Плеве был страшен и ненавистен для либералов, но для смуты он был не хуже и
не лучше, чем всякий другой. Движение масс по необходимости игнорировало
рамки дозволенного и запрещенного, - не все ли равно, в таком случае, были
ли эти рамки немного уже или шире?

II

Официальные реакционные панегиристы пытались регентство Плеве изобразить
временем если не всеобщего счастья, то всеобщего спокойствия. Но на самом
деле временщик был бессилен создать хотя бы полицейскую тишину. Едва став у
власти и вознамерившись с православной ревностью двойного перекрещенца
посетить святыни Лавры, Плеве вынужден был мчаться на юг, где вспыхнуло
крупное аграрное движение в Харьковской и Полтавской губерниях*10.
Частичные крестьянские беспорядки затем не прекращались. Знаменитая
ростовская стачка в ноябре 1902 г. и июльские дни 1903 г.*11 на всем
промышленном юге были предзнаменованием всех позднейших выступлений
пролетариата. Уличные демонстрации не прекращались. Прения и постановления
комитетов о нуждах сельского хозяйства были прологом дальнейшей земской
кампании. Университеты еще до Плеве стали очагами бурного политического
кипения, - эту свою роль они сохранили и при нем. Два петербургских съезда
в январе 1904 г. - технический и пироговский*12 - сыграли роль аванпостной
стычки для демократической интеллигенции. Таким образом, пролог
общественной "весны" был сыгран еще при Плеве. Бешеные репрессалии,
заточения, допросы, обыски и высылки, провоцировавшие террор, не могли, в
конце концов, совершенно парализовать даже и мобилизацию либерального
общества.
Последнее полугодие властвования Плеве совпало с началом войны. Смута
затихла, вернее сказать - ушла в себя. О настроении в бюрократических
сферах и высших кругах петербургского либерального общества за первые
месяцы войны дает представление книга венского журналиста Гуго Ганца "Vor
der Katastrophe" ("Перед катастрофой"). Господствующее настроение -
растерянность, близкая к отчаянию. "Дальше так продолжаться не может!". Где
же выход? Никто не знает: ни отставные сановники, ни знаменитые либеральные
адвокаты, ни знаменитые либеральные журналисты. "Общество совершенно
бессильно. О революционном движении народа не приходится и думать; да если
б он и сдвинулся с места, то направился бы не против власти, а против
господ вообще". Где же надежда на спасение? Финансовое банкротство и
военный разгром. Гуго Ганц, проведший в Петербурге три первых месяца войны,
удостоверяет, что общая молитва не только умеренных либералов, но и многих
консерваторов такова: "Gott, hilf uns, damit wir geschlagen werden" ("боже,
помоги нам быть разбитыми"). Это, конечно, не мешало либеральному обществу
подделываться под тон официального патриотизма. В целом ряде адресов
земства и думы друг за другом все, без изъятия, клялись в своей преданности
престолу и обязывались пожертвовать жизнью и имуществом - они знали, что им
не придется этого делать! - за честь и могущество царя и России. За
земствами и думами шли позорной вереницей профессорские корпорации. Одна за
другой они откликались на объявление войны адресами, в которых семинарская
витиеватость формы гармонировала с византийским идиотизмом содержания. Это
не оплошность и не недоразумение. Это тактика, в основе которой лежит один
принцип: сближение во что бы то ни стало! Отсюда - стремление облегчить
абсолютизму душевную драму примирения. Сорганизоваться не на деле борьбы с
самодержавием, а на деле услужения ему. Не победить правительство, а
завлечь его. Заслужить его признательность и доверие, стать для него
необходимым. Тактика, которой столько же лет, сколько русскому либерализму,
и которая не сделалась ни умнее, ни достойнее с годами! Таким образом с
самого начала войны либеральная оппозиция сделала все, чтобы погубить
положение. Но революционная логика событий не знала остановки.
Порт-Артурский флот разбит*13, адмирал Макаров погиб*14, война
перебросилась на сушу: Ялу, Кин-Чжоу, Дашичао, Вафангоу, Лиоян, Шахе*15 -
все это разные имена одного и того же самодержавного позора. Положение
правительства становилось трудным, как никогда. Деморализация в
правительственных рядах делала невозможными последовательность и твердость
во внутренней политике. Колебания, попытки соглашения и умиротворения
становились неизбежны. Смерть Плеве создавала благоприятный повод для
перемены курса.

