Красивый, атлетического сложения парень. В Питере среди отличных яхтсменов числился, призовые места в разных соревнованиях занимал. А тут Кызылкумы! Очень он о море тосковал, особенно в первое время. На эту тоску его местные остряки, как на мотыля, брали — с пол-оборота заводился.
Направились мы в урочище Тохтатау. Степь. Барханы невысокие. Ни дорог, ни троп. Ветер красный песок закручивает. Темнеет. И, конечно, никакого зверья. Срывается гениальная затея председателя разведкома! Был бы кто другой, но Азим Бурибаев не сдается, не такой он человек. Чувствуем, всю ночь нам гулять.
И весь день, может. Не вернется он в отряд без добычи, черт бы его побрал, упрямца этакого.И вдруг — костер. Ярко-ярко полыхает в темноте. Кажется, вот он, рядом. Двигаемся на костер: у костра, наверное, люди, а люди всегда дают страждущим в пустыне советы. Подходим — отара овец, у костра — старик пастух и пацан-подпасок. Внук, наверное. Приглашают нас к очагу, чаем угощают. Мы молчим, чтобы не показаться назойливыми. Хозяева молчат, чтобы не обидеть гостей подозрительностью и любопытством. Все согласно восточному этикету: пиала, которую держишь тремя пальцами, терпкий чай на донышке, многозначительное молчание. Но поскольку чаепитие бесконечно, беседа все же завязывается где-то между вторым и третьим чайником. Мы представляемся, рассказываем, что ищем золото.
«Золото Кызылкум обязательно есть. Обязательно найдешь. Ищи хорошенько». — «Только тем и занимаемся, отец».— «Хоошь... Далеко не ходи, у Тохтатау ходи. Тохтатау — Стой-гора значит, по-нашему. Зачем такое название давал, кто давал? — не знаю. Но раз стой — значит, стой, не ходи дальше».
Сейчас, думаю, легенда последует. И точно! Начинает чабан рассказывать историю, случившуюся в этих краях давно, задолго до революции. Он-де слышал ее от своего отца-чабана, а тот — еще от кого-то: тоже чабана, конечно.
Так вот. К юрте того, самого первого чабана и пришел из песков человек. Он шатался от слабости и жажды, иссушившей его тело, он был гол и бос и на плечах тащил большой черный камень. «Интересно,— подумал чабан, — зачем несет этот сумасшедший такой тяжелый и бесполезный камень?» Он не мог спросить об этом у незнакомца: незнакомец не понимал его языка. Чабан хотел по обычаю пригласить его в юрту, чтобы гость мог напиться, поесть и отдохнуть, но пришелец, оттолкнув всех, кинулся к колодцу и припал к ведру, в котором была вода, и пил жадно и долго, пока не выпил всю воду. Опорожнив ведро, он снова бросил его в глубокий колодец, а когда вытаскивал, вдруг отпустил веревку и упал. Полежав недвижимо, человек пополз к своему камню и, обняв его, умер. Чабан вырыл могилу и похоронил в ней незнакомца, о ко-
тором он не знал ничего, кроме того, что ему очень дорог большой черный камень, ставший, по-видимому, причиной его последнего путешествия и гибели. Чабан прочел молитву над усопшим и, чтобы как-то отметить место безымянной могилы, положил на нее тот самый черный камень...
Сменялись люди и их правители, раздавались выстрелы, мир сменялся войной, и снова мир приходил в эти края. И однажды подошел к колодцу большой караван. Его вел светловолосый человек, и глаза его были как холодные зимние звезды. Наверное, сто тяжело навьюченных верблюдов столпились у воды: очень богат и знатен был светловолосый предводитель каравана — караванбаши. Он говорил на чужом языке, но был прост и добр с чабанами и хорошо знал законы песков. Караван пришел под вечер и стал собираться в путь, едва первые лучи солнца осветили степь и барханы. Светловолосый увидел могилу и подошел к ней. Он потрогал большой черный камень, поковырял его ножом и вдруг закричал: «Золото!» Он велел своим людям узнать, как оказался тут этот камень, но никто не знал, откуда принес его к колодцу похороненный здесь человек.
