Все это напоминало аттракцион известного иллюзиониста Кио.
— Садитесь, пожалуйста,— сделав широкий приглашающий жест, сказала старушка, как будто мы были с ней всю жизнь знакомы. — Не угодно ли чаю?
Я объяснил, что ищу Рубена Георгиевича Пира-дова: мне рекомендовал обратиться к нему Юлдаш Рахимов.
— Рубен вышел. Он у соседей. Я моментально позову его. Посидите. — Добрая фея проворно освободила от книг один из стульев, смахнула тряпочкой пыль и исчезла, будто растворилась в воздухе.
И пока я ждал Пирадова, все время, ежесекундно открывались разные двери. Сначала высунулся пожилой, болезненного вида носатый мужчина — поинтере-
совался, не его ли я жду; потом красивая чернобровая девушка с оливковым лицом — улыбнулась и исчезла; потом кудрявый мальчуган лет шести-семи вошел, порылся на стеллажах, спросил, не Федоренко ли меня зовут, взял книгу и удалился. Я понял, что в этом странном доме привыкли к появлению незнакомых людей.
Наконец добрая старушка вернулась в сопровождении бульдожихи и подвижного большеголового гнома, церемонно стукнувшего каблуками и назвавшегося Рубеном Георгиевичем Пирадовым. Он был такой милый, мягкий, задумчивый и улыбчивый, что показался мне чуть-чуть не от мира сего.
Рубен Георгиевич был писателем, и по образованию — историком. Коренной ташкентец, отлично знающий Среднюю Азию и влюбленный в нее, он выпустил еще до войны несколько беллетризованных краеведческих книжек, затем исторический роман об Улугбеке — внуке Тимура, принесший ему литературный успех и признание, и повесть из времен присоединения Средней Азии к России, вышедшую в конце сорокового года. Несколько лет спустя именно эта книжка доставила ему массу хлопот и волнений.
Пирадову было под шестьдесят, но он казался крепким и сильным, точно вырезанным из дубового корешка. Его сын — офицер — воевал, старшая, замужняя дочка работала в Свердловске. В семье осталась лишь младшая, студентка Ануш, — та самая девушка с оливковым лицом и тяжелой гривой смоляных волос, что улыбнулась мне по приходе, и жена Сильва Нерсесов-на, добрая фея. Остальные многочисленные обитатели большого дома — а их собралось под гостеприимной крышей более двух десятков — были для Пирадовых совершенно чужими людьми. В сорок первом, когда в Ташкент начали прибывать тысячи эвакуированных из западных прифронтовых областей, Рубен Георгиевич и Сильва Нерсесовна не раз ходили на вокзал и приводили к себе тех, кто, по их мнению, более других нуждался в крыше над головой и добром участии. Здесь нашли приют украинка с детьми из Запорожья, старики евреи из Вильно, одинокий, очень больной и беспомощный ленинградец, перенесший жестокую дистрофию, большая многодетная семья из Минска,
пятнадцатилетний паренек с сестренкой из Одессы, потерявшие родителей при бомбежке во время эвакуации морем. Пирадовы делились с ними всем, что имели: домом, постелью, мебелью, топливом — зимой, дарами сада — летом. Интернациональная коммуна в трудное время жила очень дружно, о ней были наслышаны вокруг.
Обо мне Рубен Георгиевич слышал от Рахимова. Выяснилось, что Юлдаша вызвали в Москву: намечался большой разворот археологической работы, прерванной войной. Вернется он через месяц, и сразу предстоят ему новые поездки в Алма-Ату, Фрунзе, Ашхабад для координации раскопок па территории всех Среднеазиатских республик.
Пирадов поинтересовался, что я решил делать, собираюсь ли учиться. Я ответил, что хотел бы. Пирадов заметил, что обещал Юлдашу заменить его и, пожалуй, готов стать моим поводырем и советчиком. Он как будто все присматривался ко мне, его темные, печальные, точно у бульдожихи Рози, глаза смотрели, как мне показалось тогда, испытующе, недоверчиво, словно что-то во мне не правилось ему, словно что-то я сказал не так или ответил не то. И эта мысль связывала и сковывала меня. Я почувствовал себя липшим в этом доме и обременительным для старого и доброго хозяина, уставшего за годы войны от сотен других забот и других людей, нуждавшихся в его помощи и поддержке. Я замкнулся и стал врать, что уже поселился у одного старика и устроился на работу, тем более что в этом году поступать в университет поздно, а до следующего учебного года еще надо дожить.
Нет, все это лишь показалось мне тогда по молодости и мальчишеской наивности, которая представлялась мне — боевому солдату, донельзя испуганному от встречи с жизнью, — независимостью и правом на самоутверждение. Рубен Георгиевич был одним из самых замечательных людей, которых я встречал в жизни. Самопожертвования, мудрой доброты ему было не занимать. Он сразу понял, что я, день назад приехавший в незнакомый город, мягко говоря, сочиняю. Но именно эта маленькая, сразу раскрытая им ложь и расположила его ко мне, родила дружбу — я не боюсь этого слова в применении к парню и умудренному жизнью старику,
ибо это была полная, чистая и обоюдная дружба, которую мы пронесли через все годы нашего знакомства до самой смерти Пирадова. Мне в жизни везло: у меня было достаточно отличных наставников, которые уберегали меня от многих ошибок и заблуждений юности. Рубен Георгиевич стал одним из них. Наиглавнейшим, пожалуй. Святой и кристально чистый человек. Не каждому дано быть таким.
