Словно вдруг прикрыли пустыню ярким, фантастических расцветок ковром — простите за банальное сравнение, никакого другого не могу придумать, — действительно гигантский ковер, сияющий всеми оттенками красного, расстилался у наших ног вокруг колодца Беш-Кудук. Пламенели тюльпаны величиной с кулак — густо-желтые, розовые, красные, кроваво-красные, багровые, темно-красные и казавшиеся почти черными. Мириадами ярких языков огня алели маки. Покачивались нежные цветы астрагалов. Фиолетово цвела песчаная акация. То тут, то там вспыхивали оранжевые, желтые и коричневые глазки и цвели букеты неведомых цветов причудливой формы.
Жизнь укрепилась в пустыне и торжествовала повсюду. Выползли на свет божий жучки, паучки, мотыльки и прочая живность. Аман Турсунов учил меня читать книгу пустыни, в которой каждый из ее многочисленных обитателей расписывался своей характерной росписью. Вот проползла змея. Прошмыгнула ящерица. Пробежал варан — песчаный крокодил. Вот отпечатки копыт джейрана. Это была очень красивая, привлекательная пустыня, не похожая на зимнюю. И опять не та пустыня, встречи с которой я так долго ждал.
Необходимо было еще одно, последнее, фантастическое превращение, чтобы я наконец увидел настоящую пустыню... Забылись дожди. Все круче припекало солнце. Оно выпаривало из земли влагу, цементировало такыры, высушивало пески, кристаллизовало соль. Осыпались цветы. Летний листопад оголил кустарники. Пожухли и сгорели травы. Все вокруг поблекло, сжалось. Живое заснуло, попряталось, умерло, стало серо-желтым. Эта, настоящая, пустыня пришла в Беш-Кудук уже в конце мая. Всего три недели понадобилось ей, чтобы убить весну.
Да, пустыня стала наконец настоящей. С раннего утра поднималось над ней огромное, во весь зенит, палящее солнце. Удушливый ветер обжигал кожу и глаза. В песке можно было печь яйца. Говорили, в тени — больше сорока. Но где она, тень? Жить и думать о будущем стало трудно. Думалось лишь об одном: чтобы как можно скорее всевидящий и всепроникающий раскаленный блин залег за розовые песчаные холмы и наступила ночная прохлада.
Но настоящее знакомство с пустыней произошло еще позднее: в тот год экспедиция свернула работу уже в начале июня, поэтому и знакомство можно было считать шапочным. Это я, конечно, только потом понял. А тогда, вернувшись в Ташкент и шествуя первым делом на Пушкинскую к Пирадовым, я чувствовал себя по меньшей мере Пржевальским — этакий загорелый, окрепший, раздавшийся в плечах бывалый пустынник-землепроходец. Правда, торта у меня не было — заработки не те оказались, зато, как говорится, действительно с поднятой головой шел.
И, как в первый раз, выстрел оказался холостым. Мне снова не удалось «потрясти» семейство Пира-довых. Рубен Георгиевич был дома один. И, видно, плохо себя чувствовал. Давно говорили, сердце у него никудышное, он в этом никогда никому не признавался, а тут, оставшись один, решил поболеть. Сидел в кресле нахохлившимся, съежившимся гномом, дышал с трудом и мерз, несмотря на жаркий день. В плед кутался. А глаза — печальные, скорбные, без обычного насмешливого блеска. Глаза его и испугали меня больше всего.
Обрадовался Рубен Георгиевич, выспрашивать начал. О себе говорить не хочет, запрещает: жив я, здоров, а вот годы не те, и ничем уж тут не поможешь, и сочувствием особенно.
Рассказал я ему о Барса-Кельмесе. Согласился: «Очень интересные, перспективные места, судя по всему - богатые. Когда-нибудь и до них доберутся, может и золото найдут. Только ведь легенды широко толковать нужно: для народа богатство — и вода, и земля, а не только недра. Когда-то и я там ползал. Помню, наткнешься на расщелину, сероводородом шибает — ужас! И в легендах во всех адский этот запах присут-
ствует. Сероводород — спутник нефти, газа. А ведь это тоже богатство, Глеб, сокровище не менее ценное, чем золотое месторождение. Если все легенды — а их сотни — прочитать буквально, золото в любом месте Средней Азии должно быть — раскапывай и добывай. И искать не надо — все просто!»
Рубен Георгиевич оживился, часто вставал и ходил по кабинету. И почувствовал себя лучше. Или лишь доказывал, что это так,— разве его разберешь? Взялся кормить меня, принес остатки супа, помидоры, огурцы, кинзу и другие съедобные травки. В это время отворилась дверь и вошел... Юлдаш Рахимов.
Точно так в кино бывает: прямо с вокзала, случайно, попутная машина подбросила его до консерватории, он и зашел к Пирадову. Очень изменившийся со времени нашей последней встречи в Чебоксарах, вальяжный, в хорошем костюме и светлой шелковой рубашке с открытым воротом. Непохожий на солдата из роты выздоравливающих, и все-таки прежний, знакомый и, как всегда, очень располагающий к себе.