Легенда — как и все легенды — выглядела правдивой и романтичной до невозможности. У меня за годы жизни в Азии было записано их около сотни, и все о золоте. Место по описанию похоже, и колодец тот же вроде, но ни могилы, конечно, ни золотого слитка. «Где же большой черный камень?» — спрашиваю старого чабана. «Караван увез». Вот и вся история!
Роберт Звягельский — весь внимание, сидит — не дышит. А Азим меня в бок толкает, шепчет: кончай сказки, о деле надо расспросить чабана. Знает, что старика перебивать невежливо. Сам этого не делает, а ты, мол, православный, тебе и карты в руки. Ничего, думаю, потерпим, не сдохнешь со своей охотой: ночь уже, а у костерка ох как хорошо понежиться!..
Рассказали мы старику про свои заботы.
— Распугали, — говорит, — люди зверя машинами. В недоступные места ушел. Где теперь найдешь? Знаю я тропу, к саю она ведет. Может, там, у родника, зверь. Пойдем туда, когда звезда Кзыл-Юлдуз, - показывает
на Марс,— уйдет с наших небес. А пока отдыхать надо. Спать надо. В юрту прошу, а хотите — кошму и одеяла здесь вам положим.
На рассвете двинули мы за стариком по урочищу. Идем, идем. Еле поспеваем: легко он шагает, словно земли не касаясь. Смотрим, к самому подножью голо-лобых холмов выгребаем. Бурые холмы, и вершины у них округлые, зализанные. А земля серая, в ржавых пятнах, посыпанная бурой галькой, поросшая верблюжьей колючкой и полынью. В низинках туман рассеивается. Крепкая, старая, видно, тропа между холмами петляет, уклоняясь к юго-востоку. И чем дальше мы по ней шагаем, тем больше растительности на пути, а значит, и вода где-то близко. Незнакомые, дикие места. Похоже, никто из наших и не ходил здесь.
А вот и сай, почти совсем пересохший. Сочится по песчаному руслу ручеек, не толще веревки, чуть булькает, журчит — слишком смело сказать! Но столько веселой и неистребимой силы в нем, что не восхититься просто невозможно.
Чабан объясняет:
— Ходи тихо вдоль сая. Там Кичик-Куль — маленькое озеро встретишь. Там сидеть надо, ждать надо: джейранка, бывает, вода пить приходит. Увидишь -стреляй. Много не стреляй, один раз стреляй: мало джейранка Кызылкум осталось.
Распрощались. Совсем светло уже. Разве подпустит нас джейранка? Какая тут охота, думаю. Еще день потерян...
А дальше — как в учебнике. Смотрим, справа — разлом, километра на два тянется. Коренные породы — гранит, за ним мощная кварцевая жила. А в ней — горят, переливаясь, желтые пятнышки-зернышки. Те, что поярче,— пирит. Потусклее — золото. Так вот и подарил нам чабан жилу. Мы и про охоту забыли. Набрали проб - и в рюкзак, и в свитер, и в плащ — и обратно чуть ли не бегом. Анализ подтвердил: есть золото в коренном залегании. Это и было мое первое золото, Андрей Петрович!
Для верности одну канаву заложили, другую. Получили ниточку к месторождению. Но какой формы это рудное тело — целое и ровное или с изгибами и трещинами? Вскрыли пласт, оглядели его, описали. И вдруг исчезло рудное тело — нету! Ушло в глубину, а вылезло за три сотни метров. Но ведь пока опять нашли, схватили его за хвост, семь потов с нас сошло. А земли перекидали! Полметра — обычная ширина канавы, чуть больше бывает, а уже глубина какая потребуется — под гранит до кварца. Тут не только рабочие-канавщики — все за лопаты и кайла брались.
