Руководитель головой расплачивался за ошибки. Отсюда и общий жесткий стиль. Теперь это мамонты, динозавры, они вымирают не только физически, но и духовно. Но они еще есть, наиболее стойким и жизнеспособным из них приходится приспосабливаться к нынешним условиям. Их старые методы руководства — совсем они не могут отказаться от них, так же как медведь не может отказаться от зимней спячки, — называют теперь чудачествами.
Второй Музычук, под началом которого мне пришлось, к счастью недолго, трудиться, носил фамилию Гогуа. Столько было общего между ними! В стиле руководства, в отношении к подчиненным хотя бы, к людям вообще. Но Гогуа дело знал лучше Музычука, образованнее был, тоньше, грамотней, сложней. Его и не раскусишь сразу — хороший он или плохой, добрый или злой. Дело для него главней всего. А вот погиб у него шофер самосвала — Гогуа двух его детей
усыновил. Со своей женой (а жена его была уже пожилая женщина и не очень здоровая) по стройкам мотался, жил, как и все, условий особых для себя не выбирал. И ел где придется, а чаще всего — в общих столовых, и старых «азиатов» — от главного инженера до рядового буровика, что с ним подолгу работали,— всех по имени и отчеству называл, за руку здоровался и от стопки-другой в их обществе никогда не отказывался. Демократизм свой не подчеркивал — искренне считал себя демократичным, и все верили в это. Каждый даже по-своему любил Гогуа и гордился им, прощая и окрик, и грубое барственное обращение, и другие недемократические замашки, которые почему-то считались чудачествами «бати», «хозяина», «шефа», «ИИ», как его называли на стройке.
Он любил, скажем, посадить к себе в машину начальника какого-нибудь участка — все равно кого, из людей «среднего звена», подчиненных ему. Встретив его на дороге, прихватывал на лету, для важного делового разговора и важных указаний, которые давал тут же в машине. Ираклий Гогуа был волюнтаристом. Увлекшись разговором, он завозил собеседника километров на пятьдесят, а то и на все сто — на другой объект — и бросал его там, погрузившись в другие проблемы и разговоры с другими людьми и нимало не заботясь о том, как вернется назад его подчиненный и что происходит на участке, откуда, не сказав никому ни слова, тот исчез на сутки, а то и больше. Гогуа искренне верил, что этот стиль руководства наиболее оперативен и действен, что он соответствует времени и огромной территории, на которой разбросаны насосные станции, мастерские, строящиеся совхозные поселки, заводы железобетонных изделий, электрические подстанции и все другое, что входило в организацию, именуемую «Главцелинстрой». Ведь у нас, в Азии, любая стройка — гигант!
О причудах и чудачествах Гогуа рассказывали один другому. С ними первым делом знакомили каждого, кто нанимался на работу в «Главцелинстрой». ИИ Ираклий Иванович — многое мог простить своим подчиненным. Не прощал он лишь несогласия с его мнением на собрании или в другом каком-нибудь общественном месте, да еще обгон его новенького, сверкаю-
щего, как галоша, ЗИЛа на дорогах стройки: считал подрывом авторитета. Он даже сигналы запрещал своему шоферу подавать. Едущие впереди обязаны были сами замечать автомобиль Гогуа, снижать скорость и прижимать вправо, чтобы пропустить начальство. Горе было тому, кто зазевается по оплошности, из-за усталости или от дум своих! Мало ли отчего можно зазеваться в пути — в темноте, тумане, при дожде, хотя ЗИЛ ИИ был оборудован несколькими добавочными специальными фарами — «правительственными», как, шутя, говорили у нас, и, мчась на бешеной скорости, всегда больше восьмидесяти, светил на полную железку, точно одна из прожекторных установок во время штурма Зееловских высот. Обгоняя нерадивого водителя, Гогуа кричал: «В кювет! В кювет!» — если это был грузовик, и обязательно останавливался, если обгонял какое-то подчиненное ему начальство, едущее на легковой автомашине, прижимал к обочине, подзывал к себе и яростно отчитывал провинившегося, вспоминал все его старые грехи и кончал тем, что они-де вряд ли сработаются... Таков был Музычук номер два. А ведь были и другие... Ну, все, Петрович! Чмыхова уже не привезут. Воловик и правда любит нас и оберегает — воткнули музыканта, видно, в другую палату. Давай спать.
— Только заснем — разбудят. Может, Лев обиделся, когда я сказал о вечных реорганизациях. Как думаешь? — Зыбин взбил подушку и повернулся на бок, устраиваясь поудобней. Сказал совсем сонным голосом: — Ты вот все рассказываешь, рассказываешь.. Когда же о золоте?
— Считаешь, это самое главное?
— А ты? — Сон с Зыбина слетел мигом. Разве не ты говорил, что мечта найти золото в Кызылкумах была главной в твоей жизни?.. Я перестаю понимать тебя!
