И ему, и Горобцу, и Базанову попадет — доказывай потом, что ты не верблюд, который ночью ужинает.
Глеб, давясь, проглотил холодную кашу и полез к себе на нары. Горобец, лежавший рядом, открыл один глаз и сказал осуждающе:
— Опять штаны протирал? А у меня новость. Тебя касается, понял?
— Так и не темни,— выкладывай.
— Валька в армию ушла, добровольно... Что, брат, задело?! В подробностях не знаю. Только все — нету.
— Уехала? — ахнул Глеб.
— Зачем уехала? Пока здесь, в Чебоксар-Парижах, на курсах каких-то. Только боец, и за семью замками, как положено.
— Да говори толком!
— Пошуми, пошуми, Цацко тебе пошумит. И я ничего не знаю: Зоенька сегодня сказала, а подробности в афишах. — Горобец демонстративно отвернулся и тут же захрапел. Он умел это делать мгновенно А может, и притворялся — просто не хотел говорить больше...
А спустя день Глеб не на шутку поругался с Го-робцом.
Петр вернулся из увольнения веселый — просто счастливый. О Вале — ничего. Стал рассказывать: с Зоей у них все договорено, как только он выйдет из госпиталя и добудет недельку отпуска, они распишутся. Без этого Зойка не допускает его до себя. Да и он не возражает: надоело сиротствовать, будет хоть одна живая душа по-настоящему ждать его. Как доберется до своей части, вытребует ее. Повоюет Зоя в тылах бригады как вольнонаемная и жена танкиста — такое бывает, он сумеет договориться, к самому полковнику пойдет — тот не откажет. Одним снопом, псе очень складно получается. Зоя ходит царевной, Машка п псе девки с чулочного комбината завидуют ей. И Горобец сам себе завидует: надо же, где женку нашел - и Чебоксарах! И будет у них десять Горобцов-молодцов, и пойдут Горобцы-молодцы шагать по всей нашей земле.
— Так ты поэт у пас, Петя! —пошутил Глеб.
— Угадал, — ничуть не смущаясь, ответил тот. — Первый раз в жизни, понимаешь, под настроение стишок накорябал. Помучился изрядно, но складно получилось. Думаю в стенгазету отдать или в «Красную Звезду» пошлю. Что посоветуешь?
— В «Звезду», конечно. Почетнее.
— Взгляни. Ты — грамотней, откорректируешь, может, стиль подправишь, ошибки, — и он протянул Глебу сложенный вчетверо тетрадочный листок.
«Горобец Петр, гвардии старшина» — было выведено крупно, с невообразимыми писарскими завитушками и загогулинами. «Красный беспощадный воин» — нарисовано пониже. И еще ниже, посередине, написано: «Стих».
Глеб начал читать.
— Про себя, а то сбегутся все, — заметил Горобец. — Напечатают — тогда пусть читают.
Вот какое это было стихотворение:
От Сталинграда, города-героя,
От волжских берегов
Ты шел, как великан, шагая
По трупам вражеских полков.
И, смерть неся врагам в сраженье,
Ты жизнь из смерти возродил,
И, обессмертив смерть в бессмертье,
Ты смерть геройскую почтил.
И, шаг за шагом очищая
Родную землю от врага,
Ты, зову родины внимая,
Придешь к стенам реихастага.
Пройдут года, и в мир преданий
Гром этой битвы отойдет,
Но человек В томах творений
Тебе гимн сславы пропоет.
Он вспомнит дни побед великих И славный путь своих бойцов, И проклянет он псов побитых И благословит дела отцов.
— Ох! — воскликнул Глеб и, упав па койку, захохотал. Он смеялся так, как давно не смеялся,— катался по одеялу, всхлипывал, всплескивал руками. Замирал на миг, Повторяя: «реихастага», и заливался сильнее прежнего.
Горобец смотрел на него молча. И желваки туго ходили у него под скулами.
— Ты что, окосел, псих? — спросил он глухо, когда Глеб, уже не в силах смеяться, рухнул лицом вниз и закрыл голову подушкой. — Во псих, — повторил Горобец. - Смешинка в рот попала? Объясни, и, может, вместе посмеемся.
— Да что ты, Петя. — Глеб сел. — У тебя что ни строчка — юмор да точка, догадайся, мол, сама... В «Красную Звезду»! — и он опять захохотал.
— Чего смеешься, дура! — тяжело сказал Горобец, и лицо его окаменело. — Ты ж не меня — чувства мои топчешь. — Встал и ушел.
Забыл Базанов, что друг его Петя Горобец обидчив и начисто лишен чувства юмора. Забыл. И пошла у них с того дня и дружба врозь, и табачок врозь. Хотел Глеб объясниться, но Горобец и слушать не стал. Набычился, забронзовел — будто памятник самому себе.
Обо всем забыл. И не существовал теперь для него человек по фамилии Базанов, с которым столько соли было съедено, столько планов совместных выстроено, столько пережито, переговорено. Не существовал —
и все... Одному и в увольнительной скучно. Базанов купил билет и отправился в кино на восьмичасовой сеанс. Это был центральный} самый большой кинотеатр города, картины демонстрировались здесь первым экраном, а перед началом вечерних сеансов и после последнего устраивали в фойе танцы. Попасть туда было нелегко.
