Вместе с этим падают чисто рационалистические, неисторические обвинения
против непримиримо-классовой тактики Совета, которая отбросила буржуазию в
лагерь порядка. Стачка труда, показавшая себя могучим орудием революции,
внесла, однако, "анархию" в промышленность. Уж одно это заставило
оппозиционный капитал выше всех лозунгов либерализма поставить лозунг
государственного порядка и непрерывности капиталистической эксплоатации.
Предприниматели решили, что "достославная" (так они называли ее)
октябрьская стачка должна быть последней - и организовали антиреволюционный
"Союз 17 октября". У них для этого были достаточные причины. Каждый из них
имел возможность у себя на заводе убедиться, что политические завоевания
революции идут параллельно с упрочением позиций рабочих против капитала.
Иные политики видели главную вину борьбы за восьмичасовой рабочий день в
том, что она окончательно расколола оппозицию и сплотила капитал в
контр-революционную силу. Эти критики хотели бы видеть в распоряжении
истории классовую энергию пролетариата - без последствий классовой борьбы.
Что самовольное введение восьмичасовой работы должно было вызвать и вызвало
энергичную реакцию со стороны предпринимателей, об этом не приходится много
говорить. Но ребячество думать, будто нужна была именно эта кампания, чтобы
сплотить капиталистов с капиталистически-биржевым правительством Витте.
Объединение пролетариата в самостоятельную революционную силу, становящуюся
во главе народных масс и представляющую постоянную угрозу "порядку", было
само по себе совершенно достаточным аргументом в пользу коалиции капитала с
властью.
Правда, в первую эпоху революции, когда она проявлялась в стихийных
разрозненных вспышках, либералы терпели ее. Они ясно видели, что
революционное движение расшатывает абсолютизм и толкает его на путь
конституционного соглашения с господствующими классами. Они мирились со
стачками и демонстрациями, относились к революционерам дружелюбно,
критиковали их мягко и осторожно. После 17 октября, когда условия
конституционного соглашения уже были написаны и, казалось бы, оставалось
лишь выполнить их, дальнейшая работа революции явно подкапывалась под самую
возможность сделки либералов с властью. Пролетарская масса, сплоченная
октябрьской стачкой, организованная изнутри, самым фактом своего
существования отныне восстановляет либерализм против революции. Этот
последний был того мнения, что мавр выполнил свою работу и должен спокойно
вернуться к своим станкам. Совет считал, наоборот, что главная борьба
впереди. О каком бы то ни было революционном сотрудничестве
капиталистической буржуазии с пролетариатом при таких условиях не могло
быть и речи.
Декабрь вытекает из октября, как вывод из посылки. Исход декабрьского
столкновения находит свое объяснение не в отдельных тактических промахах, а
в том решающем факте, что реакция оказалась богаче механической силой, чем
революция. Пролетариат разбился в декабрьско-январском восстании не о свои
тактические ошибки, а о более реальную величину: о штыки крестьянской
армии.
Правда, либерализм держится того мнения, что недостаток силы следует при
всех условиях возмещать быстротою ног. Истинно мужественной, зрелой,
обдуманной и целесообразной тактикой он считает отступление в самую
решительную минуту. Эта либеральная философия дезертирства произвела
впечатление на некоторых литераторов в рядах самой социал-демократии и,
задним числом, они поставили вопрос: если декабрьское поражение
пролетариата имело своей причиной недостаточность его сил, то не состоит ли
ошибка именно в том, что он, не будучи достаточно силен для победы, принял
сражение? На это можно ответить: если бы в борьбу вступали только с
уверенностью в победе, на свете не было бы борьбы. Предварительный учет сил
не может предопределить исход революционных столкновений. В противном
случае следовало бы уже давно заменить классовую борьбу классовой
бухгалтерией. Об этом не так давно мечтали кассиры некоторых
профессиональных союзов по отношению к стачкам. Оказалось, однако, что
капиталистов, даже при самом совершенном счетоводстве, все-таки нельзя
убедить выпиской из гроссбуха, и аргументы цифр приходится, в конце концов,
подкреплять аргументом забастовки. И как бы ни было все точно заранее
рассчитано, каждая стачка вызывает целый ряд новых материальных и моральных
фактов, которых нельзя было предвидеть и которые, в конце концов, решают
исход борьбы. Теперь мысленно устраните профессиональный союз с его точными
методами учета; стачку распространите на всю страну, поставьте перед ней
большую политическую цель; противопоставьте пролетариату государственную
власть, в качестве непосредственного врага; окружите обоих союзниками,
действительными, возможными, мнимыми; прибавьте индиферентные слои, за
обладание которыми идет жестокая борьба, армию, из которой лишь в вихре
событий выделяется революционное крыло; преувеличенные надежды - с одной
стороны, преувеличенные страхи - с другой, при чем и те и другие, в свою
очередь, являются реальными факторами событий; пароксизмы биржи и
перекрещивающиеся влияния международных связей, - и вы получите обстановку
революции. При этих условиях субъективная воля партии, даже "руководящей",
является лишь одной из многих и притом далеко не самой крупной силой.