Но тогда, при первом знакомстве с Пирадовым, я ушел от него чуть раздосадованный: Юлдаша Рахимова, который сманил меня ехать в Среднюю Азию, не оказалось в Ташкенте, ближайший друг его занят по горло своими делами, ему теперь не до меня. Кому я нужен? Было от чего загрустить. Хоть обратно уезжай. Но куда? В Чебоксары? В Ленинград?
Поплелся я к старику Тише, рассказал ему о своих новостях. Тиша был простой человек, и ему чужды были мои интеллигентские колебания. Он выслушал меня, не меняя спокойного и замкнутого выражения лица, достал тьжвенную табакерку, выбил на ладонь щепотку насвая — жевательного табака, коротким, точным движением кинул его под язьж, задумался, сплюнул густую зеленовато-желтую слюну и разом решил все проблемы, заявив, что никуда я не должен ехать, а должен жить у него, работать или учиться — как сам захочу, а он уже считает меня своим сыном.
Так и решили, хотя в тот момент я не был вовсе уверен, что задержусь надолго у гостеприимного чайханщика. А представьте, задержался на... пять лет. Старик действительно стал мне родным отцом. И это было больше, чем просто восточное гостеприимство.
Утром двинулся искать работу. И, надо сказать, быстро нашел ее на товарной станции — нанялся разгружать платформы с саксаулом и платформы с ангрен-ским углем, а позднее, облеченный доверием, получил право разгружать картофель, присылаемый из Сибири, муку и другие продукты. Позже выбился я в экспедиторы базы лесоматериалов.
Полной фантастикой была эта база. Чего там только не происходило за два месяца с небольшим, что я проработал! И подкупали меня, и путали, и пугали. Шутка сказать: лес в Азии, да еще в годы войны! Это ж
и деньги громадные, еда, одежда —все! Много жулья вокруг отиралось. Одну группу разгонят, посадят, смотришь — другая сколачивается. Я-то совсем неопытный, зеленый, да и должность плевая, но ведь и меня завлекали. Спасибо Рубену Георгиевичу — вытянул вовремя из «сладкого» омута. Человек слаб, и мне, мальчишке, хотелось шикарной жизни. А тут коммерческий магазин и ресторан открылись, «шикарная жизнь» эта оттуда валом валит, с ног сбивает. Плати деньги, а карточек у тебя никто не требует — вот что главное. Коллега у меня на этой базе появился. Не то чтобы друг-товарищ, так — одногодок просто, фронтовичок, Петренко, тоже из армии по ранению списанный. Шофером работал на единственном грузовике ГАЗ-АА. Все советовал: «Ты свое бери. Рви — детишкам на молочишко! Раз под золотой дождь попал — все равно замочишься». С ним мы свободное время проводили. А однажды, когда у меня опять шалые деньги в кармане оказались, решил я семейство Пирадовых порадовать, за хорошее к себе отношение хоть как-то отблагодарить и, конечно, какой я добрый парень, показать — была у меня и такая мыслишка. В коммерческом купил, что называется, на все торт с кремовыми и шоколадными розочками и отправился, как жених, на Пушкинскую, чай пить.
Рубен-мудрый посмотрел на меня пристально, поблагодарил за царский подарок, спрашивать ничего не стал, а разделил этот торт между младшим поколением своей интернациональной колонии. Сильва Нерсесовна приготовила чай в круглой комнате. Это был настоящий ребячий праздник. Глядя на ребят, Пирадов был и сам счастлив.
— Они ведь впервые... Впервые в жизни торт едят. Не знают даже, что это такое. — Голос его осекся, глаза увлажнились, он отвернулся и, взяв меня за руку, отвел в сторону. Спросил: — А ты не жалеешь, что истратил так много денег, Глеб? И, может, не по назначению? Хотел угостить меня? Сильву? Или, может, Ануш? Ну хорошо, хорошо, не жалеешь. Черт с ними, с деньгами! Это ведь не твоя зарплата, я знаю. Я даже прощаю тебе твой поступок, потому что не заработанные, лихие деньги, — он так и сказал тогда — «лихие», — все равно что ворованные. А я не хочу, чтобы
ты делал нам подарки на чужие деньги, ты меня, конечно, понял, Глеб, ты ведь не обиделся, и мы больше не станем говорить об этом...
