роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДНИ ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ
Вскоре началась и для Базанова новая жизнь. Его, вслед за Петей Горобцом, перевели из госпиталя в роту выздоравливающих. Славное это было подразделение! Пехотинцы и танкисты, связисты и артиллеристы, представители всех родов войск — уже не раненые, не больные, но еще и не здоровые, — сведенные в отделения и взводы, служили здесь. Не госпиталь и не воинская часть вроде, не запасной полк и не маршевая рота. Нечто среднее : немного занятий, немного строевой и политической подготовки и много самой разной работы. И врачебный осмотр — поначалу раз в два-три дня, потом реже.
Счастливчики попадали в подсобное хозяйство госпиталя. Остальные без устали убирали территорию, пилили дрова, трудились на кухне. Кухонный наряд требовал больше всего людей. Одна чистка картошки чего стоила! — эта нескончаемая, однообразная, круглосуточная процедура.
Командовал ротой старший лейтенант Фофанов — тихий, малозаметный человек, которого мучили чирьи и вечно больное горло. Он никогда не шумел, не раздражался, не повышал голоса, старался ни во что не вмешиваться, передоверив разношерстную братию, бравую свою «команду», боевому старшине-сверхсрочнику Цацко, про которого говорили: «Он здоров, как сволочь, силен, как лев, а похож больше на шавку». Цацко был коренаст, почти квадратен и низкоросл, голова вросла в плечи. А в лице и правда что-то собачье: массивная челюсть, маленькие коричневые глаза под выпуклым нависшим лбом и большие уши, торчавшие треугольниками. Цацко отлично знал службу и был начисто лишен всяких человеческих эмоций.
Впрочем, старшина был на редкость справедлив и придирчиво следил за тем, чтобы не разводились «сачки» и любимчики, а наряды регулярно распределялись между всеми. Говорил Цацко односложно, словами уставных команд, пререканий не допускал, праздных вопросов не любил. «А комментариев с вами мы тут разводить не будем»,— грозно отвечал он, пресекая всякие попытки к общению.
С Базановым у него не было столкновений, но Горобец ненавидел Цацко люто и часто задирался с ним, хотя это ни к чему не приводило.
— Кантуется в госпитале, зануда, — говорил Горобец. — Его бы в танк, лахудру. Посмотрел бы я, как он там, сука, покомандовал, на передке. Засиделся, понимаешь, среди тыловиков и интендантов. Конечно, он для них Суворов.
— Брось, Петя, — успокаивал его Глеб. — Детей тебе с ним не крестить, месяц походим под ним и аллё. Да и прав он.
— Знаю, что прав, потому и противно. Ну ничего, будет и на нашей улице праздник. Устрою я ему, падле, хенде хох втемную.
— Погоришь и под трибунал пойдешь.
— Не погорю.
— Не связывайся, черт с ним! - Ладно, не буду руки марать, твоя правда. А через день все начиналось снова. Они жили в казарме, бывшем складе, а может, и мастерской какой. Спали на нарах в три этажа. Утром подъем, физзарядочка, поверка. Строем с песней на завтрак, строем с завтрака. Развод. Все как положено. Заправка коек, внешний вид. Занятия по боевой и политической подготовке. Баня, осмотр на вшивость. Караульная служба. Благодарность за хорошее несение службы, увольнительные в город, внеочередные наряды — все то, что Базанов называл «козыряловка».
Соседом Базанова по нарам оказался странный человек лет тридцати, а может и сорока, очень худой и вечно какой-то неприбранный. Его серое в рябинках неподвижное лицо походило на восковую маску. И фамилия у него была странная — Западалов. Он жил своей, отдельной от всех жизнью, будто во сне,— ни
с кем не разговаривал, на вопросы отвечал после долгой паузы, словно после мучительных раздумий, пряча глаза и низко опустив большую голову. Он всегда был ровно спокоен и нелюбопытен к тому, что происходило вокруг. Говорили, что он тонул в подводной лодке на Севере и был спасен моряками тральщика. История Западалова, обросшая всякими неправдоподобными подробностями, передавалась бойцами роты, так сказать, от поколения к поколению, ибо он давно был здесь. Его несколько раз комиссовали и все не решались ни отправить в какую-нибудь часть «для дальнейшего прохождения службы», ни списать «в гражданку». И еще одно не менялось в его жизни — Западалов постоянно направлялся в наряд рабочим по кухне и никогда не брал увольнительных. Он — единственный — пользовался мелкими, не противоречащими уставу поблажками Цацко и его особым молчаливым покровительством. Все это возбуждало любопытство Базанова, горячило желание разговорить соседа, но несколько его попыток не привели ни к чему: Западалов не стал отвечать на вопросы, притворялся, что не слышит, отводил глаза, упрямо опускал голову, показывая, что обращаться к нему бесполезно. «Да ненормальный он, — утверждал Горобец. — Наверное, чокнулся малость от страха. Оставь его. Вылечится, тогда и поговоришь».