— Ты — чудак, ну чего ты раскипятился? Где твой хваленый контроль над эмоциями? Расскажу я тебе про золото попозже. Все ведь было очень просто. Как только мы — да и не только мы! — стали находить в пустыне эти внешне маловыразительные, но тяжелые камешки, они перестали вызывать у большинства - и у меня в первую очередь — и трепет, и волнение. А поиски и находки все нового и нового золота — к этому мы
пришли, увы, не так быстро, как я рассказываю, — постепенно превращались в обычную... — Базанов улыбнулся Зыбину и повторил: — Обычную, Андрей Петрович, нашу геологическую работу. Когда острота и восторг открытия прошли, началась обычная полевая работа, трудная, многодневная. Вот это я имел в виду, говоря, что не золото стало главным в последние пятнадцать лет моей жизни, не его поиски, а мое обычное геологическое дело, работа поисковика, которой я всю жизнь занимаюсь. Какая, в сущности, разница — что искать? Золото, пожалуй, нужнее стране, чем, скажем, слюда. Но и слюда нужна — значит, и ее надо искать, искать не переставая. Просто надо делать свое дело, Зыбин... На этом я пресс-конференцию закрываю. Собираюсь спать, а ты — как будет угодно, Зыбин. Завтра, на свежую голову, ты все увидишь в ином свете. Если бы не приход Воловика И бесполезное ожидание этого неизвестного музыканта с оригинальной фамилией, мы бы уже давно спали. И разглядывали приятные сны. Видишь, Зыбин, под конец вечера я даже развеселился. Сам не знаю почему. Спим! Я вырублю свет — с твоего разрешения. Завтра у меня трудный день.
Глеб проснулся до рассвета с ощущением редкостной легкости во всем теле. С правого бока, на котором ОН епал уже давно по привычке, он повернулся на спину, затем — на левый бок, потянулся до хруста в суставах и понял, откуда это необычное, забытое ощущение легкости. Не болело сердце, он не чувствовал его Сердца словно бы не существовало вообще.
Глеб устроился поудобней, чтобы не утратить, не расплескать это прекрасное чувство. И сразу отчетливо вспомнил сон — весь сразу и во всех мелочах. А приснилось ему вот что.
...Будто призвали его снова в армию, и он идет молодой, сильный и ловкий — солнечной незнакомой улицей незнакомого города, все в гору и в гору. А улица ширится и ширится, словно распахивается, и дома отступают друг от друга, и это уже не улица, оказывается, а громадное поле, поросшее степной колючкой
Колючка доходит до пояса, мешает идти, цепляется за ноги. Базанов продирается сквозь заросли. Но это уже и не заросли, а огромная толпа провожающих. И все почему-то настроены не как провожающие, а как встречающие — радостно поют, смеются. И все смотрят на длинную шеренгу, выстроенную по ранжиру. Это те, кого снова призвали в армию. Они стоят счастливые, освещенные сзади лучами восходящего солнца, и от этого кажутся огромными.
Показывая всем повестку, Базанов выбирается из толпы и становится в строй, рядом с полковником По-лысаловым. Только у летчика совсем молодое, мальчишеское лицо, и шрама на нем нет. Глеб недоуменно спрашивает его:
— Почему, товарищ полковник, вы с нами? Тут же рядовой и сержантский состав?
— Теперь все в одном строю, — загадочно отвечает Полысалов.
Глеб хочет спросить его об исчезнувшем шраме, но рядом в строй становится Павлик Хрупов — пожилой, состарившийся, на протезе; за ним еще какой-то парень с очень знакомым лицом — Глеб мучительно вспоминает, кто он, и не может вспомнить; торопясь, прибегают еще какие-то люди и, наконец, старый Рубен Пи-радов. И тут сразу же раздается команда: «По порядку номеров рас-ч-тайсь!», быстрой волной пробегают по строю: «Первый! Второй! Третий!» — басы, тенора, баритоны, глухие и звонкие голоса. «Смир-р-р-ра!» — гремит команда над полем.
Толпа и новобранцы благоговейно замирают, выравниваются, расправляют плечи. И все тянут шеи туда, откуда приближается группа военных, впереди которой четким строевым шагом, оттягивая, как положено, носок и припечатывая к земле подошву, — а ведь хромой в войну был, в ногу ранен, — двигается чебоксарский военком, майор Семин. Шагая вдоль фронта и пытливо всматриваясь в лица, он временами останавливается, задает какие-то вопросы и быстро идет дальше, приближаясь к Базанову.
— Ну что, нашел свое золото? — спрашивает он Глеба, глядя на него начальственно-грозно.
— Так точно, товарищ майор! — рапортует Глеб, тут только заметив, что перед ним не майор, а генерал-майор, и поправляется: - Нашел, товарищ генерал-майор! Порядок!
— То-то, - кивнул военком. - А почему не сообщил?
— Виноват. Забыл. Завертелся, товарищ генерал!
— У всех один ответ — завертелся, - военком поморщился. — На первый раз делаю вам замечание, Базанов. И поздравляю, конечно, - кивнул и зашагал дальше.
— Служу Советскому Союзу! — по-уставному гаркнул ему вслед Глеб.
И проснулся...
