С другой стороны, нередко случалось, что он
занимался расследованиями некоторых дел, имевших по своей сути
выдающийся и драматический характер, не роль Холмса в их
раскрытии была менее значительная, чем это хотелось бы мне, его
биографу. Небольшое дело, которое я описал под заглавием "Этюд
в багровых тонах", и еще одно, более позднее, связанное с
исчезновением "Глории Скотт", могут послужить примером тех
самых сцилл и харибд, которые извечно угрожают историку. Быть
может, роль, сыгранная моим другом в деле, к описанию которого
я собираюсь приступить, и не очень видна, но все же
обстоятельства дела настолько значительны, что я не могу
позволить себе исключить его из своих записок.
Был душный пасмурный октябрьский день, к вечеру, однако,
повеяло прохладой.
- А что, если нам побродить по Лондону, Уотсон? - сказал
мой друг.
Сидеть в нашей маленькой гостиной было невмоготу, и я
охотно согласился. Мы гуляли часа три по Флит-стрит и Стрэнду,
наблюдая за калейдоскопом уличных сценок. Беседа с Холмсом, как
всегда очень наблюдательным и щедрым на остроумные замечания,
была захватывающе интересна.
Мы вернулись на Бейкер-стрит часов в десять. У подъезда
стоял экипаж.
- Гм! Экипаж врача... - сказал Холмс. - Практикует не
очень давно, но уже имеет много пациентов. Полагаю, приехал
просить нашего совета! Как хорошо, что мы вернулись!
Я был достаточно сведущ в дедуктивном методе Холмса, чтобы
проследить ход его мыслей. Стоило ему заглянуть в плетеную
сумку, висевшую в экипаже и освещенную уличным фонарем, как по
характеру и состоянию медицинских инструментов он мгновенно
сделал вывод, чей это экипаж. А свет в окне одной из наших
комнат во втором этаже говорил о том, что этот поздний гость
приехал именно к нам. Мне было любопытно, что бы это могло
привести моего собрата-медика в столь поздний час, и я
проследовал за Холмсом в наш кабинет.
Когда мы вошли, со стула у камина поднялся бледный
узколицый человек с рыжеватыми бакенбардами. Ему было не больше
тридцати трех-тридцати четырех лет, но выглядел он старше. Судя
по ему унылому лицу землистого оттенка, жизнь не баловала его.
Как и все легкоранимые люди, он был и порывист и застенчив, а
его худая белая рука, которой он, вставая, взялся за каминную
доску, казалась скорей рукой художника, а не хирурга. Одежда на
нем была спокойных тонов: черный сюртук, темные брюки, цветной,
но скромный галстук.
- Добрый вечер, доктор, - любезно сказал Холмс. - Рад,
что вам пришлось ждать лишь несколько минут.
- Вы что же, говорили с моим кучером?
- Нет, я определил это по свече, которая стоит на
столике. Пожалуйста, садитесь и расскажите, чем могу служить.
- Я доктор Перси Тревельян, - сказал наш гость. - Я
живу в доме номер четыреста три, по Брук-стрит.
- Не вы ли автор монографии о редких нервных болезнях? -
спросил я.
Когда он услышал, что я знаком с его книгой, бледные его
щеки порозовели от удовольствия.
- На эту работу так редко ссылаются, что я уже совсем
похоронил ее, - сказал он. Мои издатели говорили мне, что она
раскупается убийственно плохо. А вы сами, я полагаю, тоже врач?
- Военный хирург в отставке.
- Я всегда увлекался нервными заболеваниями и хотел бы
специализироваться на них, но приходится довольствоваться тем,
что есть. Впрочем, мистер Шерлок Холмс, это не относится к
делу, и я вполне понимаю, что у вас каждая минута на счету. С
некоторых пор у меня в доме на Брук-стрит происходят очень
странные вещи, а сегодня вечером дело приняло такой оборот, что
я больше не мог ждать ни часа и принужден был приехать к вам,
чтобы просить вашего совета и помощи.
Шерлок Холмс сел и раскурил трубку.
- Располагайте мною, - сказал он. - Расскажите
подробно, что вас встревожило.
- Сущие пустяки, - сказал доктор Тревельян, - я мне
даже стыдно говорить о них. Однако они привели меня в
растерянность, а последнее происшествие таково, что я лучше
расскажу вам все по порядку, и вы уже сами решите, что
существенно, а что нет.
Придется начать с того, как я учился. Видите ли, я
закончил Лондонский университет, и не думайте, что я пою себе
дифирамбы, но мои профессора возлагали на меня большие надежды.
