- больше того, - ни
на одном из заседаний не ставился и не обсуждался самостоятельно вопрос об
Учредительном Собрании, о демократической республике и даже о всеобщей
забастовке как таковой, об ее принципиальном значении как метода
революционной борьбы. Этих коренных вопросов, дебатировавшихся в течение
целого ряда лет сперва в революционной прессе, а затем на митингах и
собраниях, Сов. Раб. Деп. совершенно не подвергал своему рассмотрению. Я
позже скажу, чем это объясняется, и охарактеризую отношение СРД к
вооруженному восстанию. Но прежде чем перейти к этому центральному, с точки
зрения суда, вопросу, я позволю себе обратить внимание Палаты на другой
вопрос, который по отношению к первому является более общим, но менее
острым, - на вопрос о применении Советом Рабочих Депутатов насилия вообще.
Признавал ли Совет за собою право, в лице того или другого своего органа,
применять в определенных случаях насилие, репрессию? На вопрос,
поставленный в такой общей форме, я отвечу: да! Я знаю не хуже
представителя обвинения, что во всяком "нормально" функционирующем
государстве, какую бы форму оно ни имело, монополия насилий и репрессий
принадлежит правительственной власти. Это ее "неотъемлемое" право, и к
этому своему праву она относится с самой ревнивой заботливостью, наблюдая,
чтобы какая-либо частная корпорация не покусилась на ее монополию насилия.
Государственная организация борется таким путем за существование. Стоит
конкретно представить себе современное общество, эту сложную противоречивую
кооперацию, - скажем, в такой громадной стране, как Россия, - чтобы
немедленно стало ясным, что при современном социальном строе, раздираемом
антагонизмами, совершенно неизбежны репрессии. Мы не анархисты - мы
социалисты. Анархисты нас называют "государственниками", ибо мы признаем
историческую необходимость государства и, значит, историческую неизбежность
государственного насилия. Но при условиях, созданных всеобщей политической
стачкой, сущность которой заключается в том, что она парализует
государственный механизм, - при этих условиях старая, давно пережившая себя
власть, против которой политическая стачка именно и была направлена,
оказывалась окончательно недееспособной; она совершенно не могла
регулировать и охранять общественный порядок даже теми варварскими
средствами, которые только и имелись в ее распоряжении. А между тем стачка
выбросила из фабрик на улицы для общественно-политической жизни сотни тысяч
рабочих. Кто мог руководить ими, кто мог вносить дисциплину в их ряды?
Какой орган старой власти? Полиция? Жандармерия? Охранные отделения? Я
спрашиваю себя: кто? - и не нахожу ответа. Никто, кроме Сов. Раб. Деп.
Никто! Совет, руководивший этой колоссальной стихией, ставил своей
непосредственной задачей свести внутренние трения к минимуму, предотвратить
эксцессы и привести неизбежные жертвы борьбы к наименьшим размерам. А если
это так, то в политической стачке, которая его создала, Совет становился не
чем иным, как органом самоуправления революционных масс, органом власти. Он
повелевал частями целого волею целого. Это была власть демократическая,
которой добровольно подчинялись. Но поскольку Совет был организованной
властью огромного большинства, он неизбежно приходил к необходимости
применять репрессию по отношению к тем частям массы, которые вносили
анархию в ее единодушные ряды. Противопоставлять таким элементам свою силу
СРД считал себя вправе как новая историческая власть, как единственная
власть во время полного морального, политического и технического
банкротства старого аппарата, как единственная гарантия неприкосновенности
личности и общественного порядка, в лучшем смысле этого слова.
Представители старой власти, которая вся построена на кровавой репрессии,
не смеют говорить с моральным возмущением о насильственных методах Совета.
Историческая власть, от лица которой здесь выступает прокурор, есть
организованное насилие меньшинства над большинством! Новая власть,
предтечей которой был Совет, есть организованная воля большинства,
призывающая к порядку меньшинство. В этом различии - революционное право
Совета на существование, стоящее выше всяких юридических и моральных
сомнений.
