Двор суда и прилегающие улицы были превращены в военный лагерь. Все
полицейские силы Петербурга были поставлены на-ноги. Несмотря на эти
колоссальные приготовления, процесс не состоялся. Придравшись к нескольким
формальным поводам, председатель Судебной Палаты, против желания обвинения
и защиты и даже против воли министерства, как оказалось впоследствии,
отложил слушание дела на три месяца - до 19 сентября. Это был тонкий
политический ход. В конце июня положение было полно "неограниченных
возможностей": кадетское министерство казалось такой же вероятностью, как и
реставрация абсолютизма. Между тем процесс Совета требовал от председателя
вполне уверенной политики. Этому последнему ничего не оставалось, как дать
истории еще три месяца на размышление. Увы! - дипломатическому кунктатору
пришлось уже через несколько дней покинуть свой пост! В пещерах Петергофа
направление вполне определилось: там требовали решительности и
беспощадности.
Процесс, открывшийся 19 сентября при новом председателе, длился целый
месяц, в самый острый период первого междудумья, в медовые недели
военно-полевых судов. И тем не менее, судебное разбирательство, в отношении
целого ряда, если не всех вопросов, велось с такой свободой, которая была
бы совершенно непонятна, если бы за ней нельзя было нащупать пружину
бюрократической интриги: министерство Столыпина, повидимому, таким путем
отбивалось от атак графа Витте. Тут был непогрешимый расчет: чем больше
развертывался процесс, тем выпуклее он воспроизводил картину
правительственного унижения в конце 1905 года. Попустительство Витте, его
интриги на две стороны, его фальшивые заверения в Петергофе, его грубые
заискивания перед революцией, - вот что высшие бюрократические сферы
извлекли из суда над Советом. Подсудимым оставалось только в политических
целях использовать благоприятное положение и как можно шире раздвинуть
рамки процесса.
Было вызвано около 400 свидетелей, из которых свыше 200 явились и дали
показания*. Рабочие, фабриканты, жандармы, инженеры, прислуга, обыватели,
журналисты, почтово-телеграфные чиновники, полицеймейстеры, гимназисты,
гласные думы, дворники, сенаторы, хулиганы, депутаты, профессора и солдаты
дефилировали в течение месяца перед судом, и под перекрестным огнем
вопросов со скамей суда, прокуратуры, защиты и подсудимых - особенно
подсудимых - они линия за линией, штрих за штрихом, восстановили столь
богатую событиями эпоху деятельности рабочего Совета.
/* Многие свидетели пребывали ко времени суда "в неизвестности" или
находились в Сибири./
Пред судом прошла всероссийская октябрьская стачка, похоронившая
Булыгинскую Думу, ноябрьская стачечная манифестация в Петербурге - этот
благородный и величественный протест пролетариата против военно-полевого
суда над кронштадтскими матросами и насилия над Польшей; затем героическая
борьба петербургских рабочих за восьмичасовой рабочий день; наконец,
руководимое Советом восстание все выносящих рабов почты и телеграфа.
Протоколы заседаний Совета и Исполнительного Комитета, впервые оглашенные
на суде, раскрыли пред страной ту колоссальную будничную работу, которую
совершало пролетарское представительство, организуя помощь безработным,
регулируя конфликты между рабочими и предпринимателями, руководя
непрерывными экономическими стачками.
Стенографический отчет о процессе, который должен составить несколько
объемистых томов, до сих пор еще не издан. Только изменение политических
условий в России может освободить из-под спуда этот неоценимый исторический
материал. Немецкий судья, как и немецкий социал-демократ, - были бы
одинаково поражены, если бы попали во время процесса в зал суда.
Утрированная строгость причудливо переплелась с полной распущенностью, и
обе они с разных сторон характеризовали ту поразительную растерянность,
которая все еще царила в правительственных сферах, как наследие октябрьской
стачки. Здание суда было объявлено на военном положении и фактически
превращено в военный лагерь. Несколько рот солдат и сотен казаков во дворе,
у ворот, на прилегающих улицах. Жандармы с шашками наголо везде и всюду:
вдоль всего подземного коридора, соединяющего тюрьму с судом, во всех
помещениях суда, за спинами подсудимых, во всех оборотах, вероятно, даже в
дымовой трубе. Они должны были образовать живую стену между подсудимыми и
внешним миром, в том числе и той публикой, в количестве 100 - 120 душ,
которая была допущена в зал заседаний. Но 30 - 40 черных адвокатских фраков
поминутно разрывают синюю стену. На скамье подсудимых появляются непрерывно
газеты, письма, конфеты и цветы. Цветы без конца! в петлицах, в руках, на
коленях, наконец, просто на скамьях. И председатель не решается устранить
этот благоуханный беспорядок. В конце концов, даже жандармские офицеры и
судебные пристава, совершенно "деморализованные" общей атмосферой, начали
передавать подсудимым цветы.
