Все горите на кострах эмоций.
И поучаете. Ну зачем меня поучать: я нормальный, естественный человек. Наше время такое. Каждый должен оценить себя, поставить перед собой ряд задач и идти к ним несмотря ни на что.
— Жаль, что, создавая нас, бог не создал запасных частей.
— Вы наваливаетесь сообща — это против правил. Просто, как говорит мой приемный отец Тиша: мудрый требует все от себя, ничтожный — все от других. Зачем попусту молотить солому: у каждого своя жизнь, второй — одинаковой — нет. И формулы общей нет.
— Нужна, как минимум, разумная осторожность.
— С этим я согласен.
— Мы, сердечники, — как саперы, ошибаемся один раз.
— И тут есть доля сермяги. Но и не все саперы погибли. И потом, если главная задача — выжить, то и жить не стоит. Не так ли, Петрович?
Зыбин кивнул:
— Когда меня привезли сюда, подумал — все: бог троицу любит. Месяц лежал на спине, видел кусок потолка, кусок стены и ступни соседа. Тошно. А потом приободрился и стал выкарабкиваться. Надо начинать все сначала — учиться ходить от печки. А вот ездить будет трудно. Стану чиновником, в секретариате материалы править или в отделе писем с трудящимися беседовать, пенсии дожидаться.
— Врете! Для моей острастки все сейчас придумали. А ведь не убеждает, ей-богу! Знаете, почему настоящие геологи за поисковую партию держатся? Идешь в маршрут — значит, человек. Приземлился в кабинете — прощай, молодость. Нет, мы с вами обязаны задавать себе программу. На каждый день и на всю жизнь.
— Бодритесь, — констатировал Воловик. — Хорошо, это добрый тонус.
— Не хочу прибедняться, не имею права.
— Главное, не зарываться.
— У вас своя идея, доктор, у меня — своя, у Зы-бина — своя. Мы обменялись ими, и теперь у каждого из нас по три замечательные идеи. Пользуйтесь каждой, смотря по обстоятельствам. На здоровье!
— Учтите, после выписки вы еще два-три месяца просидите на больничном.
— Это будет потом, дорогой доктор. Главное — мне от вас вырваться,— закончил разговор Базанов.
— Помните, говорил как-то, что по-настоящему я подружился с пустыней не в сорок пятом зимой, когда был в экспедиции Турсунова, а гораздо позднее. Произошло это во время моей студенческой практики. Мне предстояло познакомиться с буровыми работами на воду в юго-западных Кызылкумах, в точке с веселым названием Кара-Мазар, что в переводе, как вам известно, означает «черное кладбище».
Безумно жаркое начало июня предвещало трудное лето. Грузовичок с продуктами прихватил меня в базовом лагере партии. Мы выехали в предрассветной мгле, чтобы еще до восхода солнца преодолеть обширную полосу барханных песков, вырваться на такыры, сделать крюк километров в шестьдесят и приблизиться к буровой. Затем предстояло преодолеть еще километров восемьдесят по сыпучим пескам и при полном солнце, средь бела дня. Тут уж ничего не придумаешь: приходилось идти и на это.
Шофер Гена оказался веселым, разбитным малым, но его полуторка видала виды и давно уже по праву могла бы украшать какой-нибудь музей истории автомобильного транспорта. Едва только мы перевалили последний серп барханной гряды и вырвались на такыр, солнце, стремительно несшееся к зениту, забралось высоко и прицельно ударило мне в правый висок. Дверца кабины нагрелась так, что вот-вот воспламенится, градусов под сто, да и в самой кабине было столько же.
На такыре стало чуть полегче, поехали быстрее, ветерок появился. Но как только шофер притормаживал, чтобы ловчее перескочить на другой такыр, волны сухого и горячего воздуха со стороны песков, которые оставались слева, догоняли и захлестывали машину. «Что же там, в адском котле, если и здесь, с краю его, дышать невозможно?» — спрашивал я себя скорее с любопытством, нежели со страхом.
Но ни дикая жара, ни сыпучие пески, ни мертвые такыры, обманывающие нас видениями озер, не поразили меня тогда так, как картина погибающей без воды отары овец. Мы остановились у небольшого бетонированного хауза. Вокруг водоема, на раскаленном песке — он жег ногу даже через сапоги, — лежали обессилевшие, полумертвые овцы. Сотни овец. Колодец высох. Большое брезентовое ведро поднимало с тридцатиметровой глубины лишь густую зловонную жижу. Чабаны с черными от тоски, горя и жажды лицами хватали то одну, то другую овцу за ноги и бросали в хауз. Но овцы не лизали жижу. Это было страшное зрелище — обреченные животные умирали безропотно, они все равно не дошли бы до следующего колодца, да и кто знал — не высох ли и он.
Овцы всегда казались мне беззащитными и кроткими животными. Видели ли вы, как ведут они себя во время стрижки, когда их хватают за ноги и кидают на стол под ножницы? Когда их ведут на убой? Ту самую кроткую овцу, которая, как гласит древняя легенда, сама пришла к человеку. И вот теперь люди ничем не могли помочь овцам. У нас была лишь одна бочка с водой — мы напоили чабанов и обещали, приехав на буровую, попытать-ся по рации вызвать им водовозку. Больше ничего и мы не могли сделать.