В революции, еще более, чем на войне, момент сражения определяется не
столько расчетом одной из сторон, сколько взаимным положением обеих
враждебных армий. Правда, на войне, благодаря механической дисциплине
войска, еще можно бывает без битвы увести его все целиком с поля сражения;
в таких случаях военачальнику все же приходится спрашивать себя, не внесет
ли стратегия отступления деморализацию в среду солдат и не подготовит ли
он, избегая сегодняшнего поражения, другое, тягчайшее - на завтра.
Куропаткин*88 мог бы многое рассказать на эту тему. Но в развертывающейся
революции прежде всего немыслимо провести планомерное отступление. Если во
время натиска партия ведет массы за собою, то это не значит, что она их
может увести среди штурма по собственному произволу. Не только партия ведет
массы, но и они несут ее вперед. И это повторится во время всякой
революции, как бы ни была сильна ее организация. При таких условиях
отступить без боя означает, в известных условиях, для партии оставить массы
под неприятельским огнем. Конечно, социал-демократия как руководящая партия
могла не принять декабрьского вызова реакции и - по счастливому выражению
того же Куропаткина - "отступить на заранее подготовленные позиции", т.-е.
в свое подполье. Но этим она дала бы только правительству возможность, не
встречая общего сопротивления, громить враздробь открытые и полуоткрытые
рабочие организации, созданные при ее ближайшем участии. Такой ценою
социал-демократия купила бы себе сомнительное преимущество смотреть на
революцию со стороны, резонерствовать по поводу ее ошибок и вырабатывать
безупречные планы, отличающиеся лишь тем недостатком, что они являются на
сцену, когда в них уже нет никакой надобности. Легко себе представить, как
это способствовало бы укреплению связей между партией и массой!
Никто не может сказать, что социал-демократия форсировала конфликт.
Наоборот, 22 октября, по ее инициативе, Петербургский Совет Депутатов
отменил траурную манифестацию, дабы не провоцировать столкновения, не
попытавшись предварительно использовать "новый режим" растерянности и
колебаний для широкой агитационной и организационной работы среди масс.
Когда правительство сделало слишком поспешную попытку атаковать страну и -
для опыта - объявило Польшу на военном положении, Совет, придерживаясь
чисто оборонительной тактики, не сделал даже попытки довести ноябрьскую
стачку до открытой схватки, но превратил ее в манифестацию протеста,
удовлетворившись ее огромным моральным воздействием на армию и польских
рабочих.
Но если партия уклонялась от сражения в октябре и ноябре, руководясь
сознанием необходимости организационной подготовки, то в декабре это
соображение совершенно отпадало. Не потому, разумеется, что подготовка была
уже налицо, а потому, что правительство, у которого тоже не было выбора,
начало борьбу именно с разрушения всех созданных в октябре и ноябре
революционных организаций. Если бы при этих условиях партия решила
уклониться от сражения, если бы она могла даже увести с открытой арены
революционные массы, она этим только пошла бы навстречу восстанию при еще
менее благоприятных условиях: при полном отсутствии прессы и широких
организаций и при неизбежной деморализации, вызванной отступлением.
"...В революции, как и в войне, - говорит Маркс*, - безусловно необходимо в
решительный момент все ставить на карту, как бы ни складывались шансы
борьбы. История не знает ни одной успешной революции, которая не
свидетельствовала бы о правильности этого положения... Поражение после
упорной борьбы - факт не менее революционного значения, чем легко вырванная
победа... Во всякой борьбе совершенно неизбежно, что тот, кто поднимает
перчатку, подвергается опасности быть побежденным; но разве это основание,
для того чтобы с самого начала объявить себя разбитым и подчиниться, не
извлекая меча?
