и вшить синтетику, на сто лет хватит, и забот никаких. А тут паскуда — сосуд кровеносный — и такая боль, вздохнуть не дает». Он с ненавистью подумал о боли. Давно такого не было. Встал — не было, пошел — не было, по лестнице на один марш стал подниматься — ничего. И вот... Придется открывать нитроглицерин. Не хочется привыкать к этому зелью. Сейчас ударит в затылок. Но что сделаешь! Звать дежурного врача — опять на полмесяца уложат, запеленают. Может, пройдет. Если просто спазм, нитроглицерин снимет боль... Вроде легче... Вздохнем... Чуть глубже. Так, ничего. Промолчим, затаимся... Никто, ничего? И даже Зыбин не засек. Остается вытереть пот, будто между прочим,—ужасно душно стало почему-то в палате...
Зыбин сел на кровати и отбросил одеяло. Встал на выдохе — как учили. Не отрывая ступней от пола, шаркая непомерно большими больничными тапочками без задников, подошел к базановскому изголовью, сказал грустно:
— А ведь зарвался ты, Глеб, сын Семенов. Ей-ей, зарвался. У тебя не перелом ребра, и ты не спортсмен, а самого господа бога не обманешь, не обскачешь... он не Воловик.
— Ладно, замнем, Зыбин,— ответил Глеб.— Все ол райт! Случайное что-то, честное слово, случайное. Не выдавай, прошу: у меня сегодня масса посетителей, и я должен быть на высшем уровне. Ну?
— Только давай без дураков: худо было ?
— Прижало на минуту.
— Много ходил? Устал или поволновался? Вспомнил, может, что-то грустное и расстроился?
— Чего мне теперь расстраиваться?
— Скрытный ты мужик, Базанов.
- Не видал ты скрытных!
- Это за репортерскую-то свою жизнь? Ошибаешься, мил человек, видел.
- Опять о твоей профессии спорить будем? Договорились - вето: напряжение выматывает, создает яды в крови человека. Будем верить хоть рыжему Грише.
- Придет Ануш, будет доложено.
- Не посмеешь! Ну, проси чего хочешь - даю любой выкуп.
- Мальчишка,- сказал Зыбин, и его длинный хрящеватый нос воинственно задрался. - А Рахимов будет?
- Обязательно.
- И ему скажу все, что думаю о тебе Тебя убеждать- все равно, что растить волосы на биллиардной
- Остряк... От времени мнози борют мя страсти А худший из наших недугов - быть привязанным к своему недугу, разве не так?
- Ничего у меня не выйдет с романом. И даже попестушку листов на десять я не осилю Ты виноват.
- Мне тебя утешать? Успокаивать? Или сам спра-
- Жизнь у тебя какая-то бессюжетная, Базанов Столько людей через нее прошло - друзья, просто добрые знакомые, фрр! - и нету! Где твои ленинградские приятели? Однополчане? Неужели за все годы не встретил никого, даже случайно? Или просто не хочешь говорить?
- Не получится из тебя романиста, Андрей Факт - не получится. А жаль! Дался тебе я! Ты обобщай и фантазируй - к этому ведь и призывают писателей критики. От одного знакомого ухо возьми от другого - походку, скажем, а третий как сморкается характерным жестом, одним пальцем ноздрю зажав Вот и будет герой романа. А сюжет что? - его тоже ведь до тебя уже придумали: он любит ее, она - другого, другой - третью; плохой заместитель копает под хорошего начальника или наоборот - никакой бесконфликтности.
— А если серьезно?
Глеб замолчал. Как пойманный птенец в ладонях, трепыхнулось опять в груди сердце — раз, другой — и снова притихло, застучало прилежно и ровненько, а потом и совсем затаилось, перестало ощущаться — все нормально, будто и нет его, сердца.