...Вьется под ножом спиралька картофельной шелухи. Тянется неторопливый разговор, дело нетрудное. Восемь выздоравливающих сидят двумя группами вокруг баков. Им подносят картошку в мешках. Забирают шелуху. Меняют баки. Картошка прошлогодняя, заскорузлая, начавшая прорастать. Была бы молодая, свежая — чистить легче. Но торопиться нечего: работы до отбоя, ритм проверен. Бак — перекур, бак — перекур, можно встать, размяться. А курить и разговаривать можно и за работой. Разговоры однотипные. Вспоминают фронт, те, кто постарше, — дом и семью, молодые охотно предаются сладким мечтам о скорой увольнительной и чебоксарских девушках.
Вернувшись однажды после обеда из столовой, Базанов увидел на своей кровати не новую, но чистую и наглаженную гимнастерку и застиранные галифе. Возле тумбочки, уронив кирзовые голенища, покрытые портянками, стояли начищенные сапоги.
Весь взвод под руководством Горобца гадал, что ждет Глеба, отвыкли люди от приятных сюрпризов — интересно. Принесли, надо надевать. Глеб облачился в форму и снова почувствовал себя солдатом.
Прибежал старший лейтенант Фофанов, поинтересовался, есть ли у Базанова правительственные награды, порекомендовал надеть и ждать вызова. Глеб спросил, к чему такой парад, но лейтенант лишь таинственно заулыбался, напустил туману и исчез.
— Не иначе представлять тебя кому будут, — сказал доверительно старик, которого все звали почему-то Петровичем, хотя он был Львом Игнатьевичем и фамилию носил Павлов. — В первую мировую, помню, в госпиталях завсегда такая кутерьма начиналась, когда члены императорской семьи визит делали.
— Так ты что же?! Еще и всю ту войну в госпиталях отлеживался? — живо поинтересовался один из завзятых остряков.
— В «Ниве» прочитал, — отпарировал Петрович, и его длинный сиренево-сизый нос воинственно задрался. — И тогда, промежду прочим, награды зря не вешали. А у меня три медальки и к ним крест георгиевский имеется. Выкусил, сопляк?
— Где мне с тобой тягаться? Тебя в музеях можно показывать. Поправишься — поставят рядом с чучелом медведя.
— Медведи — не в музеях, в банях, — заметил кто-то, и все засмеялись.
Базанов вынул из тумбочки полевую сумку, достал из нее кожаный кисет, полученный им под Орлом в подарок от какой-то сибирячки, желавшей переписываться, вытащил почерневшую медаль «За отвагу» и два ордена Красной Звезды.
— Охо! — восторженно сказал Горобец. — Не худо ты воевал, Глебка. Да и мы не лыком плиты. — Он тут же нырнул в свою тумбочку, порылся там и, показав всем сияющую, по-мальчишески счастливую физиономию, стал прикреплять два ордена Отечественной войны и две медали.
— А ну, кавалеры! — азартно крикнул остряк. — Цепляй все! У кого больше!
В казарме поднялась веселая кутерьма. А ровно в шестнадцать ноль-ноль всех позвали в красный уголок госпиталя — бывшую учительскую или, может, зал физкультурный. Народу здесь собралось много: врачи, сестры, раненые.
За столом, покрытым куском кумача, заняло место руководство. Начальник эвакогоспиталя, седоусый майор, устанавливая тишину, постучал стеклянной пробкой по горлышку графина:
— Открываем, товарищи. У нас два события. По первому вопросу повестки дня слово имеет секретарь парторганизации госпиталя Федор Алексеевич, простите, майор Бабаев.
Встал лысый, абсолютно штатский человек с брюшком, впалыми щеками, узкими плечами, в сильно увеличивающих очках. Кашлянув, сказал неожиданно густым басом-профундо, никак не гармонирующим с его сутулой и долговязой фигурой:
— Имею честь доложить, что сбор средств на самолет «Медработник эвакогоспиталя номер тысяча шестьдесят четыре» закончен досрочно. — Бабаев несколько заторопился в конце фразы и поднял руку, предупреждая аплодисменты. — Минутку! Коллектив наш, как один, жертвуя из своих личных средств и сбережений, накопил сумму, необходимую для покупки самолета-истребителя. В этом патриотическом почине особенно отличились хирургическая сестра товарищ Лидия Иванова, которая внесла десять тысяч рублей наличными, возчик вольнонаемный товарищ Иванов Сергей Сергеевич, пожертвовавший девять тысяч, врачи Дунаева, Котов, Савицкий, давшие родине по тысяче рублей, и многие другие. Похлопаем им, товарищи!
Раздались дружные аплодисменты.
— Врачи-то наши победней возчика оказались,— сказал Горобец Глебу.
— У товарища Иванова пасека, да не одна. Для него девять тысяч что для них рубль, понял? А врачи что? Зарплата!
— Руководство госпиталя,— продолжал между тем майор Бабаев, — направляет деньги и письмо в адрес Верховного Главнокомандующего.
Снова все дружно захлопали.