После визита с тортом и разговора с Рубеном я довольно долго не был у них. Завертелся, закрутился, приходилось часто выезжать в Чирчик, в Беговат, возвращался поздно: старая кляча лесосклада, на которой мы путешествовали, могла передвигаться только шагом, да и то после частых и долгих уговоров. Оживлялась она, лишь завидев стойло. И вот возвращаюсь я как-то на базу. Темнеть начинает, дождь моросит, улица обезлюдела. Навстречу мне Петренко, машина горбылем нагружена — явно «левая» ходка.
— Поспешай, — говорит, — пешочком. У базы тебя какой-то дед-молчун дожидается часа два с лишним. Сначала в конторе сидел, теперь ворота караулит. Упорный, видать, старый бес, но не из милиции.
Шутник был этот Петренко. Весельчак.
Забеспокоился я и почему-то о Пирадове подумал: что стряслось, чего это он на ночь глядя пришел за мной на базу? Приближаюсь, вижу, действительно сидит Рубен на ящике и со сторожем о чем-то беседует. Пальтишко его намокло, с полей старой шляпы дождевые струйки стекают, грубые солдатские башмаки в глине — по пуду на каждом. Заметил меня. Дождался, а будто не обрадовался.
— Что случилось, Рубен Георгиевич?
— Ничего, просто разговор есть. Освободишься — домой вместе пойдем, поговорим.
Провожаю его на Пушкинскую, под руку веду: грязь, темнота, ноги скользят, разъезжаются — того и гляди упадешь в арьж или канаву. Рубен Георгиевич выспрашивает: как работа, что работа, условия какие, доволен ли. А я никак понять не могу, куда он клонит. Перебрались мы через Первушинский мост. Посветлее и посуше стало. Он и говорит:
— Я ведь, Глеб, на базу твою специально пришел Так сказать, с разведывательными целями. И, считаю, три часа не зря провел: разговоры слышал, работу видел, даже на ужине рядовых лесовиков присутствовал. Хорошо живете! Только не для тебя такая жизнь, Глеб Базанов, и не будешь ты больше работать на этой базе А если будешь, и несогласен со мной, значит, не наш ты
человек и знакомству нашему конец. Попрощаемся здесь, и провожать меня дальше не надо.
Я возражаю: полгода мне прокантоваться до учебы осталось, немногим больше. Работать, мол, все равно где-то надо, кто меня кормить будет? Что я могу? Специальности нет. А тут пристроился — все завидуют.
Пирадов сердится:
— С жуликами работая, трудно быть честным, Глеб Базанов. Тысячи людей в Ташкенте честно свой хлеб зарабатывают, почему Глеб Базанов должен быть исключением? Мы не позволим тебе стать исключением. Мы этого не допустим. Не допустим, не имеем права, Глеб Базанов. — И это часто, со значением повторяемое «Глеб Базанов» было мне как гвозди в висок.
Уволился я с лесной базы и по рекомендации все того же Рубена Георгиевича был принят в полевой отряд комплексной экспедиции, посланной в Каракумы.Экспедиция искала места новых выпасов для каракульских овец — изучала почвы, обследовала старые колодцы, рыла почвенные шурфы, оконтуривала будущие пастбища. В ее отряды входили геоботаники, почвоведы, агротехники и гидротехники, чабаны с опытными отарами. Я занимал почти руководящую должность — числился аж помощником завхоза. Да какая мне была разница, когда я наконец отправлялся в пустыню, в те самые Черные Пески, про которые столько читал и про которые говорили: «Это самая пустая пустыня, в ней и врага не встретишь!»
Но первая встреча с пустыней разочаровала меня. В пустыне было холодно, морозно. На барханах лежал снег. Пятеро суток наш верблюжий караван пробивался сквозь обычную российскую метель. Пурга заносила караванные тропы, засыпала балки и овраги, накидывала белый саван на такыры.
Февральской студеной ночью, под штормовым ветром, начали мы рыть землянки в урочище Беш-Кудук. И это была привычная работа в привычной фронтовой обстановке, начисто лишенная какой бы то ни было экзотики и ощущения, что я в экспедиции пустынников. Дрожать от холода в пустыне — такого я, признаться, не предвидел.
Жизнь была довольно однообразной. Я занимался хозяйственными делами, как вы понимаете, не на самом высоком уровне. Мотался с базового лагеря в отряды и успешно сочетал эту весьма разнообразную деятельность с обязанностями вроде бы вечного кухонного рабочего. А поскольку в рацион экспедиции обильно входила картошка, картошка и еще раз картошка, чистя ее, я имел много случаев вспомнить Чебоксары, роту выздоравливающих и старшину Цацко, организатора всех наших картофельных побед.
Сюда же, в урочище Беш-Кудук, пришло долгожданное сообщение о конце войны. Его принесла радистка экспедиции Ирочка Томилина, бывший старший сержант отдельного батальона связи, раненная под Сталинградом. Она была очень красивая, с глазами голубыми, как горные озера, и очень нравилась мне. Впрочем, она многим в экспедиции нравилась, но сердце ее навечно было отдано своему комбату майору Ви-ноградскому, которого она любовно называла «мой Васечка» и говорила о нем все двадцать четыре часа в сутки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105