«Перегибаешь, товарищ начальник. Торопишься. Как всегда, с плеча рубишь, — подумал Глеб. — А если он попросится в рядовые? Нужно ли выгонять его со стройки, где все его знают и у всех он будет на виду?»
Но оскорбленный Шемякин не пожелал в рядовые, не просил оставить его на стройке в любой должности.Заключая вопрос повестки дня, Базанов мало говорил о Шемякине. Он говорил о моральном климате в коллективе, о взаимоотношениях людей, о проблеме руководства, исключающего появление и расцвет Шемякиных и им подобных. И все поняли: секретарь парткома целится в Богина, обращается к нему, призывая сделать выводы из случившегося, предупреждает. И Богин, конечно, это понял. Все члены парткома единогласно проголосовали за предложение Базанова: вынести Шемякину выговор, провести финансовую ревизию его деятельности и в случае нарушений поставить вопрос перед руководством о невозможности его пребывания на посту начальника отдела.
Бухгалтерская ревизия не обнаружила ничего серьезного, хотя и установила факты нарушения различных инструкций и неправомочность ряда сделок, произведенных Шемякиным. На него был сделай начет. Матвею Васильевичу предстояло выплатить около трехсот рублей. Партийное собрание коммунистов управления строительства утвердило решение парткома. Шемякину предложили несколько скромных должностей. Он сдал, утратил сановную осанку, хотя духом не пал, держался
на людях бодро, говорил, что уезжает в областной центр, где ему устроиться теперь на работу — не проблема (вот она, реальная польза его трудовой деятельности не для стройки, а для себя). И, снявшись с учета, даже пришел в партком попрощаться. Пожал руку Надежде Витальевне, Базанову, сказал вкрадчиво:
— Ваша взяла, Глеб Семенович. Хороший вы мне урок преподали, спасибо. И будто вы правы кругом, а я кругом не прав. Но скажу: вы — теоретик в жизни, мы — практики. Думаете, обижаюсь, что ОН меня с потрохами продал и вам на съедение отдал? Нисколько! И я так точно поступил бы — раз интересы дела требуют... Счастливо вам тут работать. Спасибо этому дому, а мы к другому.
— Куда же? — спросил Глеб.
Шемякин не стал конкретизировать, сказал туманно:
— Иду на невеликую должность.
— Но разве вы на ней остановитесь, Матвей Васильевич?
— Теперь я далеко вперед не загадываю: научили. — И он вышел...
— Неприятный человек, — заметила Надежда Витальевна, разгоняя обеими руками облако табачного дыма.
— Это не человек, а тип, явление, — сказал База-нов. — Будет существовать до тех пор, пока существует питательная среда и спрос на таких людей у руководителей типа Богина.
— Но вы думаете, Степан Иванович... он не сделал для себя правильных выводов? И история с Шемякиным не научила его?
— Чему-то, конечно, научила. Не без этого. Но знаете, в чем наша беда? Без Шемякина нам действительно будет трудно с маттехенабжением. В первое время особенно — это уж точно.
— Но что же делать?
— Думаю, Степан Иванович в самом скором времени начнет внимательно и придирчиво подбирать себе нового Шемякина, только более изворотливого, умного и тонкого, чем прежний.
— Может, вызвать вам Степана Ивановича на доверительный разговор? Постараться как-то убедить его, объяснить, предостеречь, наконец.
— Ах, Надежда Витальевна! Человек вы мой дорогой! Разве Степана Ивановича может кто-нибудь убедить ! Приказать ему можно, да. А убедить — нет. Его надо держать за обе руки и бороться с ним. Каждый день, по десять раз в день. И не уступать в принципиальных вопросах ни вот столько,— он показал ноготь мизинца.
— Да что вы говорите?
— Да, да, Надежда Витальевна, — твердо сказал Казанов. — Этот метод сотрудничества я выстрадал. И уверен в нем. Богин понимает только это. Мы и дальше отлично будем сосуществовать. Вы же не станете отрицать — он хороший инженер. Он построит комбинат и город. Его энергией можно было бы крутить вполне приличную электростанцию вроде Днепрогэса.
Шемякин вскоре уехал со стройки. А вместе с ним исчезла и богинская секретарша. Связывая воедино эти два факта, знатоки, усмехаясь, утверждали: тут дело нечисто, не иначе, потеряв надежду устроить свои служебные дела, он, вероятно, принялся за устройство дел личных — куда же ему девать активность и неуемную свою жизненную силу?..
Отдел маттехснабжения остался без начальника. И это незамедлительно сказалось на разных участках строительства: главный диспетчер Прокопенко, которому ежедневно приходилось отбрехиваться за отсутствие своевременных поставок, за недокомплект механизмов и оборудования, за невыполнение обязательств, вконец сорвал голос.
Богин злился, требовал от Базанова и Мостового достойной кандидатуры — человека, способного заменить Шемякина, по всем статьям угодного одновременно парткому и руководству стройки.