Мы обнялись. Рахимов с загадочным лицом факира открыл чемодан. Достал круг колбасы, черный хлеб, тушенку и американские консервированные сосиски. А выждав паузу, еще и бутылку коньяка. Мы ахнули. Вскоре вернулись Сильва Нерсесовна и Ануш. Пира-дов, как обычно, притащил всех соседей, имевшихся в доме, и пир начался.
Они были замечательные люди и верные друзья — добряк и мечтатель Пирадов и трезвый реалист Рахимов, такие разные по характерам и такие одинаковые по отношению к жизни и людям. Им двоим — главным — и обязан я всем хорошим, что есть во мне, потому что именно они подхватили меня слева и справа в самый трудный для меня период жизни.
А через несколько дней я покатил в Ленинград. Разговоры об учебе, которые мы не раз вели с Рубеном, Юлдаш Рахимов тут же поставил на практическую ногу. Он поговорил в ректорате и с деканом геологического. Я написал заявление и отправился за необходимыми документами. Естественно, при себе их у меня не оказалось: идя на фронт, я не позаботился взять с собой аттестат или, на худой конец, снять с него копию. Рахимов выхлопотал мне пропуск, дал денег. Пи-
радов, на случай, если окажусь на мели — отказать ему в этом было невозможно,— снабдил меня письмом к своим ленинградским друзьям, друзья были у него повсюду. Сильва Нерсесовна напекла в дорогу лепешек и коржиков на меду. Ну а Ануш проводила меня на вокзал, спросила, вернусь ли я, и улыбнулась напоследок своей неповторимой улыбкой — грустной и насмешливой одновременно.
— Значит, еще одно путешествие? — радостно и ободряюще сказал Зыбин, поощряя Базанова на новый рассказ. — В родные пенаты ?
— Да, съездил,— Глеб ответил неохотно,— в общем, не зря: город повидал, документы, привез.
И по тому, как он это сказал и каким тоном, Зыбин понял: сегодня рассказа о Ленинграде не будет, а может, и никогда не будет. Видно, слишком тяжелые воспоминания.
Зыбин развернул газету и демонстративно углубился в чтение — в газетах он читал все.Зыбин не стал теперь нажимать и настаивать, чутьем опытного газетчика понимая, что его упорство может сразу подорвать их взаимное и растущее доверие. В то же время он не мог примириться с тем, что ему не удается разговорить Базанова. Ленинградский период жизни Глеба остается незнакомым ему, а это наверняка интересное время, ведь взрослый человек встречается со своим детством и юностью — и к этим вопросам все-таки следует обязательно вернуться, но при случае, под настроение. Он все равно вытащит хоть по кускам из Базанова все, что было с ним в Ленинграде: для будущей книги это очень важно.
Хватило бы сил написать эту книгу. Сколько раз жизнь уже сталкивала его с интересными людьми, и он загорался желанием рассказать о них. Однажды это был потомственный летчик, в другой раз — пастух, служивший в годы войны в армейской разведке, потом — женщина с потрясающей биографией, ставшая в тридцать пять лет известным математиком. Каждый раз Зыбин горячо принимался за дело: составлял подробные поглавные планы, исписывал блокноты, интервьюируя своих героев, начинал писать даже...
Да, он отлично разбирался в людях, умел ставить проблему и «брать материал», и писал легко — быстро и пристойно. Но очерк больше десяти страниц становился для него пыткой. Зыбин начинал мусолить его — бесконечно правил, чистил, устранял длинноты и в конце концов терял к нему всякий интерес. Он не мог преодолеть в себе боязни многостраничного повествования. Этот психологический барьер был воздвигнут в его душе долгими годами работы в газете.
Теперь Зыбин предпринимал новую попытку.Его интересовал Базанов. Он захотел рассказать о судьбе недавних мальчишек — целого поколения, ушедшего со школьной скамьи на фронт и ставшего главной силой в восстановлении страны. Он уже видел и осязал .эту толстую книгу, в твердой обложке, пахнущую типографской краской. Он был уверен, что преодолеет сопротивление Глеба и заставит его рассказать все, что захочется ему, Зыбину. Нужно только время. А времени у них было предостаточно. Тут уж торопиться не следует. В первый раз в жизни Зыбину не нужно торопиться. Он видел и в этом доброе предзнаменование.
Базанова тянуло в сон. В середине дня ему обязательно хотелось спать, ужасно хотелось, и он изо всех сил боролся, стараясь сберечь это желание и донести его до ночи. Глеб понимал, что заснет и сегодня, на миг он даже пожалел, что не стал рассказывать соседу о Ленинграде. Эта поездка сохранилась в памяти во всех подробностях, в мельчайших деталях — будто закончилась вчера.