...Три старика играют в оркестре. Лысый, с лицом боксера,— на аккордеоне; меланхоличный, с громадной серо-седой шевелюрой, стоящей, как диадема, над куполообразным лбом,—на трубе; щуплый И маленький, с обезьяньей высохшей мордочкой, на пианино. Старички были профессионалами — исполняли любую популярную мелодию по требованию публики и выглядели неутомимыми.
В фойе не протолкнуться. Танцуют все. Дружно шаркают ноги по цементному, отполированному до блеска полу. Каждой паре волею судеб отпущено не более квадратного полуметра. Счастливо блещут глаза — глаза, затуманенные минутной нежностью, глаза нахальные и ищущие. Качаются головы, плечи. Вздымаются руки с переплетенными пальцами. Колышутся в такт мелодии прижавшиеся друг к другу тела. Жарко. Душно. Пахнет потом. После танца — аплодисменты, и снова, скорей в крепкие объятия. Еще один танец! Еще! Пусть бы только не начинался фильм подольше.
Но вот звучит звонок — сильный, дребезжащий, перекрывающий оркестр. Танцы окончены. Музыканты облегченно обрывают танго на полуфразе, буднично начинают собираться, надевают чехлы на аккордеон и трубу, закрывают на ключ пианино, сдвигают в сторону тонконогие пюпитры. Танцующие еще стоят рядом, не расцепив рук. Но вот и второй звонок — пронзительный, еще более громкий и нетерпеливый. Все устремляются в зал. Будут показаны «Трактористы», фильм довоенный, виденный. Встреча с искус-
ством не сулит никаких открытий и неожиданностей, но все-таки желанна и приятна, потому как поможет каждому отвлечься от трудного сегодня и перенесет на полтора часа в безмятежное вчера, когда все было иначе и все было по-другому — лучше, чем сегодня, спокойнее, веселее и естественнее потому, что не было войны.
Базанов находит свой ряд и место. И застывает: его соседкой оказывается... Валя. Случайно или нарочно она здесь? Глеб ничего не понимает. На Вале армейская форма. Каштановые волосы подстрижены коротко, гимнастерка с чужого плеча, подхваченная брезентовым ремнем, сидит мешком, на погонах связистские молнии. Глеб делает вид, что не сразу узнает ее. Девушка смотрит на него пристально своими желудевыми, продолговатыми, С монгольским разрезом глазами и обиженно отворачивается.
— Здравствуй, — говорит он запоздало.
Она не отвечает. Может быть, и говорит что-то тихо, но в это время гаснет свет. Покашливание, скрип стульев, шаги и голоса запоздалых зрителей стихают, и тут же серо-голубым неверным спетом загорается экран.
Начинается киножурнал.Стреляя на ходу, устремляются вперед танки. Взрыв! Бегут по неровному полю, как на ученьях, автоматчики. Снайпер, подбоченясь, рассказывает, как выследил и убил сотого немца. В цехе самолеторемонт-ного завода выступает на митинге мальчишка-ремесленник, выполняющий норму на сто двадцать процентов. Знатная доярка, эвакуированная с Украины в Казахстан, заверяет своего мужа-фронтовика, что работницы совхоза отдадут все свои силы делу победы.
Скосив глаза, Глеб наблюдал за Валей. Ее тонкий профиль в голубом отсвете экрана казался трогательно нежным и по-детски беззащитным. Она сидела, скрестив на груди руки и широко раскрыв глаза, но База-нову показалось, что киножурнальная жизнь нимало не занимает ее.
А вот уже- и последний сюжет — вручение орденов, руководителям партизанского движения в Белоруссии. Зал кремлевского дворца, длинный стол, люди в полувоенной форме. Очередной награжденный выходит из
рядов, прихрамывая направляется к Калинину. Принимает орден Ленина. Калинин обнимает его, жмет руку. Крупно, во весь экран, улыбающееся бровастое лицо партизана. И душераздирающий крик рядом:
— Отец! — Валя вскакивает, неестественно взмахнув руками, точно стремясь остановить изображение, и оседает, потеряв сознание.
— Свет! Дайте свет! — кричат слева.
Но журнал уже и так кончился. Загорается свет. Встревоженные стайки опоздавших врываются в зал.
Глеб осторожно выводит Валю. Легкая, почти невесомая, она висит у него па руках и беззвучно плачет. Худенькое тело ее сотрясается, он гладит ее по голове, по шелковистым каштановым волосам и утешает как может, еще не понимая, что же произошло.
Они выходят па набережную Волги. Уже темно. Небо беззвездное и безлунное, пугающе черное. Река тоже кажется черной, маслянистой. Разноцветные редкие огоньки бакенов, качаясь и отбрасывая изломанные рябью отсветы, плывут по фарватеру. Гудят над головой учебные самолеты.
