Для нас,
товарищи! Ибо завтра мы будем сильнее, чем сегодня, а послезавтра -
сильнее, чем завтра. Не забывайте, товарищи, что только недавно для нас
создались те условия, при которых мы можем устраивать тысячные митинги,
организовывать широкие массы пролетариата и с революционным печатным словом
обращаться ко всему населению страны. Необходимо возможно более
использовать эти условия для самой широкой агитации и организации в рядах
пролетариата. Период подготовки масс к решительным действиям мы должны
затянуть сколько можем, сколько успеем - быть может, на месяц-два, чтобы
затем выступить возможно более сплоченной и организованной армией.
Правительству, конечно, было бы удобнее расстрелять нас сейчас, когда мы
менее готовы к окончательному сражению. У некоторых товарищей возникает
сегодня, как и в день отмены похоронной манифестации, следующее сомнение:
ударив сейчас отбой, сможем ли мы в другой момент снова поднять массу? Не
успокоится ли она? Я отвечаю: неужели же нынешний государственный строй
может создать условия для ее успокоения? Неужели у нас есть основания
беспокоиться, что впереди не будет событий, которые заставят ее подняться?
Поверьте, их будет слишком много, - об этом позаботится царизм. Не
забывайте далее, что нам еще предстоит избирательная кампания, которая
должна будет поднять на ноги весь революционный пролетариат. И кто знает,
не окончится ли избирательная кампания тем, что пролетариат взорвет на
воздух существующую власть? Не будем же нервничать и обгонять события. Мы
должны больше доверять революционному пролетариату. Разве он успокоился
после 9 января? После комиссии Шидловского? После черноморских событий?
Нет, революционная волна неизменно нарастает; и недалек тот момент, когда
она захлестнет собою весь самодержавный строй.
"Впереди - решительная и беспощадная борьба. Прекратим сейчас забастовку,
удовлетворившись ее огромной моральной победой, и приложим все наши силы
для создания и укрепления того, что нам нужнее всего - организация,
организация и организация. Стоит оглянуться вокруг, чтобы увидеть, что и в
этой области каждый день приносит нам новые завоевания.
"Организуются сейчас железнодорожные служащие и почтово-телеграфные
чиновники. Сталью рельс и проволокою телеграфа они свяжут в единое целое
все революционные очаги страны. Они дадут нам возможность поднять в нужный
момент всю Россию в двадцать четыре часа. Необходимо подготовиться к этому
моменту и довести дисциплину и организованность до высших пределов. За
работу, товарищи!
"Сейчас же необходимо перейти к боевой организации рабочих и их вооружению.
Составляйте на каждом заводе боевые десятки с выборным десятским, сотни - с
сотским и над этими сотнями ставьте командира. Доводите дисциплину в этих
ячейках до такой высокой степени, чтобы в каждую данную минуту весь завод
мог выступить по первому призыву. Помните, что при решительном выступлении
мы должны рассчитывать только на себя. Либеральная буржуазия уже начинает с
недоверием и враждою относиться к нам. Демократическая интеллигенция
колеблется. Союз Союзов, так охотно примкнувший к нам в первую забастовку,
значительно менее сочувствует второй. Один член его на-днях сказал мне:
"Своими забастовками вы восстанавливаете против себя общество. Неужели вы
рассчитываете справиться с врагами только собственными силами?". Я напомнил
ему один момент из французской революции, когда Конвент сделал
постановление: "Французский народ не вступит в договор с врагами на своей
территории". Кто-то из членов Конвента крикнул: "Неужели вы заключили
договор с победой?". Ему ответили: "Нет, мы заключили договор со смертью".
"Товарищи, когда либеральная буржуазия, как бы кичась своей изменой,
спрашивает нас: вы одни, без нас, думаете бороться? Разве вы заключили
договор с победой? - мы ей в лицо бросаем наш ответ: нет, мы заключили
договор со смертью".
Подавляющим большинством голосов Совет принял решение: прекратить стачечную
манифестацию в понедельник 7 ноября в 12 часов дня. Печатные плакаты с
постановлением Совета были распространены по фабрикам и заводам и расклеены
по городу. В назначенный день и час стачка была прекращена с таким же
единодушием, с каким началась. Она длилась 120 часов - в три раза меньше,
чем военное положение в Польше.