...Глеб забрался в теплушку «пятьсот веселого» товарно-пассажирского и приготовился к долгому путешествию. И вот поплыла назад привокзальная площадь Ташкента, как всегда набитая народом, станционные постройки и службы; потянулись саманные домики и покосившиеся избушки, сооруженные будто наспех из досок, фанеры и проржавевшего кровельного железа; промелькнули огороды и сады, полные золотыми персиками и красно-желтыми яблоками. Поезд пошел степью. Она расширялась, увеличивалась, росла и наконец заняла всю землю до самого горизонта.
Глеб не знал, как все сложится в Ленинграде, что ждет его там и как встретит его дом, но он знал, что вернется в Ташкент обязательно. Азия слишком глубо-
ко вошла в него, уже пустила корни в его сознании идея поисков золота. Он уже на «ты» мог разговаривать с пустыней, Ташкент стал знакомым городом, его ждали там старый Тиша, Пирадов, Рахимов. Он обещал вернуться Ануш. Миновав Арысь, он поклялся себе — торжественно и наивно, — он сказал: до свидания, Азия, до скорой встречи. Но разве не смешно это? Тогда ему казалось — не смешно...
Наконец-то он добрался и до Ленинграда. Поезд из Москвы опоздал чуть ли не на десять часов и притащился вечером.Площадь Восстания, изрытая почему-то, маленькой показалась. Повсюду следы войны. Вместо разбитого дома — фанерные щиты фасада. Забор, увешанный плакатами «Боевого карандаша». Траншея. В ней девчата-ремесленницы, по шею в глине, с водопроводными трубами колдуют. Гостиничный фасад в крупных щербинах, как в оспе. Подальше какой-то купол виднеется, растрепанный, точно разоренное птичье гнездо. Но трамвай бегает. Адмиралтейство на месте стоит и Невский замыкает. И небо знакомое: бело-серое, блекло-голубое, ленинградское, каким ему и положено быть в сезон белых ночей,
Глеб добрался до площади Труда — штакеншнейде-ровский дворец серел справа, как горный хребет, — и вступил на мост Лейтенанта Шмидта. Город распахнулся, у Глеба сперло дыхание. Он увидел верфи и четко прорисованные на блеклом небе громадные краны. Их ажурные хоботы висели вяло, краны напоминали стадо слонов, пришедших на водопой. Дома набережной все еще оставались камуфлированными. Несколько тральщиков и большой транспорт, выкрашенные в серый цвет, терлись бортами возле гранитного спуска. За ними, дальше к заливу, стояли две подводные лодки, а еще дальше — проржавевший айсберг: старый корабль-великан — одна коробка, без мачт и палубных надстроек, идущая на металл. Нестерпимо яркими, белыми, рыжими и голубыми точками вспыхивали огни газовых горелок, гулко стучал над водой неведомо где спрятавшийся компрессор, и пулеметными очередями выстреливали отбойные молотки.
С горба моста Глеб окинул взором свой Васильевский остров. У них, пацанов, были здесь свои заповедные места, где проходило детство, где они росли и набирались житейской мудрости: разрушенный, а ныне оборванный до остова на дрова старый причал; Румянцевский сквер возле Академии художеств; трамвайное кольцо и пустырь у Горного института; знакомые подворотни с каменными, вросшими в булыжник тумбами и всегда сумрачные и холодные узкие проходные дворы.
Вот как вернулся он домой. Сколько раз думалось об этом на фронте, а произошло это совсем не так, как представлялось,— очень буднично, пожалуй. Чего-то не хватало явно. Глеб даже поймал себя на мысли о том, что не очень торопится и страшится этой встречи: кого найдет, какими тяжелыми новостями о матери и Олеге встретит его первый знакомый человек, и вообще — куда он идет на ночь глядя?..
Было начало второго. Глеб присел на чугунный кнехт и в который раз за дорогу задумался: их дом разбит бомбой, где искать прежних жильцов, у кого наводить справки? Уцелела ли школа? Найдет ли он своих учителей, друзей, одноклассников?
Внизу лениво шлепала о гранит набережной вода, облизывала позеленевшую от водорослей ступень спуска. Неподалеку от моста торчала на якоре лодчонка одинокого рыболова, видать тщетно выуживающего приварок. Закопченный от носа до кормы и от ватерлинии до клотика работяга буксир, смешно выпятив грудь, тащил против течения, смолисто чадя, караван пустых барж. Волна, ушедшая от него, набрав силу, закачала лодчонку рыболова, смачно чмокнула берег и побежала вдоль набережной. Глеб задремал.
А когда проснулся, вставало солнце и тысячи бликов скакали по воде. Он, конечно, не выспался, но все же отдохнул и почувствовал себя значительно бодрее. И город, утренний, прозрачный и освещенный солнцем, показался ему не таким мрачным, как белой ночью. Вода была чистая, незамутненная, еще без мазутных лепешек. Он поплескал себе на лицо, смочил волосы и, не вытираясь, зашагал по набережной к Одиннадцатой линии.
Вот второй, четвертый, восьмой дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105