III

Правительственную "весну"* призван был делать бывший шеф корпуса жандармов
князь Святополк-Мирский. Почему? Он сам был последним из тех, кто мог бы
объяснить это назначение.
/* Этим именем, приобретшим большую популярность, назвал издатель "Нового
Времени" Суворин "эпоху сближения власти с народом"./
Политический образ этого государственного мужа лучше всего вырисовывается
из его программных бесед с иностранными корреспондентами.
- Каково мнение князя, - спрашивает сотрудник "Echo de Paris", -
относительно существующего в обществе мнения, будто России нужны
ответственные министры?
Князь улыбается:
- Всякая ответственность явилась бы искусственной и номинальной.
- Каковы ваши взгляды, князь, на вероисповедные вопросы?
- Я враг религиозных преследований, но с некоторыми оговорками...
- Верно ли, что вы склонны предоставить больше свободы евреям?
- Добротой можно достигнуть счастливых результатов.
- В общем, г. министр, вы заявляете себя сторонником прогресса?
Ответ: министр намерен "согласовать свои действия с духом истинного и
широкого прогресса, по крайней мере поскольку он не будет в противоречии с
существующим строем". Буквально!
Князь, впрочем, и сам не брал всерьез своей программы. Правда, "ближайшею"
задачею управления является благо населения, вверенного нашему попечению;
но он признался американскому корреспонденту Томсону, что, в сущности, еще
не знает, какое употребление сделает из своей власти.
- Я был бы неправ, - сказал министр, - если б сказал, что у меня уже теперь
есть определенная программа. Аграрный вопрос? Да, да, по этому вопросу есть
огромный материал, но я знаком с ним пока только из газет.
Князь успокаивал Петергоф*16 утешал либералов и давал иностранным
корреспондентам заверения, делавшие честь его доброму сердцу, но безнадежно
ронявшие его государственный гений.
И эта беспомощная барская фигура в жандармских аксельбантах оказалась - не
только в голове Николая, но и в воображении либералов - призванной
разрешить вековые узы, врезавшиеся в тело великой страны!

IV

Казалось, все встретили Святополк-Мирского с восторгом. Князь Мещерский,
редактор реакционного "Гражданина"*17, писал, что наступил праздник для
"огромной семьи порядочных людей в России", ибо на пост министра назначен,
наконец, "идеально порядочный человек". "Независимость - родня
благородству, - писал старец Суворин*18, - а благородство нам очень нужно".
Князь Ухтомский в "Петербургских Ведомостях"*19 обращал внимание на то, что
новый министр "происходит из древнего княжеского рода, восходящего к Рюрику
через Мономаха". Венская "Neue Freie Presse" с удовлетворением отмечает в
князе главные качества: "гуманность, справедливость, объективность,
сочувствие просвещению". "Биржевые Ведомости"*20 напоминают, что князю
всего только 47 лет, следовательно, он не успел еще пропитаться
бюрократической рутиной.
Открылись повествования в стихах и в прозе о том, как "мы спали", и как
бывший командир отдельного корпуса жандармов либеральным жестом пробудил
нас от сна и предуказал пути "сближения власти с народом". Когда читаешь
все эти излияния, кажется, будто дышишь глупостью в двадцать атмосфер!
Только крайняя правая не теряла головы среди этой "вакханалии либеральных
восторгов". "Московские Ведомости"*21 беспощадно напоминали князю, что
вместе с портфелем Плеве он перенял и его задачи. "Если наши внутренние
враги в подпольных типографиях, в разных общественных организациях, в
школе, в печати и на улице, с бомбами в руках, так высоко подняли голову,
идя на приступ нашего внутреннего Порт-Артура, то это возможно лишь потому,
что они сбивают с толку и общество и известную часть правящих сфер
совершенно ложными теориями о необходимости устранить самые надежные устои
Русского государства - самодержавие его царей, православие его церкви и
национальное самосознание его народа".
Князь Святополк попытался взять среднюю линию: самодержавие, по смягченное
законностью; бюрократия, но опирающаяся на общественные силы. "Новое
Время"*22, которое поддерживало князя, потому что князь был у власти,
официозно взяло на себя задачу политического сводничества. К этому
представлялась, повидимому, благоприятная возможность.
Министр, благожелательность которого не находила надлежащего отклика у
камарильи, руководящей Николаем, сделал робкую попытку опереться на земцев:
с этой целью имелось в виду использовать предполагавшееся совещание
представителей земских управ. "Новое Время" приглашало земцев произвести
осторожное давление слева. Поднимавшееся в обществе возбуждение и
повышенный тон прессы внушали, однако, все большие опасения за исход
земского совещания. 30 октября "Новое Время" уже решительно ударило отбой.
"Как бы ни были интересны и поучительны решения, к которым придут члены
совещания, не следует забывать, что вследствие его состава и способа
приглашения оно совершенно правильно рассматривается официально как
частное, и решения его имеют значение академическое и обязательность только
нравственную".
В конце концов, земское совещание, которое должно было создать для
"прогрессивного" министра пункт опоры, было им запрещено и собралось
полулегально на частной квартире.