Не успели оглянуться — лето прошло, осень. Партия сворачиваться начинает: пора и по домам. Полевой сезон кончился, договора кончились. А мне обидно работу бросать. Оседлали мы кварцевую жилу, вдруг на будущий год вернемся, а ее и след простыл. Или другие геологи на ней сидят... Нет, так, конечно, не бывает, я шучу. Просто азарт охватил нас, заболели мы по-настоящему. Опять-таки не все, естественно. Роберт Звя-гельский предлагает: «А что, если и на зиму останемся?» Я-то знаю, как зимовать в пустыне,— Антарктида! Поэтому и отвечаю: а кто согласится? В поле почти полгода, домой все торопятся — разве заставишь? «Зачем же заставлять? Вы по-доброму, на добровольных началах. Кликнем клич и на сознательность жать будем. Доверьте мне. Я в институте пять лет бессменным комсоргом курса состоял, знаю, как это делается».
И действительно, нашлись добровольцы. Человек около двадцати осталось. И я — за главного. «Ну, раз так, говорю, бросай все работы на золото! И пока мороз и ветер нас отсюда не выдули — снимай палатки, даешь землянки! Зарывайся, други, в землю, как на фронте. Земля не выдаст!»
Так началось в урочище Тохтатау строительство. В самые холмы, к подветренным их склонам, пять землянок врезали. Стены ящиками из-под аммонита, старыми палатками и кошмами укрепили; печки и трубы изготовили; саксаул завезли; продуктами месяца на два запаслись, питанием для рации. Все же здесь не Каракумы, при желании и до ближайшего жилья можно добраться. Ну, думаю, выстоим. Но ведь выстоять — мало, мы ведь работать остались.
Трудно нам пришлось. Зима выдалась холодная, с ветрами и буранами. Закрутит — забываешь, что в Азии, на юге находишься. Хмурое небо на голове сидит, тучи тяжелые, свинцом налитые. Бьет сухой снег
по трубе, по двери. Вьюжит огонь в печке. Метель небо с землей смешивает... Трудились. Ни один не сбежал. А когда и продукты, и топливо на исходе были, пробились к нам две машины. Начальник партии прибыл. Привез все необходимое, письма и коньяка ящик — от себя и ребят подарок. И газет разных, помню, кипу. А вскоре переломилась зима. Ночью еще примораживало — поутру тонкая ледяная корочка под ногами похрустывает, днем дождь со снегом или снег с дождем, сверх пустынной нормы. Но у нас настроение приподнятое. Дело мы свое делали — это главное.
Вся наша экспедиция успешно лезла внутрь земли. Определяла размер рудного тела — по простиранию — вглубь, вдоль, поперек.
От золотых полей, лежащих почти у самой поверхности, под нетолстым слоем песка, уходили в глубь земли золотые «столбы». Это было как чудесное золотое дерево — со своим стволом, со своими ветвями, над которыми шумела золотая крона. Вот тогда-то и началась у нас, в Кызылкумах, долгожданная золотая лихорадка ! Но не думай — никаких Клондайков и даже Карата-шей. Наоборот, Андрей. Железная дисциплина, железный технологический режим. Золотой пояс, соединяющий Апшерон с Уралом, замкнулся в Кызылкумах. Победила теория Горькового...
— Я пришла посоветоваться, — сказала Ануш. — Только с тобой, это очень важно, Глеб. Раньше не хотела, думала, наладится. Потом ты был в таком состоянии — я боялась. Теперь не могу больше, мне нужен твой совет. Что мне делать?
— Это связано с Леонидом?
— Да.
— Пойдем куда-нибудь.
Глеб встретил Ануш в круглом вестибюле. Народу столпилось здесь уйма. Был впускной день, и набилось сюда больных и здоровых раза в два больше, чем мог вместить просторный зал. Пройти невозможно: людей, как рыб в бочке, приготовленной к засолу.