Совет признавал за собою право применять репрессию. Но в каких случаях, в
какой градации? Об этом вы слышали от сотни свидетелей. Прежде чем перейти
к репрессиям, Совет обращался со словами убеждения. Вот его истинный метод,
и в применении его Совет был неутомим. Путем революционной агитации,
оружием слова Совет поднимал на-ноги и подчинял своему авторитету все новые
и новые массы. Если он сталкивался с сопротивлением темных или развращенных
групп пролетариата, он говорил себе, что всегда будет еще достаточно рано
обезвредить их физической силой. Он искал, как вы видели из свидетельских
показаний, других путей. Он апеллировал к благоразумию администрации
завода, призывая ее прекратить работы; он воздействовал на темных рабочих
через техников и инженеров, сочувствовавших всеобщей стачке. Он посылал
депутатов к рабочим, чтобы "снимать" их с работ, и лишь в самом крайнем
случае он грозил штрейкбрехерам применить к ним силу. Но применял ли он ее?
Таких примеров, господа судьи, вы не видели в материалах предварительного
дознания, и установить их, несмотря на все усилия, не удалось и на судебном
следствии. Если даже взять всерьез те более комические, чем трагические
образцы "насилия", которые прошли перед судом (кто-то вошел в чужую
квартиру в шапке, кто-то кого-то с обоюдного согласия арестовал...), то
стоит эту шапку, которую забыли снять, сопоставить с сотнями голов, которые
старая власть сплошь да рядом "снимает" по ошибке, и насилия Совета Р. Д.
примут в наших глазах свою настоящую физиономию. А ничего другого нам и не
нужно. Восстановить события того времени в их подлинном виде - наша задача,
и ради нее мы, подсудимые, приняли активное участие в судебном процессе.
Стоял ли, - я ставлю здесь другой важный для суда вопрос, - Сов. Раб. Деп.
в своих действиях и заявлениях на почве права и, в частности, на почве
манифеста 17 (30) октября? В каких отношениях резолюции Совета об
Учредительном Собрании и демократической республике стояли к октябрьскому
манифесту? Вопрос, который тогда нас совершенно не занимал, - это я заявляю
со всей резкостью, - но который для суда имеет теперь, несомненно, огромное
значение. Здесь мы слышали, г-да судьи, показания свидетеля Лучинина,
которые мне лично показались чрезвычайно интересными и в некоторых своих
выводах меткими и глубокими. Он сказал, между прочим, что СРД, будучи
республиканским по своим лозунгам, по своим принципам, по своим
политическим идеалам, фактически, непосредственно, конкретно осуществлял те
свободы, которые были принципиально провозглашены царским манифестом и
против которых изо всех сил боролись те, которые произвели на свет самый
манифест 17 октября. Да, господа судьи и господа сословные представители!
Мы, революционный пролетарский Совет, фактически осуществляли и проводили
свободу слова, свободу собраний и неприкосновенность личности, - все то,
что было обещано народу под давлением октябрьской забастовки. Наоборот,
аппарат старой власти проявлял признаки жизни только для того, чтобы рвать
на части легализованные завоевания народа. Г-да судьи, это - несомненный,
объективный факт, уже вошедший в историю. Его нельзя оспорить, потому что
он неоспорим.
Если меня спросят, однако, - и если спросят моих товарищей, - опирались ли
мы субъективно на манифест 17 октября, то мы ответим категорически - нет.
Почему? Потому что мы были глубоко убеждены - и мы не ошиблись, - что
манифест 17 октября никакой правовой опоры не создает, что он не полагает
основания новому праву, ибо новый правовой строй, г-да судьи, слагается, по
нашему убеждению, не путем манифестов, а путем реальной реорганизации всего
государственного аппарата. Так как мы стояли на этой материалистической, на
этой единственно правильной точке зрения, то мы считали себя вправе не
питать никакого доверия к имманентной силе манифеста 17 октября. И мы об
этом открыто заявляли. Но наше субъективное отношение как людей партии, как
революционеров, мне кажется, еще не определяет для суда нашего объективного
отношения как граждан государства к манифесту как к формальной основе
существующего государственного строя. Ибо суд, поскольку он является судом,
должен в манифесте видеть такую основу, или он должен перестать
существовать. В Италии есть, как известно, буржуазная парламентская
республиканская партия, действующая на основании монархической конституции
страны. Во всех культурных государствах легально существуют и борются
социалистические партии, являющиеся республиканскими по своему существу.