Довольно скоро в положении овец оказались люди. И ваш покорный слуга в том числе.Буровые в пустыне все одинаковые. Вышка, дощатый домик-лаборатория, камералка, кухня и палатки. Есть, конечно, варианты. Где-то вышка из металлоконструкций или, скажем, кают-компания сооружена, где-то волейбольная сетка натянута — это сугубо индивидуальное. А общее — непрерывный процесс бурения, вахта, как у моряков, сменная. Пыхает дизель, вертятся штанги с победитовой либо алмазной коронкой. Парни в замасленных майках трудятся. Двести метров — план проходки в месяц. Через каждые пять-де-сять пробуренных метров — стоп. Поднимай два метра керна, вынимай долото, бур, наращивай трубы, буровую колонну — техника несложная, примитивненькая, но что поделаешь — необходимая. И все при деле. Кроме меня, практиканта грешного. Верчусь у всех под ногами: вникаю. Посадили меня керны — пробы пород — описывать и упаковывать, лаборантке Валере помогать, и вздохнули с облегчением.
Вот уж кто был романтиком пустыни — это Валера Гурьева. Начитавшись книг и статей про покорителей природы, она бросила накануне выпуска музыкальное училище, — «Все равно Буся Гольдштейн из меня не получился!» — поплакала и удрала из дома в геологи, добралась до Нукуса. Там ей предложили место воспитателя в детском саду. Еще раз слезы — и она на курсах лаборантов. Четыре месяца учебы — дорога на буровую открыта. Валера была отличной девушкой и не слишком строгим начальником. Мы быстро поладили. Вот только в пустыне она уже разочаровывалась: год работы, и никаких происшествий. Ну солнце, ну песок, иу ветер — подумаешь, невидаль! Обе ее подруги, что учились с ней в Нукусе, давно в Ташкент вернулись. И она бы это сделала, да перед родителями неудобно. Но я-то знал, и вся буровая знала, что держит здесь Валеру Гурьеву. Она была безответно влюблена в бурмастера Мишку Никитенко — русоволосого гиганта, отдавшего свое сердце далекой и неведомой Ларисе Петровне, проживавшей не то в Ярославле, не то в Горьком.
Жизнь, и правда, текла однообразно и тоскливо. Мартеновский жар с восхода солнца и до заката. Короткая ночная прохлада. Усталые, вымотавшиеся за смену ребята. Еженедельные приезды Гены на полуторке — продукты, письма, старые газеты. Приезд водовозки. Вот и все развлечения.
Однажды я проснулся от странного ощущения. Разламывалась голова, болело тело. Странные звуки неслись отовсюду — свист ветра, шум волн, скрипы и стоны сливались в дикую и заунывную мелодию. Отбросив полог, я выглянул наружу и отпрянул: не узнал места, где стояла палатка. Тучи песка и черной пыли, крутясь над песчаными грядами, затмевали окрестности. Было как в сумерках. Солнце тревожным блеклым пятном пряталось в черных вихрях над дальними барханами.
Я выскочил и остановился, не зная, куда идти, что делать. Сильный и жаркий ветер рванул меня, толкнул в грудь, ударил по лицу, по рукам и ногам тысячами песчинок. Они били, они расстреливали меня, как из пескоструйного аппарата. Не хватало воздуха. Липкий пот бежал по лицу, духота пригибала к земле. Повер-
нувшись спиной к ветру, я двинулся к буровой, ориентируясь лишь чутьем.Ребята во главе с Мишкой Никитенко крепили вышку. Лица, покрытые марлевыми повязками и защитными очками, делали их похожими на инопланетные существа. Крики заглушали вой ветра и скрип песка. Я тоже схватился за какую-то веревку...
За полчаса пыльная буря разметала наш лагерь и унеслась к северу. В радиусе более километра мы принялись разыскивать и извлекать из-под куч песка свое имущество и подсчитывать потери.
Ветер постепенно стихал. Мертвая тишина опускалась над пустыней. Тонкая едкая пыль висела в воздухе. А на горизонте еще бродили, вихляясь, разнокалиберные смерчи.
Потери наши оказались весьма внушительными. И хотя движок продолжал работать и снаряд вертелся, была поломана антенна и выведена из строя рация, сорваны палатки, крыша с камералки — и десятки еще других, более мелких опустошений увидели мы. Но главную нашу потерю мы обнаружили, уже успокоившись, позднее. Мы остались без технической воды, необходимой для бурения. Шквальный ветер перевернул железные бочки, на треть вкопанные в песок, и, опростав, раскатал по пустыне.
Положение создалось тревожное, и все, кроме меня, поняли это сразу. Рация бездействует. Водовозка приедет нескоро. Остановится станок, порода немедленно прихватит снаряд - буровая выйдет из строя. Такова она, пустыня,— кроткая, милая и экзотическая с виду!
