Страбон называл реку Зеравшан Политеистом, так что споры о золоте Кызылкумов начинаются еще в древности. Понял? В десятом веке какой-то Искари так высказался: «В этом крае нет и не может быть золота». А вот что говорит старая энциклопедия: «Несмотря на то, что в верхней части реки Зеравшан кое-где вымывается в ничтожном количестве золото, гораздо пра-
вильней название Зеравшан — раздаватель золота, от зер — золото,— понимать в переносном смысле». Позднее писали еще определенней. Послушай! «Московские ведомости» семнадцатого января тысяча восемьсот шестьдесят девятого года сообщали: «Нам пишут из Ташкента, что в шести верстах от него открыт каменный уголь отличного качества, что для города, столь нуждающегося в топливе, будет большой находкой. Что касается...» Слушай внимательно — тут! «Что касается до поисковых партий золотопромышленников...» Значит, и целые партии были? Были! Вот!.. «...то до сих пор, хотя и нашли много выработанных местными жителями золотых приисков, по еще не напали на такие, которые были бы не початы, и на так называемые цельные россыпи». Вот! Золотые прииски, выработанные местными жителями. Что же они здесь, в песочке игрались, местные эти жители?!
— Завидую тебе.
— Почему это завидуешь?
— Увлечен, дело себе выбрал, считай, па всю жизнь — золото искать. Здорово! У меня нот ист ничего такого, болтаюсь, как цветок в проруби, — день мимр прошел, и ладно.
— Будто мешают тебе. И ты себе дело найди. Учиться тебе надо, институт закончить и дальше -ученым стать настоящим. Ты не куксись, не куксись! Ученому не обязательно две ноги иметь, тут голова -главное. Ученые и безрукие, и безногие, и даже слепые — сколько угодно!
— Кончай ты, слушай!
— А то знаешь? Давай вместе двинем! Л? Вдвоем всегда легче - поможем друг другу, поддержим и жить станем вместе, и все вместе. Не пропадем, не боись! Что ты здесь оставляешь? Ничего! И я говорю, ничего. А там и жизнь легче: теплынь, овощи, фрукты — завались! И зимних вещей не требуется — целый год лето. Ну, что тут агитировать, чего агитировать! Сам меня благодарить будешь. Собирайся. Сутки тебе на сборы — на все про все! — и покатим, а?
— Здорово было бы.
— Еще бы не здорово!
— Только разве я соберусь за сутки?
— Так я подожду день-другой, раз такое.
— А если с фабрики не отпустят?
— Ты что, инженер? Директор? Незаменимый техник? Да как это не отпустят? Мы вместе к начальству пойдем. Попробуй не отпусти, раз у меня уже литер на руках!
— Нет, не готов я к такой поездке. Прыг, скок — и срываться куда-то. Прости уж, не могу я так. Ты можешь, а я - нет, ты — другой человек, поэтому и завидую тебе. Вот устроишься, напишешь, если захочешь, весной к тебе и приеду. Точно!
— Никуда ты не приедешь. Будешь в Чебоксарах киснуть.
— Прав ты... Не трави меня, пожалуйста. Ты сильный, я слабак.
- Ну и гордись этим!
- Чем же тут гордиться? И - хватит, а то мы еще поругаемся напоследок.
— Не хочу я ругаться — пустые сомнения тебя разъедают.
— Люди людьми по-разному становятся. Один с детства знает, что он инженером будет или художником, а другой сомневается, колеблется. Ничего в этом плохого.
— Так п ищи, сомневайся! А ты просто время проводишь без толку.
— А ты-то? Давно ли ТЫ таким умным стал?
— Недавно. Мне тоже хорошие люди долго внушали: не сиди, не сиди, думай, ошибайся, пусть и битым будешь, но не сиди, себя пожалей, время не теряй, не мелочись! Я им, этим людям, всю жизнь благодарен буду. Их вокруг нас, дураков, тысячи, их, настоящих, во сто крат больше, чем шушеры всякой. В это я поверил, дружище, здесь, в Чебоксарах, а не только в окопах, когда каждый перед тобой как на ладони. И скажу тебе: мечтаю хоть в одну десятую на них походить, а найду я при этом золото - это время покажет.
— Учиться небось пойдешь?
— Хотел бы, но разве вижу я отсюда, как там все сложится, как получится. Институт кончить - программа максимум.
— Хорошая программа.
— А ты думал! Созрела! Жаль вот, ты примкнуть не хочешь.
— Опять ты за свое.
— Ладно. Жаль, что сегодня никого наших нет.
— Так и остался кто? Валя уехала, Петро воюет, Маша с Зоей все лес рубят — щепки летят. И ты вот уезжаешь.
— Точно, уезжаю, и тебя зову, Паша. Вдвоем всюду веселей.
— Характера у меня не хватает, Глеб...
Базанов и Хрупов беседовали в большой хозяйской комнате, светлой от снега, завалившего город. Мария Михайловна хлопотала по хозяйству, хотела достойно проводить милого ей квартиранта. Юрка-сыроежка, примостившись возле теплой печки, вырезал из доски линкор.