— У меня действительно в жизни так все складывалось, бессюжетно, как ты выразился, — сказал Глеб. — Знакомился с хорошими людьми, — их-то больше, чем дерьма! — помогали мы друг другу, шли бок о бок, что называется, а потом расставались с сожалением. Не по своей воле — по обстоятельствам. Думалось, верилось: ненадолго, а вот уж двадцать лет после войны прошло. У каждого своя жизнь, свои проблемы. И не пересеклась моя караванная тропа ни с широкой колеей лихого танкиста Пети Горобца, ни с воздушной трассой летчика Полысалова, ни даже с короткими пешими маршрутами одноногого Павлика Хрупова. Так уж сложилось, Андрей Петрович. Пусть так и остается — бессюжетно. Между нами годы, расстояния, но, может, и встретимся еще. А встретимся друзьями, такими же добрыми парнями, как и расстались.
— Трудные годы это были, ох трудные! И разный след они в людях оставили, Глеб... Вот послали меня однажды за материалом. Замредактора поясняет: найди телятницу, свинаря, кого хочешь — чтобы он в содружестве с передовой наукой трудился и чудеса в росте поголовья скота демонстрировал. Газета ждет — стало быть, найдем. А если быстро, значит, география тут не важна, не до географии, поближе к Москве искать можно. В сельхозотделе облисполкома колхоз «Рассвет» мне называют, машину дают. А пока колеса крутятся, телефонограмма в колхоз летит: так и так, журналист к вам, пресса интересуется, подготовьтесь по всем статьям, чтоб в грязь лицом не ударить, и животновода подберите с биографией подходящей, чтоб говорил бойко и выглядел прилично, если сфотографировать захотят, ну и чтоб производственные показатели, конечно, на должном уровне у него находились.
Приезжаю в колхоз, а там все «на товсь», все готово — хоть кинофильм снимай, и репетировать не надо. Председатель — вчерашний фронтовичек. Расторопный. Все без намека понимает, неглуп и без показухи — то, что нужно для газеты, лишнего не делает. Ко-
роткая беседа о свиноводстве в сельхозартели — общие цифры, показатели роста по годам, роль техники в заготовке кормов. А тут уж и лучший бригадир прибыл, готов к показу своего хозяйства. Этот симпатичный малый — хрестоматийный такой молодец — понравился мне по-настоящему. Я очерк о нем тиснул. С моей легкой руки, гляжу, и замелькала его фамилия: речь где-то произнес, об опыте рассказал на областном совещании животноводов, в иллюстрированном журнале с обложки улыбается: снят знакомый мой Коля Лях среди племенных свиней в халате белом, как у модного
стоматолога.Год прошел, и вот опять мне задание — новый очерк о Ляхе. Рост героя, новые успехи, планы, перспективы. Путь знакомый, проторенный — еду. И, представь, подгадываю в «Рассвет» к вечеру, приезжаю прямо к Колиному дому, а там гулянка во всю рязанскую. Что такое? День рождения мой герой отмечает. Меня, правда, еще узнают, хватают под локотки, усаживают слева от именинника, среди всякого другого начальства. Закусываем — свинина во всех видах, сам понимаешь. Коля Лях не совсем твердым уже языком тост провозглашает: «За товарища Зыбина из Москвы, отца моего родного, который из меня человека сделал!» Пью под аплодисменты собравшихся. Еще тост, справа: «За то, чтоб и впредь прославляли газеты Николая Гавриловича Ляха и наш колхоз!» А потом, кажется, и за широкую известность Коли Ляха во всемирном масштабе чаши подняли. Ну, все как полагается. Только замечаю я, герой мой скисает на глазах, и о том, чтобы интервьюировать его сегодня, про новые достижения расспрашивать, речи быть не может, да и завтра, судя по всему, полдня, а то и целый день у меня пропадет.