А утро было обычным, будничным, как и каждое утро в больнице: «служба сахара», «служба хлеба», градусники, лекарства, завтрак. И врачебный осмотр Лев Михайлович Воловик собственной персоной.
— Чего же вы не положили к нам музыканта? — спросил доктора Зыбин. - Ждали чуть ли не до полуночи.
— Обошлось,— ответил Воловик неопределенно. Он начал мерить давление Глебу, лицо его было замкнуто и отрешенно-сосредоточенно, всем своим видом он показывал неуместность разговоров во время исполнения служебных обязанностей. И это было что-то новое. Утренние приходы Воловика сопровождались обычно разговорами, сдобренными изрядной порцией его тяжеловатого юмора.
Окончив осмотр Базанова, Воловик пересел на кровать Зыбина. Он хмурился, что-то волновало его сегодня. Что-то случилось - у него лично или в больнице, о чем он явно не хотел говорить.
— Вы оба мне нравитесь, - сказал Воловик, собираясь улизнуть. - И тоны хорошие, и частота. Все нормально!
— Лев Михайлович, — остановил его Базанов. — Вы не забыли про мою просьбу?
— Что? Какую просьбу? - Воловик вздрогнул.
— Насчет старика. Узнать, когда у него глазная операция, вы обещали.
— Ну конечно, конечно. Я узнаю. Все узнаю и сообщу. Не волнуйтесь! — и Воловик бочком выскочил в коридор.
— Что-то мне все это не нравится, — сказал Глеб.
— Что не нравится? — удивился Зыбин.
— Не знаю, — Глеб пожал плечами. И вдруг ощущение несчастья нахлынуло на него, как нахлынет, бывает, ощущение духоты на большой высоте, когда каждый новый вдох кажется уже невозможным, раздирающим грудь и последним. — Он что-то скрывает. Наверное, с моим стариком неблагополучно.
— Перестань ты! —попытался успокоить его Зыбин. — Сам себя настраиваешь. Выдумал — и настраиваешь.
— У меня на такие вещи чутье, как у обэхээсовской ищейки. Надо что-то предпринять... Узнать. Неизвестность хуже. — Глеб мучительно раздумывал о чем-то. Он сидел на кровати замерев, словно прислушивался к себе. Надел халат, нашарил тапочки и принялся искать что-то в верхнем ящике прикроватной тумбочки.
Зыбин с любопытством следил за его приготовлениями, решив вопросов не задавать.
— Послушай, — сказал Глеб,— у тебя есть мелочь?
— Сбегать в киоск за «Вечеркой»? Куда ты собрался ?
— К автомату.
— Вниз, в вестибюль?! Ты с ума сошел! — воскликнул Зыбин. — С третьего этажа ? А обратно как ? На палочке верхом? Да ты что?
— Я должен,— твердо сказал Глеб.— Именно в вестибюль, к автомату. По внутреннему они не дадут мне звонить, а если со стариком что-то случилось — тем более. Я должен знать, пойми.
— У меня нет мелочи! — Зыбин пустил в ход последний аргумент.
— Врешь! Тебе дал сдачу парикмахер.
— Я не дам! Не пущу тебя!
— Это мой второй отец, Андрей! Я не волнуюсь.— Глеб говорил спокойно, рассудительно, и по его тону Зыбин уже понял, что удержать его от безумного и рискованного поступка не удастся. — Дай деньги, или я пойду собирать их по палатам, а на это потребуется больше времени и сил. Дай, не скупись.
— Ну, ты полный кретин!
— Обещаю быть предельно осторожным кретином. Гони монету! — Глеб подошел с протянутой рукой, Зыбин высыпал в нее содержимое своего кошелька и хотел было демонстративно отвернуться, но Глеб придержал его за плечо. — Не продавай меня, Петрович. Вернут, я ведь вечером или ночью снова пойду. Позвоню Ануш, она не обманет. У меня нехорошие предчувствия, я не могу оставаться один на один с ними.
— Но ты даешь себе отчет в том, что может случиться? Ты ведь можешь загнуться. Или вернуться к исходным рубежам.
— Исключено. Я попробую, Петрович. Я очень осторожно попробую и буду мудр, как змий. Чуть что — сажусь, ложусь и зову врача. Не пройдет и пяти минут, меня внесут сюда, и я... снова начинаю свой рассказ про золото. Если ты не продашь меня медицине, учти! - Глеб озорно, по-мальчишески улыбнулся и вышел.
Зыбин взглянул на ручные часы. Было двенадцать часов и семнадцать минут. Подумал: главное — не дать ему подняться обратно, на третий этаж, спуститься можно, а вот подъем — для больного сердца это страшная работа, ее надо предупредить... Черт с ним, пусть позвонит, но потом... Ему понадобится минут пять — семь, чтобы дойти к телефону... Телефон занят, он подождет. И говорить будет минуты три - с Ануш или Рахимовым. Действовать надо минут через десять!
Зыбин взял книгу и тотчас отложил ее. Понял, что не сможет сосредоточиться. Буквы сливались, концы строчек странно загибались вверх, и он трижды прочел одну и ту же фразу, не вникая в ее смысл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105