На улице лупил дождь. Дул сильный, холодными порывами ветер. Весна, совсем подошедшая к Ташкенту, похоже, свернула куда-то. На город обрушились ливни. Поначалу легкие, стремительные и теплые, жадно поглощаемые сухой землей, они с каждым днем тускнели и холодели, становились по-осеннему нудными и беспросветными, секущими землю. В любой момент серое низкое небо могло просыпать и снежок. Такое в Ташкенте бывало не очень часто, но бывало.
Вода затопила больничный парк. Деревья стояли продрогшие, в стылой воде, и почки на их ветвях, готовые распуститься, потемнели, сжались. Между деревьями — огромные лужи. На дорожках — тоже лужи, на них возникали, плавали и лопались большие пузыри. Вся живность — ползающая и летающая — попряталась куда-то, решив переждать непогоду. Это людям все было нипочем: они продолжали ходить на работу, посещать своих родных и знакомых в больницах, торопились в магазины и театры — занимались обычными своими человеческими делами, независимо от того, что в это время происходило в природе: дикая жара и великая сушь или, как нынче, дул холодный ветер и разверзлись хляби небесные...
Глеб вспомнил о кафельном коридоре, зубоврачебных креслах у грузового лифта и повел туда Ануш. Обстановка — не Версаль, но хоть поговорить спокойно можно, не помешают. Они уселись на каком-то железном ящике, и Глеб спросил:
— Так что?
— Ничего! Это тянется бог знает сколько. Дети, мама — все у них на глазах, они чувствуют, мама все понимает. Я извелась, — как всегда, Ануш говорила быстро и темпераментно: масса эмоций, понять нелегко и слово вставить невозможно. — Все мелочи, если подумать, Глеб, но из них и складывается вся наша жизнь.
— А конкретнее?
— Мы чужие, мы совсем чужие стали! Нам не о чем говорить. Нас ничто не связывает, только дети. Больше десяти лет совместной жизни — коту под хвост!
— Ну, Ануш, — Глеб положил ей руку на плечо, успокаивая. — Я же ничего не понимаю. Что происходит?
— Рассказывать долго и противно. Я хочу развестись.
— Ты же давно знаешь мое мнение о нем, оно не переменится.
— Но ты ведь мой брат. Сделай над собой усилие, и я прошу — будь объективным. Ты же сможешь, ну пожалуйста!
— Он тебе изменяет?
— Нет!.. Не думаю. Не знаю, во всяком случае.
— Хамит? Бьет тебя?
— Да ты что! Попробовал бы он хоть замахнуться. Но он хам и скотина по своей природе. Ужасный эгоист, эгоцентрист! И страшно, прямо патологически скуп. Ему все время кажется, что его обмеривают и обвешивают, обкрадывают, что-то недодают. Рубенчику нужны башмаки и костюмчик — скандал! Свету много нагорело — скандал! И сразу крики, истерика. Только себе он ничего не жалеет, посмотрел бы на его гардероб. — Ануш внезапно замолчала, словно спохватившись, и густо покраснела. Ее оливковое лицо стало пунцовым. Опустив глаза, сказала: — Мне стыдно... за себя, Глеб. Я как баба, обиженная, оскорбленная баба. Меня заносит. Никогда не думала, что способна на такое.
— Ты недоговариваешь?
— Да, — сказала она после долгой паузы. — У него своя компания — аспиранты и аспирантки, среди которых он, кандидат наук, разумеется, бог! — свои планы, своя жизнь. Дома он редкий гость — вечно раздраженный и замкнутый.
— И баба?
— Нет, этого не знаю. Может, и семья другая есть: он же великий конспиратор. Запросто не уличишь, не поймаешь.
— Пробовала? Честно!
— Пока нет, и не тянет, признаться.
— Ты бы и это ему простила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105