V

Сотня именитых земских деятелей - большинством семидесяти голосов против
тридцати - формулировала 6 - 8 ноября 1904 г.*23 требования публичных
свобод, неприкосновенности личности и народного представительства с
участием в законодательной власти, - не произнося, однако, сакраментального
слова конституция.
Европейская либеральная пресса с почтением остановилась перед этим, полным
такта, умолчанием земской декларации: либералы сумели выразить, чего они
хотят, избегнув в то же время слов, которые могли бы создать для князя
Святополка невозможность принятия земских решений.
В этом - совершенно верное объяснение земской фигуры умолчания. Формулируя
свои требования, земцы имели в виду исключительно правительство, с которым
они должны вступить в соглашение, а не народную массу, к которой они могли
бы апеллировать.
Они выработали пункты торгово-политического компромисса, а не лозунги
политической агитации. Они оставались при этом только верны самим себе.
"Общество сделало свое дело, теперь очередь за правительством!" - вызывающе
и вместе подобострастно восклицала пресса. Правительство князя
Святополк-Мирского приняло "вызов" и именно за этот подобострастный призыв
объявило либеральному журналу "Право"*24 предостережение. Газетам запрещено
было печатать и обсуждать резолюции земского совещания. Скромная челобитная
черниговского земства была объявлена "дерзкой и бестактной".
Правительственная весна была на исходе. Весна либерализма только
открывалась.
Земское совещание открыло отдушины оппозиционному настроению "образованного
общества". Съезд, правда, не состоял из официальных представителей всех
земств, но в него входили председатели управ и много "авторитетных"
деятелей, одна косность которых должна была придавать им вес и значение;
правда, съезд не был узаконен бюрократией, но он происходил с ее ведома;
таким образом, ничего нет удивительного, если интеллигенция, доведенная
заушениями до крайней робости, теперь сочла, что ее сокровенные
конституционные желания, тайные помыслы ее бессонных ночей получили,
благодаря резолюциям этого полуофициального съезда, полузаконную санкцию. А
ничто не могло придать такой бодрости ущемленному либеральному обществу,
как сознание, хотя бы и призрачное, что в своих ходатайствах оно стоит на
почве права. Началась полоса банкетов, резолюций, заявлений, протестов,
записок и петиций. Всевозможные корпорации и собрания исходили из
профессиональных нужд, местных событий, юбилейных торжеств и приходили к
той формулировке конституционных требований, какая дана была в знаменитых
отныне "11 пунктах" резолюции земского совещания. Демократия торопилась
образовать вокруг земских корифеев хор, чтобы подчеркнуть важность земских
постановлений и усугубить воздействие их на бюрократию! Вся политическая
задача момента сводилась для либерального общества к давлению на
правительство из-за спины земцев. В первое время представлялось, что
резолюции сами по себе могут взорвать бюрократию, как мина Уайтхеда*25. Но
этого не случилось. К резолюциям стали привыкать и те, кто их писал, и те,
против кого они писались. Голос печати, которую меж тем министерство
внутреннего доверия все больше сдавливало за горло, становился беспредметно
раздраженным... Вместе с тем начинается расчленение оппозиции. На банкетах
все чаще и чаще выступают беспокойные, угловатые, нетерпимые радикальные
фигуры то интеллигента, то рабочего, резко обличают земцев и требуют от
интеллигенции ясности в лозунгах и определенности в тактике. На них машут
руками, их умиротворяют, им льстят, их бранят, им затыкают рот, их
ублажают, охаживают, наконец - их выгоняют, но они делают свое дело, толкая
левые элементы интеллигенции на революционный путь.
В то время как правое крыло "общества", материально или идейно связанное с
цензовым либерализмом, занималось тем, что доказывало умеренность и
лойяльность резолюций земского съезда и взывало к государственному разуму
князя Святополка, радикальная интеллигенция, преимущественно учащаяся
молодежь, примкнула к ноябрьской кампании с целью вывести ее из ее жалкого
русла, придать ей более боевой характер, связать ее с революционным
движением городских рабочих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199