А затем свидетели-рабочие! Они скоплялись в свидетельской комнате
десятками, и когда судебный пристав открывал дверь зала заседаний, волна
революционной песни докатывалась иной раз до председательского кресла.
Удивительное впечатление производили эти рабочие-свидетели! Они приносили с
собой революционную атмосферу фабричных предместий и с таким божественным
презрением нарушали мистическую торжественность судебного ритуала, что
желтый, как пергамент, председатель только беспомощно разводил руками, а
свидетели из общества и либеральные журналисты смотрели на рабочих тем
взглядом уважения и зависти, каким слабые смотрят на сильных.
Уже первый день процесса ознаменовался замечательной демонстрацией. Из
пятидесяти двух подсудимых председатель вызвал только пятьдесят одного. Он
пропустил Тэр-Мкртчянца*79.
- Где подсудимый Тэр-Мкртчянц? - спросил присяжный поверенный Соколов.
- Он выключен из списка обвиняемых.
- Почему?
- Он... он... казнен.
Да, в промежутке между 20 июня и 19 сентября Тэр-Мкртчянц, выпущенный судом
на поруки, был казнен на валу кронштадтской крепости как участник военного
восстания.
Подсудимые, свидетели, защитники, публика, - все молчаливо поднимаются со
своих мест, чтобы почтить память павшего. Вместе со всеми встают
растерянные полицейские и жандармские офицеры.
Свидетелей вводили группами человек по 20 - 30 для присяги. Многие являлись
в рабочих костюмах, не успев омыть рук, с картузами в руках. Они мельком
взглядывали на судей, затем отыскивали глазами подсудимых, энергично
кланялись на две стороны, где стояли наши скамьи, и громко говорили:
"Здравствуйте, товарищи!". Казалось, будто они пришли за справкой на
заседание Исполнительного Комитета. Председатель спешно делал перекличку и
призывал к присяге. Старик-священник становился у налоя и разворачивал
инструменты своего ремесла. Свидетели, однако, не трогались с места.
Председатель повторял приглашение.
- Нет, мы присягать не будем!.. - отзывалось сразу несколько голосов. - Мы
этого не признаем.
- Да ведь вы православные.
- Числимся православными в полицейских списках, а только мы этого всего не
признаем...
- В таком случае, батюшка, вы свободны, ваших услуг сегодня не потребуется.
Кроме полицейских чинов, у православного священника присягали только
рабочие лютеране и католики. "Православные" рабочие поголовно отказывались
от присяги, заменяя ее обещанием говорить правду.
Эта процедура однообразно повторялась с каждой новой группой. Только иногда
разнородный состав свидетелей создавал новую неожиданную комбинацию.
- Приемлющие присягу, - обращается председатель к новой группе свидетелей,
- подойдите к батюшке. Неприемлющие, отойдите назад!
Небольшого роста старик-жандарм, состоящий при каком-то заводе, выделяется
из группы свидетелей и молодцеватым маршем подходит к налою. Тяжело стуча
сапогами и переговариваясь друг с другом, рабочие отступают назад. Между
ними и стариком-жандармом остается свидетель О., известный петербургский
присяжный поверенный, домовладелец, либерал и гласный думы.
- Вы присягаете, свидетель О.? - обращается к нему председатель.
- Я... я... собственно... присягаю...
- В таком случае подойдите к батюшке.
Нерешительными шагами с перекошенным лицом подвинулся свидетель к налою. Он
оглянулся назад: за ним не было никого. Спереди стоял маленький старик в
жандармском мундире.
- Поднимите руки для присяги!
Старик-жандарм высоко поднял три пальца над головой. Присяжный поверенный
О. слегка поднял руку, снова оглянулся назад и остановился.
- Свидетель О., - раздался раздраженный голос, - вы присягаете или нет?
- Как же, как же, присягаю.
И либеральный свидетель, пересилив себя, поднял руку почти так же высоко,
как жандарм. Вместе с жандармом он повторял вслед за священником наивные
слова присяги. Если б такую картину создал художник, она показалась бы
ненатуральной! Глубокий социальный символизм этой маленькой судебной сцены
почувствовался всеми. Свидетели рабочие обменялись ироническим взглядом с
подсудимыми, люди из общества смущенно переглянулись между собою,
злорадство откровенно выступило на иезуитском лице председателя. В зале
воцарилось напряженное молчание.