Спрашивается, вмещает ли нас, русских социалистов-республиканцев, манифест
17 октября? Этот вопрос должен разрешить суд. Он должен сказать, были ли
мы, социал-демократы, правы, когда доказывали, что конституционный манифест
представляет лишь голый перечень обещаний, которые никогда добровольно не
будут исполнены; были ли мы правы в своей революционной критике бумажных
гарантий; были ли мы правы, когда призывали народ к открытой борьбе за
истинную и полную свободу. Или же мы были неправы? Тогда пусть суд нам
скажет, что манифест 17 октября представляет действительную правовую
основу, на почве которой мы, республиканцы, являлись людьми закона и права,
- людьми, действовавшими "легально", вопреки нашим собственным
представлениям и намерениям. Пусть манифест 17 октября скажет нам здесь
устами судебного приговора: "Вы отрицали меня, но я существую для вас, как
и для всей страны".
Я уже сказал, что Сов. Раб. Деп. ни разу не ставил на своих заседаниях
вопроса об Учредительном Собрании и демократической республике, тем не
менее отношение его к этим лозунгам, как вы видели из речей свидетелей
рабочих, было вполне определенное. Да и как могло быть иначе? Ведь Совет
возник не на пустом месте. Он явился тогда, когда русский пролетариат
прошел уже сквозь 9 (22) января, через комиссию сенатора Шидловского и
вообще через долгую, слишком долгую школу российского абсолютизма.
Требования Учредительного Собрания, всеобщего голосования, демократической
республики еще до Совета стали центральными лозунгами революционного
пролетариата - наряду с восьмичасовым рабочим днем. Вот почему Совету ни
разу не пришлось принципиально поднимать эти вопросы, - он просто заносил
их в свои резолюции, как раз навсегда решенные. То же самое было в сущности
с идеей восстания.
Прежде чем перейти к этому центральному вопросу - к вооруженному восстанию,
я должен предупредить, что насколько я выяснил себе отношение обвинительной
власти и отчасти власти судебной к вооруженному восстанию, оно отличается
от нашего отношения не только в смысле политическом или партийном, не
только в смысле оценки, - против этого было бы бесполезно бороться, - нет,
самое понятие вооруженного восстания, которое имеется у прокуратуры,
коренным, глубочайшим, непримиримейшим образом отличается от того понятия,
какое имел Совет и какое, я думаю, вместе с Советом, имел и имеет весь
российский пролетариат.
Что такое восстание, г-да судьи? Не дворцовый переворот, не военный
заговор, а восстание рабочих масс! Одному свидетелю был здесь с
председательского места задан вопрос: считает ли он, что политическая
стачка является восстанием? Не помню, как он ответил; но я думаю - и
утверждаю это, - что политическая стачка, вопреки сомнению г-на
председателя, есть в сущности своей восстание. Это не парадокс, хотя и
может показаться парадоксом с точки зрения обвинительного акта. Повторяю:
мое представление о восстании - и я это сейчас покажу - не имеет ничего
общего, кроме имени, с полицейско-прокурорской конструкцией этого понятия.
Политическая стачка есть восстание, сказал я. В самом деле, что такое
всеобщая политическая стачка? С экономической забастовкой она имеет лишь то
общее, что как в том, так и в другом случае рабочие прекращают работу. Во
всем остальном они совершенно несхожи. Стачка экономическая имеет свою
определенную узкую цель - воздействовать на волю отдельного
предпринимателя, выбросив его с этой целью из рядов конкуренции. Она
приостанавливает работу на фабрике, что бы добиться изменений в пределах
этой фабрики. Стачка политическая глубоко отлична по природе. Она не
производит вовсе давления на отдельных предпринимателей; частных
экономических требований она, по общему правилу, не предъявляет - ее
требования направляются через головы жестоко задеваемых ею предпринимателей
и потребителей к государственной власти. Каким же образом политическая
стачка действует на власть? Она парализует ее жизнедеятельность.
Современное государство, даже в такой отсталой стране, как Россия,
опирается на централизованный хозяйственный организм, связанный в одно
целое скелетом железных дорог и нервной системой телеграфа. И если русскому
абсолютизму телеграф, железная дорога и вообще все завоевания современной
техники не служат для целей культурных, хозяйственных, то они тем
необходимее ему для дела репрессии. Для того чтобы перебрасывать войска из
конца в конец страны, чтоб объединить и направлять деятельность
администрации в борьбе со смутой, железные дороги и телеграф являются
незаменимым орудием. Что же делает политическая стачка? Она парализует
хозяйственный аппарат государства, разрывает связи между отдельными частями
административной машины, изолирует и обессиливает правительство. С другой
стороны, она политически объединяет массу рабочих с фабрик и заводов и
противопоставляет эту рабочую армию государственной власти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199