По окончании университета я не бросил исследовательской работы
и остался на небольшой должности в клинике при Королевском
колледже. Мне посчастливилось привлечь внимание к своей работе
о редких случаях каталепсии и в конце концов получить премию
Брюса Пинкертона и медаль за свою монографию о нервных
болезнях, только что упомянутую вашим другом. Скажу, не
преувеличивая, что в то время мне все прочили блестящую
будущность.
У меня было одно препятствие: я был беден. Меня нетрудны
понять - врачу-специалисту, который метит высоко, надо
начинать свою карьеру на одной из улиц, примыкающих к
Кавендиш-сквер. где снять и обставить квартиру стоит безумных
денег. Не говоря уже об этих издержках, надо еще как-то жить в
течение нескольких лет и при этом держать приличный выезд. Вес
это было мне не по карману, и я решил вести экономную жизнь и
копить деньги, чтобы лет через десять можно было заняться
частной практикой. И вдруг мне помог случай.
Однажды утром ко мне в комнату ввалился совершенно
незнакомый человек, некий господин Блессингтон, и с ходу
приступил к делу.
"Вы тот самый Перси Тревельян, который за выдающиеся
успехи недавно получил премию?" - спросил он.
Я поклонился.
"Отвечайте мне прямо, - продолжал он, - так как это в
ваших же интересах. Чтобы иметь успех, ума у вас хватит. А вот
как насчет такта?"
Услышав этот неожиданный вопрос, я не мог не улыбнуться.
"Наверно, я не лишен этого достоинства".
"У вас есть какие-нибудь дурные привычки? Вы выпиваете,
а?"
"Да что вы в самом деле, сэр!" - воскликнул я.
"Ладно, ладно! Тогда все в порядке. Но я был обязан
спросить. Как же вы с такой головой и не у дел?"
Я пожал плечами.
"Да, ну же! - сказал он со свойственной ему живостью. -
Старая история. В голове у вас больше, чем в кармане, а? А
чтобы вы сказали, если бы для начала я помог вам обосноваться
на Брук-стрит?"
Я смотрел на него в изумлении.
"О, это я ради собственной выгоды, не вашей, - сказал он.
- Сказать откровенно, - если это подойдет вам, то обо мне и
говорить нечего. Видите ли, у меня есть несколько лишних тысяч,
и я думаю вложить этот капитал в вас".
"Но почему?" - едва мог вымолвить я.
"Ну, это такое же прибыльное дело, как и всякое другое,
только более безопасное".
"И что я должен делать?"
"Сейчас объясню. Я сниму дом, обставлю его, буду платить
слугам... Словом, заправлять всем. Вам остается только
просиживать штаны в кабинете. Я дам вам денег на мелкие расходы
и все прочее. Вы будете отдавать мне три четверти своего
заработка, остальное оставлять себе".
- Вот с таким странным предложением, мистер Холмс, и
обратился ко мне этот Блессингтон. Я не буду злоупотреблять
вашим терпением, излагая подробности наших переговоров. На
Благовещенье я переехал и стал принимать больных, рассчитываясь
с мистером Блессингтоном почти на тех самых условиях, которые
он предложил. Он и сам поселился тут же в доме, став чем-то
вроде постоянного пациента, живущего при кабинете врача.
Оказалось, что у него слабое сердце и он нуждается в постоянном
наблюдении. Две лучшие комнаты на втором этаже он занял под
собственные гостиную и спальню. Привычки у него были странные
- он избегал общества и очень редко выходил. Не отличаясь
особой пунктуальностью, он был сама пунктуальность лишь в
одном. Каждый вечер в один и тот же час он заходил в мой
кабинет, просматривал книгу приема больных, откладывал пять
шиллингов и три пенса из каждой заработанной мною гинеи и
забирал все остальные деньги, пряча их в сундук, стоявший в его
комнате. Скажу вам откровенно, что у него ни разу не было
оснований сожалеть о помещении своего капитала. С самого начала
дело оказалось прибыльным. Первые же успехи и репутация,
которую я завоевал в клинике, позволили мне быстро выдвинуться,
и за последние два года я обогатил его.
Таковы, мистер Холмс, мое прошлое и мои отношения с
мистером Блессингтоном. Остается только рассказать, какие
события привели меня сегодня к вам.
Несколько недель назад мистер Блессингтон вошел в мой
кабинет в очень возбужденном состоянии. Он говорил о каком-то
ограблении, которое, по его словам, было совершенно в
Вест-Энде. Это, насколько мне помнится, сильно взволновало его,
и он заявил, что мы должны поставить дополнительные засовы на
двери и окна, не откладывая этого дела ни на день. Целую неделю
он пребывал в страшном беспокойстве, то и дело выглядывая из
окон и прекратив короткие прогулки, которые обычно совершал
перед обедом. Наблюдая его поведение, я вдруг подумал, что он
смертельно боится чего-то или кого-то, но, когда я спросил его
об этом прямо, он стал так ругаться, что я принужден был
прекратить разговор. Со временем его страхи постепенно
рассеялись, и он вернулся было к прежним привычкам, как вдруг
новое событие повергло его в такое состояние, что на него
просто жалко было смотреть. В нем он пребывает и по сей день.