Загрустил я немножко. Боком, боком — и к выходу. В избе накурено, напито, надышано — топор вешай. Отсижусь, думаю, на крылечке, проветрюсь, а там и на постой к кому-нибудь из уходящих с торжества определюсь. Сижу — луну разглядываю. Сзади — бряк дверью! Коля Лях рядом присаживается. «Чего ты, хозяин дорогой, гостей бросил?» — «Разговор к вам есть, — отвечает голосом довольно трезвым. — Разрешите?» — «Давай, раз есть».— «Только не обижайтесь: ве-
селый я несколько, простите великодушно, но правду скажу: терпение мое лопнуло, и вы в этом больше всех виноваты». — «Пойди поспи, хозяин. Завтра поговорим». — «Нет! — восклицает он горько и по колену себя кулаком — хлоп! — Нет! Сегодня тебе все скажу... Зачем ты все придумал? Зачем людям наврал? Раньше счастливый я был, теперь насмехаются односельчане: какой я герой, чем лучше их работаю?! По какому такому праву Лях да Лях! И все в рот смотрят: что еще Коля Лях изобретет-выкинет? Ждут. Один подсказывает: в институт заочный быстрей поступай. Другой: с обращением выступай. Как же! Какое у меня право, когда я месяцами и свиней своих не вижу: то совещание, то заседание. В глаза людям смотреть стыдно. Нету у меня сил жить. Сопьюсь или еще чего сделаю антиморальное. Так и знайте, товарищ Зыбин».
Что я мог ему сказать? Выпросил тут же у председателя колхоза подводу и, сославшись уж не помню на что — приступ аппендицита, что ли, — в тот же вечер вернулся к себе, в столицу. Окончилось все неприятным разговором в секретариате. Не стал я больше писать о свинаре Ляхе... Есть у нас, газетчиков, расхожий термин — «поднять тему», «поднять человека». — Узкое лицо Зыбина было серьезно, но голубые глаза, всегда цепкие, внимательные, смотрели рассеянно и чуть виновато. — Бывает, человека настоящего поднимаем, бывает, ошибаемся.
— Но с Ляхом-то другой случай.
— Да, сельский этот паренек честнее меня оказался. Надо признаться. Не пошел против правды. Не встречал я его больше, и фамилия что-то не попадалась.
— Ага, не встречал! Вот и у тебя, Андрей, бессюжетность получается. А в романе небось ваши судьбы, как в детективе, переплелись бы, в каждой главе по пять раз встречались бы. Но, в общем-то, мелочь это. Я тебе о судьбе целой стройки расскажу, если время и настроение будет.
— Ты что в виду имеешь? Север?.. Железную дорогу?
— Строительство одного самотечного канала в пустыне — сам там был и в деле участвовал. Только уж в другой раз, не сегодня: долгий это рассказ и грустный, Андрей, друг мой, Петрович, хотя и был я в то время очень молод и очень счастлив, и работа была радостная — это ведь была моя первая самостоятельная работа, черт бы меня побрал!..
Старый Тишабай терял зрение. Глаукома прогрессировала...
Когда это началось — Тиша не помнил. Знал, давно. Теперь он видел плохо, сильная лампочка светила будто сквозь легкий туман, окруженная радужными кругами. Временами глаза словно росли, и казалось — вот-вот разорвут веки. Тупая боль ломила лоб.
Как-то летом, ранним, но уже очень жарким утром, его настигла совсем нечеловеческая боль. Она рвала голову. Болели глаза, губы, уши, живот. Старый Тиша катался по айвану. Сознание временами туманилось, прояснялось, но боль не отпускала, а он считал ниже своего достоинства звать на помощь: не к лицу мужчине, пройдет. Его вырвало. После этого ему полегчало, и он заснул. Проспал до полудня, встал с ощущением слабости и с мыслью, что здоров, просто съел что-то нехорошее и отравился, наверное. И вдруг заметил, что плохо видит.