Маттехснабжение хромало уже на обе ноги.В конце концов временно уговорили возглавить отдел Ашота Азизяна. Тот ежевечерне прибегал в балок к Базанову, чтобы пожаловаться и выплакаться у него на груди. Нет, Азизян не «тянул». А подходящей кандидатуры все не было. Хоть бросайся вдогонку за Шемякиным.
В конце января покинула Солнечный и Инесса Филипповна. Город ей безоговорочно понравился, и она отправилась готовиться к окончательному и скорому переезду сюда. Богин, освободившись от жены, казалось стал и ночевать в управленческом кабинете. Он словно наверстывал время, отданное не комбинату, а супруге. И не вспоминал о ней, вроде бы ее и не существовало. Ни писем, ни телеграмм. Лишь изредка — короткие телефонные разговоры. Базанов недоумевал: такую семейную пару он встречал впервые в жизни — какие-то странные, необъяснимые люди. Близкие, родные, вроде бы любящие друг друга, и совсем чужие, способные на столь долгую, постоянную и, в сущности, ничем не оправданную разлуку... Однажды он попытался затеять разговор на эту тему, но Богин посмотрел па него укоризненно и на разговор не пошел...
Наступила весна. Пора желанного тепла, ласкового, а не обжигающего солнца. Пора торжествующей зеле-пи, когда безжизненные пески покрываются яркими и пестрыми коврами и даже, как говорят в шутку, деревянные заборы расцветают и каждая палка, воткнутая в землю, готова вот-вот выбросить нежно-зеленые побеги.
В начале апреля Базанов собрался на пленум областного комитета партии, членом которого он являлся. Глеб решил ехать на машине с Зайончковским, чтобы дать себе хоть какую-то разрядку, а заодно и подготовиться к выступлению.
Шофер, против обыкновения, был неразговорчив и хмур. Веснушки ярко выступили на его лице. Глеб поинтересовался было о причине плохого настроения, попытался разговорить парня, но тот ответил лишь, что виной всему дела сердечные и весна, все это должно переживаться молча, и отвернулся, сделал вид, что внимательно всматривается в дорогу.
— А я-то думал, поговорим, — сказал Глеб.
— Путь долгий, — неопределенно отозвался шофер. Поехали молча, думая каждый о своем. И, в то же время, они думали об одном и том же...
В прошлую субботу профком управления строительства решил провести День здоровья и организовал массовую вылазку на лоно природы, в район будущей зоны отдыха, к пресловутому Кичик-кишлаку, из-за которого и начал «гореть» светлой памяти Матвей Васильевич Шемякин. Здесь, в будущем «шемякинском заповеднике» (название этой местности, данное неизвестно кем, привилось, получило «права гражданства» среди строителей), была построена большая уютная чайхана, спортивные площадки и собрано несколько щитовых домиков.
Недалеко проходила дорога на Бешагач и была остановка рейсового автобуса. Зона отдыха еще не оправдывала полностью своего назначения, но чайхана, укрытая несколькими деревьями, уже завоевывала популярность у жителей города. Плов здесь варили очень вкусный, чай заваривали крепко, а расторопный заведующий Умарбек догадливо соединял в себе прошлое и современность. Тюбетейка ловко сидела на его по моде постриженной голове. В синие выцветшие джинсы, туго обтягивающие бедра, он заправлял белую полотняную рубаху с открытой грудью, а цветастый бельбог заменил полагавшийся к джинсам широкий кожаный пояс. Специально для стариков и людей пожилых у него на айване висело несколько клеток с медноголосы-ми, звонкими перепелками, а для молодежи Умарбек включал магнитофон, если у гостей не оказывалось своей музыки. Иные работники общепита строительства уже поняли: им придется трудно в соревновании с этой чайханой.
И вот добрая сотня людей собралась здесь. Всего было в изобилии. Но единственный и неповторимый свой плов, свой «ош», Умарбек взялся приготовить сам — каждый отведавший его плова утверждал, что лучше Умарбека никто в Узбекистане, Таджикистане и Туркмении не умеет его делать.
И уже под вечер, когда застывал в ярких лаганах недоеденный плов — царь пиршества, а в чайниках загустел крепко заваренный чай, откуда-то взялось это слово — «тюльпаны». Кому первому пришла в голову подобная мысль, Глеб не помнил теперь. Феликсу Глонти? Азизяну? Зое Бакулевой? Богину? Надежде Витальевне Красной? Какая, в сущности, разница?!
Именно в эту минуту Глеб почувствовал себя молодым и легкомысленным. Какое-то лихое веселье захлестнуло его. Мгновенным взглядом отыскав в толпе Морозову, он подбежал и потянул ее в сторону.
