Поправилась, румянец во всю щеку — глаз не оторвешь.
Это было что-то новое: Горобец говорил о женщине с совершенно не свойственной ему серьезной интонацией.
— А идти когда? — спросил Глеб.
— Послезавтра. Двухдневный отгул у них. Помыться, постираться надо им, конечно, а послезавтра и пойдем, аккурат после обеда. Отпросимся. Ты отлежишься, а?
— Будет порядок, Петя.
— Ну и молоток. Только не перетруждай себя, не стоит, пожалуй.
— Посмотрим там...
Зоя и Маша, принарядившись, уже ждали их. На этот раз при дневном свете комната показалась Базанову больше. Она была убрана, пол вымыт до белизны, стены оклеены свежими газетами, стол покрыт льняной суровой скатеркой. Резная бумажная занавеска закрывала до половины окно. Большой букет ярких бумажных цветов в глиняном горшке украшал железную печурку. В комнате пахло пудрой и торжеством.
Маша хлопотала с едой, а Зоя командовала ею, как королева. Горобец сидел на краешке кровати притихший и напряженный. Глеб чувствовал себя почему-то именинником. Наконец сели за стол.
— Мальчики, — сказала Зоя. — Пусть сегодня у нас все будет красиво. Я вас очень прошу.
— А Валя, подруга ваша, где же? — спросил будто невзначай Глеб.
Маша метнула на него быстрый взгляд, а Зоя ответила:
— Придет, обещала. Вдруг собралась и ушла чего-то. Она у нас такая. Придет.
Разлили самогон в стакан и кружки, чокнулись за здоровье. Выпил и Глеб. Закусили огурцами, салом и капустой. И с аппетитом принялись за наваристый домашний борщ, что приготовили девчата. Потом попили чай с хлебом и остатками патоки. Пели песни — старые, довоенные, вспоминали забытые слова и радовались, когда удавалось пропеть весь текст целиком. Маша вспомнила погибшую сестру, у которой был замечательный голос, стали говорить о родных и близких, разбросанных войной, потом о войне. Маша опять, как и в первый вечер, вдруг заплакала - сильно, навзрыд, стараясь сдержаться и от этого рыдая еще сильнее и безудержней. Все стали утешать ее, и она скоро успокоилась, но все равно от торжественной беззаботности первых минут встречи не осталось и следа, настроение как-то переменилось, надо было либо расходиться, либо придумать что-то. И тогда Горобец заявил, что настал момент выпить за доброе будущее, а поскольку выпить уже нечего, он отправляется на поиск и через полчаса вернется с победой. Он позвал с собой Зою. Она согласилась сопровождать его, и они ушли.
— Запасись терпением, — сказала Маша. — Ждать нам их не дождаться.
— Почему?
— Слепой ты, Глебушка! — Маша нервно рассмеялась. — Влюбленные они друг в дружку. Не то что мы с тобой. А ведь влюбленные часов не наблюдают — это всем известно!
Но тут же открылась дверь, и на пороге появились Зоя и Валя, а за ними наголо остриженный одноногий паренек, совсем мальчишка, с круглым лицом, на котором словно навсегда застыло удивленное выражение. Метнув в сторону Маши сердитый взгляд, показывающий, что она слышала слова подруги, Зоя сказала, подталкивая паренька вперед:
— Принимайте в компанию. Это наш Павлуша Хрупов, Глеб. А это Валя, ты ее знаешь. Очень они хорошие, прошу жаловать — не обижать, — и исчезла.
Девушки принялись собирать остатки еды, разогревать борщ на керосинке.
Валя не обращала на Глеба никакого внимания и не пыталась заговорить с ним. И он отвечал ей тем же. Павлуша сидел молча, опустив подбородок на костыль и зажав между коленями сцепленные руки. Чтобы приободрить его, Глеб стал расспрашивать, где и в каких частях он воевал, где был ранен. Почувствовав взаимное доверие, они разговорились и ушли целиком во фронтовые воспоминания, забыв на какое-то время и про хозяек.