— Мы просим послать самолет в распоряжение командующего войсками Ленинградского фронта маршала Говорова. Разрешите огласить текст письма?..
Письмо принимается единогласно.Взволнованный майор Бабаев садится, вытирает платком лысину и очки. Он доволен, крутит головой, смущенно улыбается.
— Переходим ко второму вопросу, — объявляет начальник госпиталя. — У нас на излечении находится сержант Базанов. Здесь он? Прошу вас, товарищ База-нов, к столу президиума.
Глеб, недоумевающий и скованный, выходит из рядов.
— За образцовое выполнение заданий командования, отвагу и героизм, проявленные в борьбе против немецко-фашистских захватчиков, сержант Базанов Глеб Семенович награждается орденом Боевого Красного Знамени.
Собравшиеся снова дружно хлопают. Громче всех хлопает в свои ладони-тарелки Горобец.Глеб останавливается у стола президиума, поворачивается, переминается с ноги на ногу под десятками взглядов.
— Тяжелое ранение, полученное в бою, в смертельной схватке с врагом, и эвакуация в тыл помешали Глебу Семеновичу Базанову получить заслуженный орден на переднем крае. Узнав, что Базанов находится на излечении в Чебоксарах, командование войсковой части полевая почта тридцать один ноль семьдесят пять переслало к нам эту высокую награду. По поручению Родины ее вручит Герой Советского Союза гвардии полковник товарищ Полысалов Игорь Игнатьевич, также находящийся у нас на излечении.
В голове у Глеба полная каша: он рад, смущен, растроган, горд и растерян. Как вести себя? Что сказать? Он крепко пожимает руки начальнику госпиталя, майору Бабаеву и всем сидящим за столом президиума.
Пожилой полковник-летчик с косым шрамом по скуле и шее, опираясь на толстую палку, выходит из-за стола и обнимает его. Летчик на голову выше Базанова, он наклоняется, и они целуются. Он берет из красной коробочки блестящий, как капля расплавленного золота, орден и прицепляет его к груди Глеба. Передает ему удостоверение. Их руки сталкиваются, путаются и находят друг друга в крепком пожатии. На лице гвардии полковника добрая, растроганная улыбка.
— Поздравляю с наградой, — говорит он.
— Служу Советскому Союзу! — вытянувшись и громко отчеканивая слова, отвечает Базанов.
А зал все хлопает! И президиум хлопает. Полковник, наклонясь, что-то говорит, но Глеб все не слышит и переспрашивает:
— Что? Что?
— Зайди ко мне, — повторяет летчик. — Выпьем по рюмке: орден-то большой, надо обмыть. — Он поворачивается к главному врачу, спрашивает его и подмигивает Базанову. — Медицина бессильна, а у меня коньяку немного, приходи вечерком, я на втором этаже, в одиннадцатой комнате, обмыть, обмыть надо.
И все тискают, обнимают, жмут руку и поздравляют Глеба. Шум, смех, толкотня. Сестры не в силах утихомирить своих подопечных. Торжественный распорядок насмарку.
— Напиться бы — это нам сегодня положено, — мечтательно говорит Горобец, ревниво уводя Базанова в коридор. — Расскажи хоть, за что тебя.
Они усаживаются на подоконник, закуривают.
— Да й не знаю точно, — признается Глеб. — Офицера мы взяли под Витебском, документы штабные. Может, за офицера. А раньше, на Орловско-Курской, «тигра» я рванул. Случайно в общем-то, но один генерал это видел, не наш генерал — посторонний. Может, и за танк.
— Вот он — орден. Случайно, не случайно! Знаем, какие у вашего отца дети! А офицер этот, ну, интересный хоть? При тебе допрашивали?
— Я и допрашивал.
— Ты ? — Горобец обалдел. — Откуда ж ? Ты и немецкий знаешь? Не врешь?
— У нас в квартире немец жил, советский немец, коммунист, я с его сыном вместе рос, от пола, дружили, в одну школу ходили — он классом младше был. Ну, дома они по-своему говорили, книжки тоже на немецком, и в школе немецкий. Я и нахватался кое-чего, не свободно, конечно, говорю, но все понимаю.
— Так чего ж ты в связисты полез, шляпа! Тебе на переводчика выучиться бы ничего не стоило, офицера присвоили бы как пить дать!
— Поздно теперь об этом, и не хотел.
— Ну, а фрицик что?
— Приволокли его к минометчикам. Там и НП, и огневые. Палят «катюши» со страшной силой. Связь наладили, докладываем их командиру, майору: пленный с нами, документы. А майор в запарке: «Нечего с ним чикаться, некогда мне. Ты взял, ты и гони его в тыл». А нас двое, я и Курков — солдат из колхозничков. Сидим у телефона, и немец с нами. Тут полковник на «виллисе» проезжает. «Докладывай, сержант, что за пленный, откуда?» Достал военный разговорник, стал немцу вопросы задавать. Полковник обрадовался: «Допрашивай его тут, при мне».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105