Месяца через два приступ повторился — еще более сильный. Тишабай пролежал весь день, ночь и еще день. И опять зрение ухудшилось. Он скрывал это от друзей и знакомых, используя всякие мелкие хитрости, на которые оказался неистощим. Все то, прошлое лето Базанова не было в Ташкенте. Беду заметил Юлдаш Рахимов, навестивший старика по просьбе Глеба, который получил от Тишабая письмо, написанное почему-то чужой рукой.
Рахимов с трудом уговорил старого упрямца пойти к врачу. Нет, не в больницу, конечно, и даже не в поликлинику: Тиша не доверял медицинским учреждениям, не посещал их ни разу за свою долгую жизнь и очень гордился этим, — Рахимов повел его к своему приятелю, профессору-окулисту. Тот взглянул на зрачок Тишабая, отсвечивающий желтовато-серым мертвым светом, измерил тонометром внутреннее да-
вление и определил без колебаний: глаукома, к тому же запущенная. Нужно срочное лечение пилокарпином, обследование эндокринной, нервной и сердечно-сосудистой системы, а вернее всего — операция: длительное действие повышенного внутриглазного давления на зрительный нерв приводит к его атрофии, а это необратимый процесс, полная слепота...
Стали исследовать Тишабая врачи: изучают, советуются. А он неожиданно спокойно, философски к этому отнесся. «Надо, — рассуждал старик, — значит, надо. Мне, правда, не надо — медицине надо. Юлдаш сказал, пусть так будет. Жаль, Талиба в Ташкенте нет, с ним посоветоваться можно было бы. А так с кем советоваться? Со своей тюбетейкой?.. Совсем стар стал. Совсем плохо глаза видят. Совсем плохо, и очков таких нет, оказывается, чтоб помогли видеть. Врачи говорят, нельзя больше четырех пиал чая в день пить. И возле горячего самовара нельзя сидеть... Бох-бох-бох! Кул-лук, спасибо большое. Иглой не выкопаешь колодца. Когда конь над пропастью, поздно натягивать удила. Но если уж падать, то с высокого верблюда, Тиша. Как суждено, так и будет, Тиша. Какая польза от глаз, если ум твой слеп? Зачем человеку ждать плохого, надо ждать хорошего...»
Было решено — операция. И Тишабая готовили к ней. Но тут каким-то образом он узнал о случившемся с Базановым и настоял, чтобы его отвезли в больницу к Глебу. Немедленно. Сейчас же.
...Глеб не видел старика немногим более полугода и очень поразился происшедшей в нем перемене. Ти-шабай не просто похудел — он исхудал, как-то сжался весь, сморщился, стал маленьким, серым, точно воробышек. Точно слепой воробышек, да и без одной ноги к тому же. Такая жалость пронзила вдруг Глеба, слезы навернулись, и дыхание зашлось. Одинокий, больной, совсем старый, старый Тишабай, святой человек, добрая душа, всего себя отдавал людям. Глебу отдавал себя вот уж сколько лет. А что сделал для него он, Базанов? Помог получить квартиру. Приезжал когда придется — раз в месяц, если командировки случались, а то и раз в полгода. Подарки привозил, покупки какие-то делал, а что старику надо было? Внука! Каждая обновка чуть ли не с боем встречалась. И вот не
уследил. «Такую болезнь запустил старик, — казнил себя Базанов. — Потому-то и не пускали его сюда. Виноват, ох виноват я перед тобой, отец. За делами и своими неурядицами твою беду просмотрел. Не должен был, не имел права!..»
Тиша, улыбаясь, смотрел на Глеба. Это был час отдыха, но для старика сделали исключение и сразу пропустили в палату. Чтобы не показать своей слепоты, он сел на кровать к Базанову, к самому его изголовью, но все равно уже не увидел Глеба и даже его лица не увидел — оно расплывалось, поэтому он коснулся рукой коротко стриженных волос Глеба и провел своей твердой, словно каменной, ладонью по его впалым щекам, и тут случилось чудо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105