...День проводов Базанова был не столь торжественный, как у Горобца.Получив полный расчет и «Главнефтеснабе», Глеб истратил все деньги и выкупил вперед по карточкам все, что можно было. Добрейшие женщины из бухгалтерии, сложившись, испекли ему громадный пирог из черной муки с картошкой. Хрупов принес бутылку вина. А Мария Михайловна принялась готовить закуску.
Тихо если за стол. Разговор не клеился. Грусть овладевала всеми — каждому надоели проводы, воспоминания о довоенной счастливой жизни, разговоры о нерушимой памяти, обещания писать — просто надоели всем донельзя расставания.
Уехавший — как отрезанный ломоть. Только что был здесь, ходил рядом, за столом сидел, за стенкой спал, мыслями своими делился, радовались вместе, горевали вместе. И вот нет его. Подхватил и понес его далеко жизненный водоворот. И где-то вынесет, к каким людям прибьет, кто его новыми друзьями станет? И иная уже жизнь у него, и заботы иные. И километров зимних тысячи между старым и новым домом — все снега, снега, снега. Попробуй позови, докричись. Одна только и надежда — на тонкую почтовую ниточку. Пиши другу письма, сворачивай их треугольником, неси хоть каждый день, словно кусок тела своего, в почтовый синий ящик. Но сколько тысяч, сотен тысяч
таких вот писем — от сердца к сердцу — путешествует три года, разыскивая своих адресатов? Кто, кроме военных цензоров, и читал их? Где счастливцвг те, сколько их?..
И вдруг расплакалась навзрыд Мария Михайловна, на глазах у сына, не стыдясь гостей, запричитала взахлеб об умершей молодости, тяжкой вдовьей доле, которую обязана она нести через всю свою жизнь. И только успокоили ее как-то Глеб и Павлик — стук в окно. Темно уже стало, кто там просится — не видно. Ввхбе-жал Юрка на разведку. Вернулся, доложил:
— Там, дядя Глеб, тебя... Ну, дед наш дожидает. Выйти просил, на минуту.
Зачем еще он старому понадобился? Выглянул Глеб за порог ни зги не видно. Неизвестно, когда и метель разыгралась погодка словно по заказу: ветер свистит, снег в тугие жгуты крутит, гонит их по двору и по улице, наметает лобастые сугробы. Как в такую круговерть до вокзала добраться?..
- Ого! — крикнул Глеб в метельную темноту. - Я это. - Иннокентий Федосеевич шагнул ему навстречу, на крыльцо, Лицо его было залеплено снегом. - Попрощаться пришел вот.
— Заходите, если, как говорят, не шутите. Мы как раз провожаемся.
— Не пойду, увольте. — Иннокентий Федосеевич потоптался, крякнул, вытер ладонью мокрое лицо.
— Как хотите, — сказал Глеб.
— Счастливого вам пути, успехов желаю. Простите, если что не так было: время такое.
Пожали друг другу руки. Но старик не уходил, мялся.
— Гостинчик принес, возьмите на дорогу. — Он достал из-под пальто, с груди, поллитровую стеклянную банку. — Медок липоввш, пригодится: и от простуды, и, если сердце заболит, помогает.
— А почему вы, Иннокентий Федосеевич, хорошие поступки один на один, в темноте, совершаете, а плохие — на свету, при всех?
Старик, обидевшись, крякнул, но промолчал.
— Точно вы себя стыдитесь.
— Так возьмете медок? — Старик все еще стоял с протянутой банкой.
— Нет, спасибо, — сказал Глеб, отступая. — Юрке лучше вашему подарите, очень он рад будет.
Ссутулившись, старик повернулся и сразу исчез в снежных вихрях, как привидение.
— Ну, что хочет он от тебя-то? — придирчиво спросила Мария Михайловна.
— Прощались, — сказал Глеб.
— Скажи! Видно, раскочегарил ты, Глеба, старика. Или, вернее, свою совесть он ублажает, да что там гадать! Горячее стынет...
Прощаясь, и Мария Михайловна, и Павлик, и Юрка поцеловались с Глебом. А вот па вокзал провожать его никто не пошел: так он сам захотел. Кому это нужно — проводы, привагонные страдания в такую метель? Попрощались — и поехал! Помяните добрым словом, если не забудете. Хотел Глеб подарить своим друзьям что-нибудь на память, перебрал еще раз вещмешок - все свое имущество,- но что подаришь? Воевал солдат, да не навоевал ничего. Одна финка полыеаловская ценная, да ведь дареное не дарят, не принято. Белье нательное «БУ» запасное, гимнастерка и брюки «ХБ», портянки фланелевые запасные, две тетрадки с выписками про Азию — вот и весь капитал!..
Зато и путешествовать легко. Привычно: лямки за плечи — и пошел солдат...