— Очень невезучий я,— слегка заикаясь, рассказывал Павел. — На фронт год рвался, а провоевал три дня. Ранило — ногу напрочь! — и подчистую. Ни одного немца не убил, ни ордена, ни медали. Кто поверит? Скажут, под поезд попал. Всем не объяснишь, обидно. Что я сделал? Ничего! И все равно обидно.
— А если бы в первом бою тебе голову оторвало? Что? А так, вот она на плечах сидит — думай.
— Хорошо тебе рассуждать. А я до сих пор домой не возвращаюсь, у тетки из милости живу.
— Почему же?
— Не с чем мне возвращаться — понял?
— Стесняется, — бросила на ходу Маша.- Друзей своих и девушек стесняется, — и принялась накрывать на стол.
— Замолчи! — повысил голос Павлик.— Тебе дело, да?!
— А в Чебоксарах ты чем занимаешься? — спросил Глеб.
— На нашей фабрике он, техником.
— Родители в Казани, что ли?
— Мать у меня одна. Отец погиб.
— Ну и что сидишь? — спросил Глеб. — Ноги бы моей здесь не было.
— Мы ему сколько раз это твердили, — вступила в разговор только что зашедшая Валя. Она все время выходила из комнаты, вроде бы разговор Павлика и Глеба ее совершенно не интересовал. А вот вмешалась — оказалось, прислушивалась. — Почему вы, ребята, такие глупые? Если любишь, думаешь: господи, да
лишь бы пришел, обнял, к сердцу прижал. Пусть без рук, без ног.
— Обнял? Без рук, без ног — как же это? — грустно сказал Павлик. — Это счастье лишь в первый день. А жить-то, жить как все время?
— А знаешь, дурной, какой почет инвалидам после войны будет? — Валя села рядом, придвинулась, заглянула Хрупову в глаза. — Первые люди, всюду они без очереди.
— Очереди-то после войны откуда? — съязвил Глеб.
— Очереди, Глебушка, не за хлебом будут, а исключительно в театры, в кино и на танцы,— присоединилась к разговору Маша.
— И будем мы, одноногие, без очереди танцевать.
— Будете, Павлик. Инженеры и конструкторы не станут пушки и танки изобретать — кому они нужны будут, — а изобретут первым делом аппараты такие специальные для инвалидов, чтоб писать, ходить и танцевать. И никто не заметит, что нет у человека руки или ноги,— сказала Валя.
— Не заметит никто, тогда все без очереди и полезут, — сказал Павел.
— Злой ты, Павлик! Сознательные люди будут, а инвалидам войны ордена на грудь специальные. Герой, защитник родины — это всякий увидит — и дорогу тебе уступит, поклонится.
— Хорошо придумала, послушать приятно.
— А здорово после войны будет, — мечтательно сказала Маша и обняла подругу. — Все вернутся в свои дома, мужчины все наши придут с фронта. Свадьбы будут, правда, Глебушка? Небо мирное, тишина. Плохое, как сон, пройдет — и не вспомним. Жаль только, юность золотая мчится, где мои пятнадцать лет, ребятушки ?!
Тут пришли Петр и Зоя. Горобец гордо хлопнул о стол бутылку самогона. Открыл и сам принялся разливать на всех поровну, отмеряя доли большим пальцем на стекле.
— Не пей больше, а? — тихо сказал он, когда очередь дошла до Базанова.
— Наливай!
— Не стоит, Глебка.
— Живы будем — не умрем! Кончай разговоры,— Глеб нахмурился. — За послевоенную жизнь пьем, а не за что-нибудь, Петя. Не дашь? Не хочешь, чтоб она и у меня была счастливая?
— Пусть она у всех нас будет счастливая,— сказала Маша и первая чокнулась с ним.