Пусто в этот час вокруг. Город уже засыпает.
— Ну что ты, что? — повторяет Глеб. — Скажи, я помогу. Ну, успокойся, успокойся.
А она все всхлипывает, всхлипывает. А потом, преодолев смущение и растерянность, словно забыв недавнюю неприязнь к нему и все, что произошло между ними, начинает рассказывать.
...Валя Лебедева родилась в Саратовской области, в Вольске — маленьком деревянном и в основном одноэтажном городке на правом берегу Волги.
Вольск, стоящий в долине, меж меловыми холмами, славился своими цементными заводами и яблоневыми садами.
Валя училась в педагогическом техникуме, аккуратно посещала лекции, готовилась стать хорошей воспитательницей малышей. Слабенькая от природы, она любила предаваться романтическим мечтам, в которых было место и подвигам, и приключениям, и необыкновенно смелым людям.
Но шли годы, и ничего не менялось в ее жизни. Та же окраинная улочка, тихие домики с голубыми наличниками на окнах, яблонями, кустами крыжовника и смородины во дворах, городской парк, гудки пароходов и плавный, широкий разлив реки, та же дорога в техникум и обратно — все это было знакомо до мельчайших деталей. Вечно страдающая головными болями мать отдавала всю себя семье. Отец — начальник цеха завода «Большевик» — был увлечен работой и нередко, казалось, и вовсе забывал о доме, приходил лишь ночевать, усталый, словно выжатый, и, не поужинав, засыпал тут же, за столом. Иногда он не появлялся по нескольку дней. К этому тоже привыкли: у отца на заводе всегда было «горячее время». Да и в редкие свободные часы он с восторгом говорил лишь о реконструкции вращающихся печей, об опытах скоростного режима обжига цементного клинкера, о строительстве новой рельсо-канатной дороги из карьера. Лебедев очень гордился своим заводом — одним из первых в России.
По праздникам к нему приходили приятели — свои, заводские. Мать загодя хлопотала, готовила обильные угощения. Но ее красиво украшенный стол не интересовал этих людей. Ели они с удовольствием, но всегда почему-то торопливо, словно по обязанности, не замечая что, и тут же, сразу, начинали обычные разговоры о заводе, о тампонажных, пластифицированных и суль-фатостойких цементах. Женщины уходили на кухню, готовили чай, терпеливо ждали, когда мужья выговорятся.
— У нас все не как у людей, — поджимая губы, обижалась мать. — Старайся не старайся — все равно. Неужели на заводе поговорить некогда о делах?
— Как ты понять не можешь, Дарья Федоровна,— возражал отец устало, — весь СССР на нашем цементе строится.
Он пытался сделать своей союзницей дочь, но Валю так же мало занимали проблемы цемента, как и кулинарные заботы матери. Отец обижался и, захватив газету, уходил отсыпаться. Так тянулись день за днем, и Вале казалось, ничто не сможет изменить их однообразной простоты.
И вдруг — война! Толпы людей на улице. Митинги. Говорят все радиостанции Советского Союза. Войну Валя видела в фильмах, читала о ней в книжках: мчатся танки... малой кровью, могучим ударом идет вперед пехота... небо от края до края закрыто краснозвездными летающими крепостями... парашютисты падают на головы обезумевших от страха врагов и обращают их в бегство.
Придя после митинга домой, Валя застала мать в слезах.
— Как всегда, ты наводишь панику! — недовольно сказала она, досадуя, что настроение матери не соответствует ее настроению.
Отец вернулся с завода раньше обычного, сказал, что добровольно записался в действующую армию, директор не отпускал, но он пошел в райком и сумел настоять. Отправка завтра утром.
Это известие совсем доконало мать, и она слегла с сердечным приступом.
Собираться отцу помогала Валя. Она чувствовала себя нужной ему, потому что он был взволнован, обеспокоен состоянием жены, какими-то несделанными еще делами и неотданными еще распоряжениями, которые он отложил на вечер. Нервное состояние всегда спокойного и хладнокровного отца передалось и дочери. Важность происходящего сделала Валю деятельной и решительной. Она нравилась себе такой решительной, такой взрослой и деловой. На самом деле она, конечно, только мешала отцу и вносила суету и нервозность и в без того тревожную обстановку.
Проводив отца на поезд, Валя вернулась домой. Квартира казалась им с матерью опустевшей и остывшей. Каждая вещь напоминала об отце. По привычке прибирая в комнатах, мать наталкивалась то на отцовскую рубаху, то на книгу, и снова и снова слезы заливали ей лицо.
— Будто хоронишь его. Нельзя так! — не выдержав, прикрикнула на нее Валя.
— Ох, доченька, не встретимся мы больше с папкой нашим, не увидимся никогда — сердцем чувствую, сердце никогда не обманывает.— Дарья Федоровна заплакала беззвучно и безутешно, глядя в потолок невидящими от слез и горя глазами...
Война шла далеко от Вольска. По-прежнему прибраны были его окраинные улочки, ухожены сады, ломившиеся от небывалого в то лето урожая яблок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105