Пятые уже сутки ехал Глеб. После сумасшедшей пересадки — ночью, в темноте и сутолоке — устроился он с комфортом на верхней багажной полке между чьими-то чемоданом, корзиной и узлами, оборудовав себе вполне приличное и тихое спальное место. И все время, пока поезда выбирались из заснеженных и промерзших приволжских, а потом и уральских городов и сел, База-нов с удовольствием ощущал свою полную отчужденность не только от прежней чебоксарской жизни, но и от жизни тех людей, которые, продрогнув до немоты и столбнячной скованности, вваливались на станциях и в без того переполненные вагоны и вдруг, сразу оттаяв, с руганью и криками отыскивали себе свободное место, втискивали свои узлы и мешки под полки и ноги сидящих, а на следующей остановке сами безуспеш-
но уже оборонялись от новых пассажиров, тоже чудом находивших место и для себя, и для своего багажа в, казалось бы, готовом лопнуть вагоне.
Полупустой вещмешок служил Глебу отличной подушкой, шинель — тюфяком, а одеяла и вовсе не требовалось — воздух под потолком вагона был так густ и зноен, что печка была лишней, а человеку без привычки и дышать было невозможно. Но после фронтовых ночевок, после госпиталей — не привыкать было к подобным трудностям Глебу. В том настрое, который погнал его в Азию, ему все было нипочем. Поначалу он отсыпался или лежал, закинув руки за голову, потом стал спускаться вниз и часами стоял у окна, за которым мелькали деревья, телеграфные столбы, станции и люди. В этой поездной стихии — бесшабашной па первый взгляд, шумной, крикливой, неожиданно взрывающейся то общим смехом, то песней, то дракой, — ему хорошо было ощущать себя одиноким, ни с кем не связанным ничем и только наблюдающим чужую жизнь со стороны.
Глеб редко возвращался мысленно к последним дням, проведенным в Чебоксарах. И не потому, что ему нечего или некого было вспомнить. Просто это был уже прошлый и ушедший период его жизни, и Глеб верил, что навсегда.
Отвальная съела и деньги и продукты. А после того, как были кончены и остатки — все то, что, несмотря на сопротивление, засунула ему Мария Михайловна,— пришлось Глебу познакомиться однажды и с ценами на пристанционном базаре. Улетело белье, улетели запасные портянки. Дальше ехал, как говорится, на песнях. Ничего: подкармливали свои братья-солдаты и добрые люди...
Базанов готовил себя к азиатским впечатлениям, жадно ждал их, и первым, кто вызвал его интерес среди пассажиров и его любопытство, был седоголовый и седобородый, черноглазый, смуглый и молчаливый старик, внесенный и втиснутый в вагон энергичным здоровенным солдатом, по сходству лица, наверно, сыном. Несмотря на протесты соседей по полке, солдат посадил старика внизу, на место парня, выскочившего за кипятком. Он что-то с чувством втолковывал старику на незнакомом Глебу языке, старик спокойно кивал,
изредка повторял «хоп», «хоп» — словно качал ребенка на колене. Возбужденный сопротивлением пассажиров, готовый спорить и, если придется, поработать пудовыми кулаками, солдат выскочил из вагона на ходу, так и не дождавшись парня, чье место он занял.
Бесстрастный, полный достоинства и покоя старик не пошевелился и даже ничего не пытался объяснить парню, появившемуся в вагоне через полчаса после отправления поезда со станции: видно, тот сел в чужой вагон и продирался по составу к своему месту с величайшими трудностями. Старик глянул на пришедшего добрым, каким-то очень благосклонным взглядом, с интересом обратил свое красивое лицо к возмущенным соседям, принявшимся рассказывать парню, как объясняли они, «что здесь занято, а вот нахал солдат не послушал, вот усадил своего, гнать его надо с чужого места, так каждый придет и сядет — в уборную не выйдешь», а на лице старика был такой царственный покой и неприятие крика, что парень лишь рукой махнул: «Сиди, дедка», - и плюхнулся па чей-то мешок, торчавший, словно утес, посреди прохода.
Старик, вероятно, и этого не понял или принял как должное — он снисходительно кивнул и, повернук голову к окну, стал равнодушно смотреть на мельтешащие телеграфные столбы и малюсенькие елочки. И лишь через какой-нибудь час изменил он каменную свою позу, снял с ног странные остроносые галоши, остался в мягких высоких сапогах и вдруг проворно уселся на полке, поджав ноги, как показалось сверху Глебу, в нелепой и неудобной позе.
Прошел еще час. Старик все сидел, поджав ноги под себя, почти не шевелясь, и Глеб понял, что поза эта удобна и привычна старику, что он может просидеть так еще очень долго и сидит он вовсе не нелепо, а красиво и достойно, как привык, вероятно, сидеть у себя дома, и эта способность чувствовать себя в новом месте среди незнакомых людей совсем по-домашнему очень понравилась Глебу.
«Вот это уже и есть Азия», - подумал он и теперь всякий раз, взглядывая на старика, на его величавую и спокойную позу, на треугольник смуглой голой груди, выглядывавшей из разреза теплого стеганого хала-
та, повторял про себя: «Азия, Азия» — и что-то притягательно-таинственное звучало в этом слове.А потом оно — это слово — вдруг совсем подменилось добрым и красивым лицом старика, его серебристо светящейся сединой и черными, влажными глазами в густых, будто подчерненных ресницах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105