Маше нравился Глеб, и она не скрывала этого. Даже наоборот — подчеркивала всячески, показывала, что имеет уже какие-то права на него. То улыбнется ему по-особому, заговорщически, то невзначай возьмет под руку и прижмется плечом, ласково проведет ПО отрастающему уже твердому ежику волос на темени. Она считала Глеба своим парнем, все ждала, что он обнимет ее, поцелует и скажет какие-то нужные, необходимые им обоим слова о любви, о том, что не может жить без нее, что они всегда будут вместе. Маша верила, что ЭТО произойдет не сегодня-завтра, много думала о ТОМ» как это произойдет, что сделает и скажет ОН, что ответит она и как все будет потом. Она ни с кем не хотела делиться своими мыслями о Глебе и их счастье, даже с Валей, с которой делилась всеми самыми СВОИМИ сокровенными мыслями вот уже больше года, когда спела их судьба на одной фабрике и в одной комнате общежития.
Глеб почему-то не нравился ее подруге. Маша, хот* и не было об этом разговора, видела, что одним споим присутствием Глеб раздражает Валю. Всегда мягкая и уступчивая, она становится замкнутой, сердитой, готовой вступить с ним в спор по любому поводу. Маша не вникала в причины: это ее устраивало, не нравится — и все, так даже лучше. Да и в Глебе она была уверена, непонятно, собственно, почему, спроси кто-нибудь — не ответит, а была уверена. Любовь слепа, любовь девчоночья неопытна.
И вот теперь, когда Маша первая чокнулась с Глебом и он улыбнулся ей в ответ, она чуть не вскрикнула от пронзившего ее ощущения приблизившегося, подошедшего уже к самому сердцу счастья. Маша засмеялась от этого счастья, и ее всегда усталое, стертое лицо будто осветилось изнутри, стало на миг прекрасно-восхищенным лицом Золушки, пришедшей в королевский дворец.
Глеб посмотрел на нее будто впервые, не скрывая удивления. И тут же он перехватил быстрый взгляд янтарно-желтых Валиных глаз. Их нестерпимо золотой свет заставил его отвернуться, а когда в следующий миг он снова взглянул на нее, Валя уже говорила что-то Горобцу, хотя и продолжала смотреть на Глеба. Глаза ее были чуть прищурены презрительно, а узкое лицо с резко обозначенными скулами спокойно.
Ощущение легкости и раскованности овладело Глебом. Он пьянел, но не чувствовал этого. Только беспричинно улыбался и все внушал и внушал Павлику, что самое главное — быть хорошим человеком и выбрать себе в жизни главное дело, а две у тебя ноги при этом, одна или три — не так уж и важно. Потом его вдруг стала безумно раздражать Валя и все в ней — каждое лово, каждый шаг, каждое ее движение. Он повторял, что у Вали сквалыжный характер, что она мамина дочка и не дай бог кому-нибудь стать ее мужем.
А потом замолчал. Пронзительно и неотрывно смотрел на Валю. Ронял тяжелую голову на руки, забывался, вскидывался, с трудом разлепляя свинцовые веки и уже ничего не понимая — где он, с кем, что с ним происходит. Есть было нечего, а ему очень хотелось есть, и он шарил ложкой по пустым тарелкам. И делал все молча, не отвечая на вопросы, на предложение Маши прилечь отдохнуть, на угрозы Горобца, отделываясь от всех непонятными жестами, многозначительными, как ему казалось, улыбками и подмигиванием.
Глеб был пьян. Впервые в жизни. Уходил куда-то ввысь, начинал внезапно опускаться винтом потолок, все быстрее и быстрее приближались и отдалялись до булавочной величины лица — вроде бы знакомые, но искаженные до неузнаваемости. Среди шума толпы на привокзальной площади, среди гудков фабрик и звона трамваев, лязга и грохота пароходных шатунов, от которого хотелось закрыть голову подушкой, отчетливо прорывались отдельные фразы и слова, очень важные для него. Он старался осмыслить их и запомнить.