А случилось вот что. Два дня назад я получил письмо,
которое я сейчас прочту вам. На нем нет ни обратного адреса, ни
даты отправления.
"Русский дворянин, живущий в настоящее время в Англии -
говорится в нем, - был бы весьма признателен, если бы доктор
Перси Тревельян согласился принять его. Вот уже несколько лет
он страдает припадками каталепсии, а, как известно, доктор
Тревельян - знаток этой болезни. Он предполагает зайти завтра
в четверть седьмого вечера, если доктор Тревельян сочтет для
себя удобным находиться дома в это время".
Это письмо меня заинтересовало, так как каталепсия -
заболевание очень редкое. Ровно в назначенный час я был у себя
в кабинете. Слуга ввел пациента.
Это был пожилой человек, худой, серьезный, обладающий
самой заурядной внешностью, - русского дворянина я представлял
себе совсем другим. Гораздо больше меня поразила наружность его
товарища - высокого молодого человека, удивительно красивого,
со смуглым злым лицом и руками, ногами и грудью Геркулеса. Он
поддерживал своего спутника под локоть и помог ему сесть на
стул с такой заботливостью, какой вряд ли можно было ожидать от
человека его внешности.
"Простите, доктор, что я вошел тоже, - сказал он мне
по-английски, но несколько пришепетывая. - Это мой отец, и его
здоровье для меня все".
Я был тронут сыновней тревогой.
"Может быть, вы хотите остаться с отцом во время приема?"
- спросил я.
"Боже упаси! - воскликнул он, в ужасе всплеснув руками.
- Я не могу выразить, как больно мне смотреть на отца. Если с
ним случится один из его ужасных припадков, я не переживу. У
меня самого исключительно чувствительная нервная система.
С вашего позволения, пока вы будете заниматься отцом, я
подожду в приемной".
Я, разумеется, согласился, и молодой человек вышел. Я стал
расспрашивать пациента о его болезни и вел подробные записи. Он
не отличался умом, и ответы его часто были невразумительны, что
я относил за счет плохого владения языком. Вдруг он вообще
перестал отвечать на мои вопросы, и, обернувшись к нему, я с
удивлением увидел, что он сидит на стуле очень прямо, с
неподвижным лицом и смотрит на меня в упор бессмысленным
взглядом. У него снова начался приступ его загадочной болезни.
Сначала я почувствовал жалость и страх. Но потом, как ни
стыдно признаться, профессиональный интерес взял верх. Я
записывал температуру и пульс своего пациента, проверял
неподвижность его мышц, обследовал рефлексы. Никаких отклонений
от моих прежних наблюдений не было. В подобных случаях я
получал хорошие результаты путем ингаляции нитрита амила, и
сейчас, кажется, представилась превосходная возможность еще раз
проверить эффективность этого лекарства. Бутыль с лекарством
была в моей лаборатории на первом этаже. Оставив пациента на
стуле, я побежал за ней. Ища бутыль, я замешкался и вернулся...
скажем, минут через пять. Представьте мое изумление, когда я
обнаружил, что комната пуста, а моего пациента и след простыл!
Первым делом я, разумеется, выбежал в приемную. Сын ушел
тоже. Дверь в прихожую была закрыта, но не заперта. Мой
слуга-мальчик, который пускает пациентов еще неопытен и далеко
не отличается расторопностью. Он ждет внизу и бежит наверх,
чтобы проводить пациентов к двери, когда я звоню из кабинета.
Он ничего не слышал, и все это оставалось для меня полнейшей
загадкой. Немного погодя пришел с прогулки мистер Блессингтон.
Я ему ничего не сказал, потому что последнее время, по правде
говоря, старался общаться с ним как можно меньше.
Я никогда не думал, что мне придется увидеть русского и
его сына еще раз, и поэтому можете представить себе мое
удивление, когда сегодня вечером они оба явились ко мне в
кабинет в тот же час.
"Я очень прошу вас извинить меня за вчерашний неожиданный
уход, доктор", - сказал мой пациент.
"Признаться, я очень удивился", - сказал я.
"Видите ли, дело в том, - пояснил он, - что когда я
прихожу в себя после припадков, то почти ничего не помню, что
со мной было до этого. Я очнулся, как мне показалось, в
незнакомой комнате и в изумлении поспешил выйти на улицу".
"А я, - добавил сын, - увидев, что отец прошел через
приемную, естественно, подумал, что прием закончился. И только
когда мы пришли домой, я стал понимать, что произошло".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173