Наталья Петровна не сразу поняла, в чем дело, но, ни о чем не спрашивая и не сопротивляясь, со счастливой безропотностью подчинилась Глебу. Они быстро уходили в сторону от медленно разбредавшихся по степи людей. И этот торопливый шаг — молча, с крепко сжатыми ладонями — волновал их так же сильно, как объятие. Они не останавливались. Не сговариваясь, продлевали ощущение полного счастья быть вдвоем в огромном готовом вот-вот заснуть мире. Они продолжали быстро идти рядом, то и дело сталкиваясь плечами на узкой тропе, и каждый раз от этого ощущали особенно сильный удар сердца. Они не разняли рук до тех пор, пока не кончилась тропа, пока не увидели, что это уже не трава под ногами, а темные луковки плотно сжатых лепестков тюльпанов.
Чем дальше, тем цветов было больше. Цветы казались темными, много темнее продолговатых, резиновой плотности листьев и высоких крепких стеблей.Глеб и Наташа сели, усталые. И все вокруг исчезло, весь мир исчез, чтобы выразить себя только в ее глазах.
Солнце уже уходило за холмы, за огромный, кроваво-красный луг. Сотни, тысячи, может, миллионы раскрытых цветов усеяли землю. Глебу не однажды приходилось видеть цветение тюльпанов в степи — краткое, но удивительное, неповторимое весеннее зрелище. Но сегодня все было по-особому, даже это огромное поле тюльпанов.
А когда он обернулся, Наташа по-младенчески крепко спала. Так сон может свалить только ребенка — сразу, в разгаре игры, на половине счастливого крика. Глеб хотел разбудить ее, подумав о холодной земле, но потом, бесшабашно решив вдруг, что в такой день ничего плохого случиться не может, стал всматриваться в ее лицо.
Спящая Наташа казалась старше, чем обычно, но добрей, незащищенней. Женщина, умеющая постоять за себя, не привыкшая прятаться за чью-нибудь спину — такой знали Наташу все. А иной — не столь решитель-
ной, уставшей («Вон морщинки у глаз не разгладились даже во сне, два седых волоска, они совсем не видны в белокурой копне») — увидел ее только он. Глеб отвернулся, чтобы не разбудить ее взглядом, сцепил руки на коленях и задумался.
«Женщина в тюльпанах»... Так могла бы называться картина, написанная хорошим художником... А еще, вероятно, такая картина могла бы называться и проще — «Счастье». Ведь именно таким и приходит к людям счастье... И тут Глеб привычно подумал о том, что будет еще короткое свободное завтра, а послезавтра начнется опять новая рабочая неделя и будет она, как и все прошедшие, полна неотложных дел и забот, поездок по пустыне, встреч с людьми и осмотра готовящихся к сдаче обг^ектов. И, конечно, неусыпного контроля за Богиным, «выпрямления» стиля его руководства...
Наташа проснулась минут через десять — пятнадцать и непонимающе огляделась по сторонам, смущенно улыбнулась чуть распухшими после сна губами.
— Неужели я задремала? — спросила она.
— На одну минуту,— кивнул Глеб.
— Среди тюльпанной красоты ? Какой позор! Идемте же, Глеб Семенович. А где все? Уехали?
— Да, все давно уехали. Я сторожу вас, и мы вдвоем на целой планете,— пошутил он. Вышло грустно. И чтобы скрыть эту грусть, вырвавшуюся непроизвольно, Глеб тоже поспешно поднялся и сказал беспечно: — Идемте, Наталья Петровна. Я отведу вас к человечеству.
Солнце село. Темнело небо над Мурунтауской грядой. Морозова поеживалась от вечернего холодка, Глеб снял с головы Наташи застрявший в ее пушистых золотых волосах красный лепесток и пошел вперед, показывая ей направление...
В перерыве между заседаниями первого дня пленума обкома Лазиз Сафаров сам подошел к Базанову, обнял его за плечи, повел в сторонку, говоря:
— Слышал про твои бои, — и улыбнулся хитро, показывая, что ему известно все.
— Хорошо, что слышал, оперативно, значит, доложили.
— А ты не удивляйся: у меня отдел промышленности хорошо работает. — Лазиз еще раз хитро улыбнулся. — Скрывать нечего, принципиально себя вел, по-партийному. Главное, конечно, Богин. Я следил, не вмешивался: как узнал, что он предложил тебе чемодан паковать, подумал, прилетишь ко мне. А ты не прилетел. И зачем? Все правильно делал. Зачем «вай-дод» сразу в областном масштабе кричать? Зачем «караул» — когда в своем партколлективе разобраться можно и самим правильную оценку событиям дать. Теперь вижу: начинает получаться из тебя партийный работник. Это я тебе не как Сафаров, твой знакомый, говорю, как секретарь говорю. В таких боях проявляется партийность не одного человека — всего коллектива. Только ты, слушай, не зазнавайся.
— И Богин так говорит.
— Богин? — Лазиз насупился, опустил лобастую голову и стал еще больше похож на упрямого, готового к драке бычка. — Большой человек, трудный человек, неоднозначный человек.
— Куда уж труднее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105