Значение ноябрьской стачки, разумеется, не в том, что она отвела петлю от
шеи нескольких десятков матросов, - что значит это в революции, пожирающей
десятки тысяч жизней? - и не в том, что она заставила правительство
поспешно ликвидировать военное положение в Польше, - что значит лишний
месяц исключительных законов для этой многострадальной страны? Стачка в
ноябре была криком об опасности, обращенным ко всей стране. Кто знает, не
воцарилась ли бы дикая вакханалия реакции во всей стране немедленно после
удачного эксперимента в Польше, если бы пролетариат не показал, что он
"существует, бодрствует и готов отвечать ударом на удар"*. В революции,
которая по солидарности разноплеменного населения страны представляет
прекрасную противоположность австрийским событиям 1848 года*55, пролетариат
Петербурга, во имя самой революции, не мог и не смел молча выдать в руки
нетерпеливой реакции своих польских собратьев. И если он заботился о своем
завтрашнем дне, он не мог и не смел молча пройти мимо кронштадтского
восстания. Стачка в ноябре была кличем солидарности, брошенным
пролетариатом через голову правительства и буржуазной оппозиции пленникам
казармы. И клич был услышан.
/* Слова резолюции Совета./
Корреспондент "Times"'а в своем отчете о ноябрьской стачке писал со слов
гвардейского полковника: "К сожалению, нельзя отрицать, что вмешательство
рабочих, заступившихся за кронштадтских бунтовщиков, имело печальное
моральное влияние на наших солдат. В этом "печальном моральном влиянии" -
главное значение ноябрьской стачки. Она одним ударом встряхнула широкие
круги армии и уже в ближайшие дни вызвала ряд митингов в казармах
петербургского гарнизона. В Исполнительный Комитет, даже на заседания
самого Совета, стали являться не только отдельные солдаты, но и солдатские
делегаты, произносили речи, требовали поддержки; революционные связи среди
солдат упрочились, прокламации находили широкий сбыт.
Возбуждение в рядах армии поднялось в эти дни до ее аристократических
верхов. Автору пришлось во время ноябрьской стачки участвовать в качестве
"оратора от рабочих" на военном собрании, единственном в своем роде. О нем
стоит здесь рассказать.
С пригласительной карточкой баронессы Х* я явился в 9 час. вечера в один из
самых богатых особняков Петербурга. Швейцар, с видом человека, который в
эти дни решил ничему не удивляться, снял с меня пальто и повесил в длинном
ряду офицерских шинелей. Лакей ждал визитной карточки. Увы! - какая может
быть визитная карточка у нелегального? Чтобы вывести его из затруднения, я
вручил ему пригласительную карточку хозяйки дома. В приемную вышли сперва
студент, затем радикальный приват-доцент, редактор "солидного" журнала и,
наконец, сама баронесса. Повидимому, ожидали, что "от рабочих" явится более
грозная фигура. Я назвал себя. Меня любезно пригласили войти. Приподняв
портьеру, я увидел общество из 60 - 70 душ. На рядами расставленных стульях
сидели с одной стороны прохода 30 - 40 офицеров, в том числе блестящие
гвардейцы; с другой стороны - дамы. В переднем углу видна была группа
черных сюртуков публицистики и адвокатского радикализма. У столика,
заменявшего кафедру, председательствовал какой-то старичок. Рядом с ним я
увидел Родичева*56, будущего кадетского "трибуна". Он говорил о введении
военного положения в Польше, об обязанностях либерального общества и
мыслящей части армии в польском вопросе, говорил скучно и вяло, мысли были
коротенькие и вялые, и по окончании его речи раздались вялые аплодисменты.
После него говорил вчерашний "штуттгартский изгнанник", Петр Струве,
который по милости октябрьской забастовки получил доступ в Россию и
воспользовался им для того, чтобы сейчас же занять место на крайнем правом
фланге земского либерализма и открыть оттуда разнузданную травлю против
социал-демократии. Безнадежно плохой оратор, он, заикаясь и захлебываясь,
доказывал, что армия должна стоять на почве манифеста 17 октября и защищать
его от атак как справа, так и слева. Эта консервативная змеиная мудрость
казалась очень пикантной в устах бывшего социал-демократа. Я слушал его
речь и вспомнил, что семь лет тому назад этот человек писал: "чем дальше на
Восток Европы, тем в политическом отношении слабее, трусливее и подлее
становится буржуазия", а затем сам перебрался на костылях немецкого
ревизионизма в лагерь либеральной буржуазии, чтобы на собственном
политическом опыте показать правильность своего исторического обобщения...
После Струве говорил о кронштадтском восстании радикальный публицист
Прокопович*57; далее - опальный профессор, колебавшийся в выборе между
либерализмом и социал-демократией, говорил обо всем и ни о чем; затем
видный адвокат (Соколов) приглашал офицеров не препятствовать агитации в
казармах. Речи становились все решительнее, атмосфера - горячее,
аплодисменты публики - энергичнее. Я, в свою очередь, указал на то, что
рабочие безоружны, что вместе с ними безоружна свобода, что в руках
офицеров ключи к арсеналам нации, что в решительную минуту эти ключи должны
быть переданы тому, кому они принадлежат по праву - народу. В первый и,
вероятно, в последний раз в жизни мне пришлось выступать перед такого рода
аудиторией...