Допрашивается сенатор граф Тизенгаузен, гласный петербургской думы. Он
присутствовал в том заседании думы, когда депутация Совета предъявила ряд
требований городскому самоуправлению.
- Как вы, господин свидетель, - спрашивает один из защитников, - отнеслись
к требованию об устройстве вооруженной городской милиции?
- Я считаю этот вопрос не имеющим отношения к делу, - отвечает граф.
- В тех рамках, в каких я веду судебное следствие, - возражает
председатель, - вопрос защиты законен.
- В таком случае я должен сказать, что к идее городской милиции я тогда
отнесся сочувственно, но с того времени я совершенно изменил свой взгляд на
этот вопрос...
О, сколь многие из них успели за протекший год изменить свой взгляд на этот
и на многие другие вопросы!.. Либеральная пресса, выражая "полное
сочувствие" личностям подсудимых, в то же время не находила достаточно
решительных слов, чтоб отвергнуть их тактику. Радикальные газеты с улыбкой
сожаления говорили о революционных "иллюзиях" Совета. Зато рабочие
оставались ему верны без всяких оговорок.
Многие заводы присылали в суд свои коллективные письменные заявления через
свидетелей из своей среды. По настоянию подсудимых суд приобщал такие
документы к делу и оглашал их во время заседания.
"Мы - нижеподписавшиеся рабочие Обуховского завода, - говорило одно наудачу
выхваченное нами заявление, - убедившись в том, что правительство хочет
произвести суд, полный произвола, над Советом Рабочих Депутатов, глубоко
возмущенные стремлением правительства изобразить Совет в виде кучки
заговорщиков, преследующих чуждые рабочему классу цели, - мы, рабочие
Обуховского завода, заявляем, что Совет состоит не из кучки заговорщиков, а
из истинных представителей всего петербургского пролетариата. Мы протестуем
против произвола правительства над Советом, выразившегося в обвинении
выбранных нами товарищей, исполнявших все наши требования в Совете, и
заявляем правительству, что насколько виновен наш уважаемый всеми нами
товарищ П. А. Злыднев, постольку же виновны и мы, что и удостоверяем своими
подписями".
К этой резолюции было присоединено несколько листов бумаги, покрытых более
чем 2.000 подписей. Листы были грязны и измяты: они ходили по всем
мастерским завода из рук в руки. Обуховская резолюция далеко не самая
резкая. Были такие, от оглашения которых председатель отказывался ввиду их
"глубоко неприличного" по отношению к суду и к правительству тона.
В общем представленные суду резолюции насчитывали десятки тысяч подписей.
Показания свидетелей, многие из которых, выйдя из судебного зала, сейчас же
попадали в руки полиции, дали превосходный комментарий к этим документам.
Заговорщики, необходимые прокуратуре, совершенно утонули в героической
безыменной массе. В конце концов прокурор, совмещавший свою позорную роль с
внешней корректностью, вынужден был в обвинительной речи признать два
факта: во-первых, что на известном уровне политического развития
пролетариат проявляет "тяготение" к социализму, и, во-вторых, что
настроение рабочих масс в период деятельности Совета было революционным.
Пришлось прокуратуре сдать еще одну важную позицию. "Подготовка
вооруженного восстания" была, разумеется, осью всего судебного следствия.
- Призывал ли Совет к вооруженному восстанию?
- В сущности, не призывал, - отвечали свидетели. - Совет формулировал
только общее убеждение в неизбежности вооруженного восстания.
- Совет требовал Учредительного Собрания. Кто же должен был создать его?
- Сам народ!
- Как?
- Конечно, силой. Добром ничего не возьмешь.
- Значит, Совет вооружал рабочих для восстания?
- Нет, для самозащиты.
Председатель иронически пожимал плечами. Но, в конце концов, показания
свидетелей и подсудимых заставили суд усвоить себе это "противоречие".
Рабочие вооружались непосредственно для самообороны. Но это было в то же
время вооружением в целях восстания - постольку, поскольку главным органом
погромов становилась правительственная власть. Выяснению этого вопроса была
посвящена речь, которую автор произнес перед судом*.
/* Мы приводим ниже эту речь по не опубликованному в России
стенографическому отчету - см. стр. 163./
Своей вершины процесс достиг в тот момент, когда наша защита передала суду
ставшее столь знаменитым "Письмо Лопухина"*80.
Подсудимые и защита говорили:
- Господа судьи! Вы считаете, повидимому, голословным наше утверждение, что
органы правительственной власти играли руководящую роль в подготовке и
организации погромов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199