И тут внезапно заболел у него живот; сначала внизу справа, потом, дойдя до поясницы, боль захватила его всего целиком и затрясла — до озноба и пота, до минутного протрезвления. Глеб почувствовал, что сейчас его
вырвет, тут, за столом, немедленно. Он собрал все силы, поднялся и шагнул прочь на ватных, непослушных ногах, как слепой вытянув руки, и его плавно повело куда-то вбок и подхватило, понесло...
А боль все не проходила, она рвала в клочья живот, бросала на землю и катала по земле, как тогда, но кре-мя ранения. Он хотел кричать, но не смог. Он подтягивал ноги к подбородку, скручивался, сжимался, чтобы стать поменьше и совсем маленьким, чтобы обмануть боль и придавить ее, передохнуть хоть минуту...
Чьи-то ласковые руки легли ему на лоб. Студеный ручеек пробежал по его губам, ловко омыл его лицо. И ушла боль, будто и не было ее. Стало совсем тихо, исчез и шум толпы, и звон трамвая, и грохот машин. И только чей-то знакомый голос повторял четко и часто: «...Миленький, миленький, родной, любимый, миленький, родной, любимый». Мягкие, теплые губы касались его губ, лба и щек, кто-то плакал рядом, и редкие крупные солоноватые капли падали па его лицо. Он ловил их широко раскрытым ртом, потому что именно они убивали в нем боль и приносили спокойствие. Удивительное спокойствие, которое бывает разве только во сне...
Маша крикнула с порога, в темноту:
— Валя, ну где же ты?
— Да здесь. Вот, — ответила Валя.
— Ничего не вижу.
— На бревнах.
— Веди его домой: простудишь.
— Он заснул.
— Горе луковое! Давай я посижу.
— Мне не холодно.
— Да где ты?!
— Тут. Не ори как ненормальная.
— Иди сейчас же домой!
— Ты мне не можешь приказывать. Кто ты ему?
— А ты? Он простудится, простудится, поняла?! И ты будешь виновата, ты!
— Он проснется от твоих идиотских крикон, и ему станет плохо.
— Надо же отнести его в дом.
— Позови Горобца.
— Нет его.
— Замолчи! Возьмем вдвоем.
— Ничего я не вижу!.. Куда ты его затащила?
— Иди на голос... Ну... Ну... Вот я, дай руку. Бери его, осторожнее.
— Подожди. Дай осмотреться. Глаза привыкнут.
— Как мы его возьмем?
— Как надо — так и возьмем, — сказала Маша и, помолчав, добавила: — А я не знала, что ты такая.
— Какая же я? — с вызовом переспросила Валя.
— Бессовестная ты, вот! Я поняла теперь. Берешь, что плохо положено.
— Дура ты, Машка, дура. Разве про такое можно так? Разве ж тут от нас с тобой что-нибудь зависит? Ты у него спроси.
— Ну и спрошу.
Девушки, осторожно ступая, понесли Базанова в дом...Глеб очнулся под утро и никак не мог сообразить, где он находится.Он лежал в палате.Ему было очень плохо. Очень. Как тогда, несколько месяцев назад, когда его привезли в чебоксарский госпиталь.
В те, первые дни, когда он впервые открыл глаза и увидел потолок.Целую вечность тогда он лежал на спине, и память трудно возвращалась к нему. Словно сон, долгий, непонятный, а перед сном — ничего. И за ним ничего. Все забылось, стушевалось, ушло.
Придя в себя, он вспомнил потолки. Это было первое, что он тогда вспомнил.Брезентовый потолок большой медсанбатовской палатки, затянутый серой марлей. Провиснув, марля колыхалась, когда кто-нибудь входил, и словно дышала, падала на глаза. Базанов вспомнил страшную жажду и боль — острую, колюще-рвущую, разрывающую, чьи-то сурово-требовательные руки и тонкий голос, уныло повторявший: «Не-льзя, не-льзя... Ни ложечки, милый, ни глоточка, милый, ни капельки, милый».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105