/* В действительности - Энгельс, написавший эту работу вместо Маркса./
"Всякий, кто в революции командует решительной позицией и сдает ее, вместо
того чтобы заставить врага отважиться на приступ, заслуживает того, чтобы к
нему относились как к изменнику" (Карл Маркс, "Революция и контр-революция
в Германии").
В своем известном "Введении" к марксовой "Борьбе классов во Франции"
Энгельс допустил возможность больших недоразумений, когда противопоставлял
военно-техническим трудностям восстания (быстрое передвижение солдат по
железным дорогам, разрушительная сила современной артиллерии, широкие улицы
нынешних городов) новые возможности победы, вырастающие из эволюции
классового состава армии. С одной стороны, Энгельс очень односторонне
оценил значение новейшей техники во время революционных восстаний; с другой
- он не счел нужным или удобным разъяснять, что эволюция классового состава
армии может быть политически учтена только посредством "очной ставки"
народа и войска.
Два слова об обеих сторонах вопроса. Децентрализованный характер революции
делает необходимым постоянное передвижение военных сил. Энгельс говорит,
что благодаря железным дорогам гарнизоны могут быть более чем удвоены в 24
часа. Но он упускает из виду, что действительно массовое восстание
неизбежно предполагает железнодорожную забастовку. Прежде чем правительство
получит возможность заняться передвижением военных сил, ему приходится - в
жестокой борьбе с бастующим персоналом - овладеть железнодорожной линией,
ее подвижным составом, организовать движение, восстановить взорванные мосты
и разрушенные рельсовые пути. Для всего этого недостаточно самых лучших
винтовок и самых острых штыков; и опыт русской революции говорит, что
минимальнейший успех в этом направлении требует несравненно больше, чем 24
часа. Далее. Прежде чем приступить к передвижению военных сил,
правительство должно быть осведомлено о положении дел в стране. Телеграф
ускоряет правительственную информацию еще в большей мере, чем железная
дорога - дислокацию. Но, опять-таки, восстание и предполагает
почтово-телеграфную забастовку и порождает ее. Если оно неспособно привлечь
на свою сторону почтово-телеграфный персонал, - факт, свидетельствующий о
слабости революционного движения! - у него остается еще возможность
повалить столбы и оборвать провода. Хотя при этом оказываются в ущербе обе
стороны, но революция, главная сила которой отнюдь не в автоматически
действующей организации, теряет несравненно меньше. И телеграф и железная
дорога - бесспорно, могущественные орудия современного централистического
государства. Но это - орудия обоюдоострые. И если существование общества и
государства вообще зависит от непрерывности пролетарского труда, то в
железнодорожном и почтово-телеграфном деле эта зависимость приобретает
наиболее концентрированный характер. Лишь только рельсы и проволока
отказываются служить, правительственный аппарат дробится на части, между
которыми не оказывается никаких, даже самых примитивных средств сообщения и
передвижения. При этих условиях дела могут зайти очень далеко, прежде чем
властям удастся "удвоить" местный гарнизон.
На-ряду с передвижением войск восстание ставит перед правительством задачу
передвижения военных запасов. Трудности, какие вырастают при этом из
всеобщей забастовки, нам уже известны; но к ним присоединяется еще та
опасность, что военные запасы могут быть перехвачены восставшими. Эта
опасность становится тем реальнее, чем децентрализованнее характер
революции и чем большие массы она вовлекает в свой водоворот. Мы видели,
как на московских вокзалах рабочие захватывали оружие, препровождавшееся с
театра войны. Подобные факты происходили во многих местах. В Кубанской
области восставшие казаки перехватили транспорт винтовок. Революционные
солдаты передавали восставшим патроны и т. д.
При всем том не может быть, разумеется, и речи о чисто военной победе
восставших над правительственными войсками. Физической силой эти последние
несомненно будут богаче, и вопрос всегда сведется к настроению и поведению
солдат. Без классового родства между армиями, стоящими по обе стороны
баррикады, победа революции, при нынешней военной технике, была бы
действительно невозможной. Но, с другой стороны, было бы величайшей
иллюзией думать, что "переход армии на сторону народа" может произойти в
форме какой-нибудь мирной и единовременной манифестации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199