/* Теперь можно ее назвать - Икскуль фон-Гильдебранд./
"Печальное моральное влияние" пролетариата на солдат побудило правительство
к ряду репрессий. В одном из гвардейских полков произведены были аресты,
часть матросов под конвоем перевели из Петербурга в Кронштадт. Солдаты со
всех сторон обращались к Совету, спрашивали: что делать? На эти запросы мы
ответили воззванием, ставшим известным под именем "Манифеста к солдатам".
Вот его текст:
"Совет Рабочих Депутатов отвечает солдатам:
"Братья-солдаты армии и флота!
"Вы часто обращаетесь к нам, Совету Рабочих Депутатов, за советом и
поддержкой. Когда арестовали солдат Преображенского полка, вы обратились к
нам за помощью. Когда арестовали учеников военно-электротехнической школы,
вы обратились к нам за поддержкой. Когда флотские экипажи высылались под
конвоем из Петербурга в Кронштадт, они искали у нас защиты.
"Целый ряд полков посылает к нам своих депутатов.
"Братья-солдаты, вы правы. У вас нет другой защиты, кроме рабочего народа.
Если за вас не вступятся рабочие - вам нет спасения. Проклятая казарма
задушит вас.
"Рабочие всегда за честных солдат. В Кронштадте и Севастополе рабочие
боролись и умирали вместе с матросами. Правительство назначило
военно-полевой суд над матросами и солдатами в Кронштадте. Тотчас же
петербургские рабочие повсеместно прекратили работу.
"Они согласны голодать, но не согласны молча глядеть, как истязают солдата.
"Мы, Совет Рабочих Депутатов, говорим вам, солдаты, от имени всех
петербургских рабочих:
"Ваше горе - наше горе; ваши нужды - наши нужды; ваша борьба - наша борьба.
Наша победа будет вашей победой. Одни и те же цепи сковывают нас. Только
дружные усилия народа и армии разорвут эти цепи.
"Как освободить преображенцев? Как спасти кронштадтцев и севастопольцев?
"Для этого нужно очистить страну от царских тюрем и военных судов.
Отдельным ударом нам не освободить преображенцев и не спасти севастопольцев
и кронштадтцев. Нужно общим могучим натиском смести с лица нашей родины
произвол и самовластие.
"Кто может сделать это великое дело?
"Только рабочий народ вместе с братскими войсками.
"Братья-солдаты! Пробуждайтесь! Подымайтесь! Идите к нам! Честные и смелые
солдаты, соединяйтесь в союзы!
"Будите спящих! Тащите отставших! Сговаривайтесь с рабочими! Связывайтесь с
Советом Рабочих Депутатов!
"Вперед, за правду, за народ, за свободу, за жен и детей наших!
"Братскую руку протягивает вам Совет Рабочих Депутатов".

Этот манифест относится уже к последним дням Совета.

"1905".

"ВОСЕМЬ ЧАСОВ И РУЖЬЕ!"

Один стоял пролетариат в этой борьбе. Его никто не хотел и не мог
поддержать. Дело шло на этот раз не о свободе печати и не о борьбе с
произволом мундирных башибузуков, даже не о всеобщем избирательном праве.
Рабочий требовал гарантии для своих мускулов, для своих нервов, для своего
мозга. Он решил отвоевать для себя часть своей собственной жизни. Он не мог
больше ждать - и не хотел. В событиях революции он впервые ощутил свою силу
и в них же впервые познал новую высшую жизнь. Он как бы вновь родился для
жизни духа. Все его чувства напряглись, как струны. Новые необъятные
лучезарные миры открылись перед ним... Скоро ли придет тот великий поэт,
который воспроизведет картину революционного воскресения рабочих масс?
После октябрьской стачки, превратившей закопченные фабрики в храмы
революционного слова, после победы, наполнившей гордостью самое усталое
сердце, рабочий оказался в проклятых тисках машины. В полусне утренних
сумерек он нырял в жерло фабричного ада, а поздним вечером, после гудка
пресыщенной машины, он в полусне тащил свое вялое тело в угрюмую постылую
нору. А кругом ярко горели огни - близкие и недоступные, которые он сам
зажег: социалистическая пресса, политические собрания, партийная борьба -
огромный и прекрасный мир интересов и страстей. Где же выход? В
восьмичасовом рабочем дне. Это - программа программ и завет заветов. Только
восьмичасовой рабочий день мог немедленно освободить классовую силу
пролетариата для революционной политики дня. К оружию, пролетарии
Петербурга!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199