Мишка Никитенко принялся действовать. Вот когда раскрылся этот добродушный увалень - его приказы стали короткими и безапелляционными. Питьевую воду - на буровую, за исключением энзе, а если понадобится — и энзе; выдавать каждому на питье в день по бутылке шампанского со склада — хочешь, пьешь три раза в день, а хочешь — сразу после смены; план проходки держать. Главным остается дизелист, как старший по возрасту и по опыту работы в пустыне, а он, Никитенко, отправляется в базовый лагерь и вернется оттуда с водовозкой через сутки.
Представляете, восемьдесят пять километров ехали мы с Гошей на буровую — напрямик, через барханы.
До лагеря полсотни километров по сыпучим пескам, в мартеновскую жару, которая, конечно, настигнет Мишку. И ни тени сомнения. Собирается, будто в магазин за углом, будто в кино или на свидание со своей Ларисой Петровной...
И я за ним увязался. Шучу: шампанское, говорю, совершенно не пью, от него у меня горло сжимается. Усмехнулся: «Ну зачем ты в университет полез? Всю жизнь нищим будешь. Оставайся у меня, на буровой, гроши будут, я тебя бурмастером приличным сделаю,— и согласился: — Пойдем. Вдвоем веселей. Не отставай знай, хожу я шибко».
И зашагали мы по Черным Пескам налегке, как по парку культуры и отдыха. И сразу же понял я, в какую авантюру врубился, не зная брода. Никитенко двигался ритмично, как автомат, оставляя в зыбучем песке глубокие отпечатки своих сапог сорок пятого размера. Он не оглядывался. Вещмешок сидел на его плечах точно прилипший, планшетка била по заду. Я ступал в оставшиеся после Мишки кратеры, старался не отставать, но отставал, останавливаясь то перевести дыхание и вытереть пот, то поправить что-нибудь. Я уже начинал терять из виду Мишку, перевалившего через две гряды барханов.
На вершинах барханов слегка курился песок. Одинокая песчаная акация еле-еле шевелила серебристыми листками. Багровое солнце, сплющиваясь, садилось за изломанную волнистую линию горизонта, окрашивая в розовые и фиолетовые тона песчаные гряды. Я выдыхался.
— Задерживаешь меня, — строго сказал Мишка на первом привале, разрешив мне сделать два глотка из фляги...
— Лучше бы ты остался на буровой,— сказал он еще через два часа. Казалось, он ненавидит и презирает меня.
Стемнело. Блеклое небо посерело, потом на короткое время порозовело, стало быстро чернеть. Проклевывались звезды. Высветил дорожку над головой Млечный Путь. Лицо мое горело, зверски ныла поясница, но жить стало легче.
Видишь Большую Медведицу? — спросил Мишка. Я кивнул. Прошло больше четырех часов, как мы покинули лагерь. — Смотри на ручку ковша. Пойдем на ту, крайнюю звезду, понял? В пустыне дорог нет, тропку проложил — вот и дорога. Заблудиться невозможно, а за ночь мы должны сделать километров хоть тридцать. Иначе солнце взойдет, прихватит — забуксуем. Стало свежо, даже прохладно. Черт бы побрал эти контрасты! Я сидел с парализованными ногами, привалившись спиной к корявому стволу саксаулины, похожей на высохшую, подагрическую, старческую, всю во взбухших венах руку.
— Останься, богом прошу, — сказал Мишка. — Завтра я тебя подберу, не бойся. Натянешь рубаху на саксаул — вот тебе и тень. Пересидишь. А обратно — на машине.
Сил подняться не было.
— Дай отдохнуть, и я пойду,— взмолился я.
— Возись с тобой, понимаешь, — сказал Мишка, разваливаясь рядом.
Глаза у меня слипаются. Я борюсь с дремотой. Песок теплый, на нем приятно лежать. Легко и свободно дышится ночью в пустыне. Почему нельзя поспать хоть немного?..
Когда я проснулся, рядом горел костер. Никитенко, сгорбившись, держал над огнем котелок, подцепив его веткой саксаула. Песок был словно политый золотом, за световым кругом стеной стояла непроглядная чернота.
— Ах ты черт! — воскликнул я и вскочил. Мне было очень стыдно. Мишка имел полное право презирать меня: вызвался в поход и заснул, как ребенок. — А долго я? — спросил смущенно, чувствуя себя способным преодолеть еще хоть сто километров на одной только злости.
— Не суетись, студент, — сказал Мишка рассудительно, но обидным тоном. — Чифиря хлебнем и потопаем. Потеряли мы темп и час доброго хода. Тремя часами при солнце обернется это, учти. Ты воевал? Поди, и ранен был?
— А что? — удивился я и кивнул.
— Знал бы, что раненый, не взял бы тебя в маршрут ни в жизнь. Не для фронтовиков теперь такие броски... Мне вот не пришлось воевать, не успел — жалею. Храбрый я парень, здоровый, а некуда все это девать,
хозяйство свое. Оттого и добродушный, что драться не с кем и не за что.
Чай был терпкий, горький и такой крепкий, что казался густым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105