- раздался чей-то голос, - там будут говорить.
Я отправился с другими. Шли молча, быстро. Толпа росла каждую минуту.
Радости не было - скорее неуверенность и беспокойство... Патрулей больше не
видно было. Одинокие городовые робко сторонились от толпы. Улицы были
украшены трехцветными флагами.
- Ага, Ирод, - сказал громко какой-то рабочий, - теперь, небось, хвост
поджал...
Ему ответили смехом сочувствия. Настроение заметно поднималось. Какой-то
подросток снял с ворот трехцветное знамя вместе с древком, оборвал синюю и
белую полосы и высоко поднял красный остаток "национального" флага над
толпой. Он нашел десятки подражателей. Через несколько минут множество
красных знамен поднималось над массой. Белые и синие лоскуты валялись везде
и всюду, толпа попирала их ногами... Мы прошли через мост и вступили на
Васильевский Остров. На набережной образовалась огромная воронка, через
которую нетерпеливо вливалась необозримая масса. Все старались протесниться
к балкону, с которого должны были говорить ораторы. Балкон, окна и шпиц
университета были украшены красными знаменами. С трудом проник я внутрь
здания. Мне пришлось говорить третьим или четвертым. Удивительная картина
открывалась с балкона. Улица была сплошь запружена народом. Синие
студенческие фуражки и красные знамена яркими пятнами оживляли вид
стотысячной толпы. Стояла полная тишина, все хотели слышать ораторов.
- Граждане! После того как мы наступили правящей шайке на грудь, нам
обещают свободу. Избирательные права, законодательную власть обещают нам.
Кто обещает? Николай Второй. По доброй ли воле? С чистым ли сердцем? Этого
никто не скажет про него. Он начал свое царствование с того, что благодарил
молодцов-фанагорийцев* за убийство ярославских рабочих, - и через трупы к
трупам он пришел к Кровавому Воскресенью 9 января. И этого неутомимого
палача на троне мы вынудили к обещанию свободы. Какое великое торжество! Но
не торопитесь праздновать победу: она неполна. Разве обещание уплаты весит
столько же, как и чистое золото? Разве обещание свободы то же самое, что
сама свобода? Кто среди вас верит царским обещаниям, пусть скажет это
вслух; мы все будем рады видеть такого чудака. Оглянитесь вокруг, граждане:
разве что-нибудь изменилось со вчерашнего дня? Разве раскрылись ворота
наших тюрем? Разве Петропавловская крепость не господствует над столицей?
Разве вы не слышите попрежнему стона и зубовного скрежета из-за ее
проклятых стен? Разве вернулись к своим очагам наши братья из пустынь
Сибири?..
/* Название гренадерского полка./
- Амнистия! Амнистия! Амнистия! - закричали снизу.
- ... Если бы правительство честно решило примириться с народом, оно бы
первым делом дало амнистию. Но, граждане, разве амнистия - все? Сегодня
выпустят сотни политических борцов, завтра захватят тысячи других. Разве
рядом с манифестом о свободах не висит приказ о патронах? Разве не
расстреливали этой ночью Технологический институт? Разве не рубили сегодня
народ, мирно слушавший оратора? Разве палач Трепов не хозяин Петербурга?
- Долой Трепова! - закричали внизу.
- ... Долой Трепова! - но разве он один? Разве в резервах бюрократии мало
негодяев ему на смену? Трепов господствует над нами при помощи войска.
Гвардейцы, покрытые кровью 9 января, - вот его опора и сила. Это им он
велит не щадить патронов для ваших грудей и для ваших голов. Мы не можем,
не хотим и не должны жить под ружейными дулами. Граждане! Нашим требованием
да будет удаление войск из Петербурга! Пусть на 25 верст вокруг столицы не
останется ни одного солдата. Свободные граждане сами будут охранять
порядок. Никто не потерпит от произвола и насилия. Народ всех возьмет под
свою защиту...
- Долой войска из Петербурга!
- ... Граждане! Наша сила в нас самих. С мечом в руке мы должны стать на
страже свободы. А царский манифест, - смотрите, - это простой лист бумаги.
Вот он перед вами, а вот он, скомканный, у меня в кулаке. Сегодня его дали,
а завтра отнимут и порвут на клочки, как я теперь рву эту бумажную свободу
на ваших глазах!..
Говорили еще два-три оратора и все заканчивали призывом собраться в 4 часа
на Невском, у Казанского собора, и оттуда двинуться к тюрьмам с требованием
амнистии.

"1905".

ОППОЗИЦИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ

Итак, манифест не только не водворил порядка, - наоборот, он помог до конца
вскрыться противоречию между социальными полюсами:
дворянско-бюрократической погромной реакцией и рабочей революцией. В первые
дни, вернее часы, казалось даже, что манифест не внес никаких перемен в
настроение самых умеренных элементов оппозиции. Однако, это только
казалось. 18 октября одна из самых сильных организаций капитала, так
называемая "совещательная контора железозаводчиков"*36, писала гр. Витте:
"Мы должны прямо заявить: Россия верит только фактам: ее кровь и ее нищета
не позволяют уже верить словам". Выдвигая требование полной амнистии,
совещательная контора "с особым удовольствием констатирует", что со стороны
революционных масс проявление насилий было крайне ограничено, и что они
действовали с соблюдением неслыханной дисциплины. Не будучи, по
собственному заявлению, "в теории" поклонницей всеобщего избирательного
права, контора убедилась, что "рабочий класс, проявивший с такой силой свое
политическое сознание и свою партийную дисциплину, должен принять участие в
народном самоуправлении". Все это было широко и великодушно, но - увы! -
крайне недолговечно. Было бы слишком грубо утверждать, что мы имеем тут
дело с исключительно декоративной политикой. Несомненно, что значительную
роль играл при этом элемент иллюзии: капитал отчасти еще надеялся, что
широкая политическая реформа немедленно позволит беспрепятственно вращаться
маховому колесу индустрии. Этим объясняется тот факт, что значительная
часть предпринимателей - если не большинство - заняла по отношению к самой
октябрьской стачке положение дружественного нейтралитета. К закрытию
заводов почти не прибегали. Владельцы металлических фабрик Московского
района постановили отказаться от услуг казаков. Но наиболее общей формой
выражения сочувствия политическим целям борьбы была выдача рабочим
заработной платы за все время октябрьской забастовки; в ожидании расцвета
индустрии при "правовом режиме" либеральные предприниматели беспрекословно
вписывали этот расход в рубрику экстренных издержек производства. Но
уплачивая рабочим за прогульные дни, капитал четко и сухо сказал: в
последний раз! Сила натиска, проявленная рабочими, внушила ему
необходимость быть настороже. Его лучшие надежды не сбылись: движение масс
после издания манифеста не затихло, - наоборот, оно с каждым днем ярче
обнаруживало свою силу, свою самостоятельность, свой
социально-революционный характер. В то время как плантаторам сахарного
производства грозила конфискация земель, всей капиталистической буржуазии в
целом приходилось шаг за шагом отступать пред рабочими, повышая заработную
плату и сокращая рабочий день.
Но помимо страха пред революционным пролетариатом, лихорадочно
возраставшего в течение двух последних месяцев 1905 года, были более узкие,
но не менее острые интересы, которые гнали капитал к немедленному союзу с
правительством. На первом месте стояла прозаическая, но неотразимая нужда в
деньгах, и объектом предпринимательских вожделений и атак был
Государственный банк. Это учреждение служило гидравлическим прессом той
"экономической полиции" самодержавия, великим мастером которой в течение
десятилетий своего финансового хозяйничанья был Витте. От операций банка, а
вместе с тем от взглядов и симпатий министра, зависело быть или не быть
крупнейших предприятий. В числе других причин - противоуставные ссуды,
учеты фантастических векселей, вообще фаворитизм в сфере экономической
политики немало способствовал оппозиционному перерождению капитала. Когда
же под тройным влиянием - войны, революции и кризиса, - банк свел операции
к минимуму, многие капиталисты попали в тиски. Им стало не до общих
политических перспектив, - нужны были деньги во что бы то ни стало. "Мы не
верим словам, - сказали они графу Витте в 2 часа ночи с 18-го на 19-е
октября, - дайте нам факты". Граф Витте запустил руку в кассу
Государственного банка и дал им "факты"... Много фактов. Учет резко
поднялся - 138,5 миллионов рублей в ноябре и декабре 1905 г. против 83,1
миллионов за тот же период 1904 г. Кредитование частных банков увеличилось
еще значительнее: 148,2 милл. рублей на 1 декабря 1905 г. против 39 милл.
на 1904 г. Возросли и все другие операции. "Кровь и нищета России",
предъявленные, как мы видели выше, капиталистическим синдикатом, были
учтены правительством Витте, - и в итоге образовался "Союз 17 октября"*37.
Таким образом непосредственно у изголовья этой партии лежит не столько
политическая подачка, сколько денежная взятка. В лице предпринимателей,
организованных в свои "профессиональные" или политические союзы, Совет
Рабочих Депутатов с первых своих шагов встретил решительного и
сознательного врага.
Но если октябристы, по крайней мере, сразу заняли резкую антиреволюционную
позицию, то в самом жалком виде выступает в те дни политическая роль партии
интеллигентско-мещанского радикализма, которая полгода спустя щеголяла
ложно-классическим пафосом на подмостках Таврического дворца. Мы имеем в
виду кадетов*38.
В самый разгар октябрьской забастовки заседал учредительный съезд
конституционно-демократической партии. Съехалось менее половины делегатов.
Остальным железнодорожная стачка перерезала путь. 14 октября новая партия
определила свое отношение к событиям: "Ввиду полного согласия в
требованиях" она "считает долгом заявить свою полную солидарность с
забастовочным движением". Она решительно (решительно!) отказывается от
мысли добиться своих целей "путем переговоров с представителями власти".
Она сделает все, чтобы предотвратить столкновение, но если не удастся, она
заранее объявляет, что ее сочувствие и ее поддержка на стороне народа.
Через три дня был подписан конституционный манифест. Революционные партии
вырвались из проклятого подполья и, не успев отереть кровавый пот с чела,
погрузились с головой в народные массы, призывая и объединяя их для борьбы.
Это было великое время, когда сердце народа перековывалось молотом
революции.
Но что тут было делать кадетам, политикам во фраках, судебным ораторам,
трибунам земских собраний? Они пассивно ждали движения конституционных вод.
Манифест был, но парламента не было. И они не знали, когда и как он придет
и придет ли вообще. Правительству они не верили и еще меньше верили
революции. Их затаенной мечтой было - спасти революцию от нее самой, но они
не видели средств. На народные собрания они выходить не смели. Их пресса
была органом их дряблости и трусости. Ее мало читали. Таким образом в этот
наиболее ответственный период русской революции кадеты оказались за штатом.
Год спустя, признавая этот факт целиком, Милюков старался оправдать свою
партию - не в том, что она не бросила своих сил на чашу весов революции, а
в том, что она не пыталась преградить ей путь. "Выступление даже такой
партии, как конституционно-демократическая, - пишет он во время выборов во
Вторую Думу, - было абсолютно невозможно в последние месяцы 1905 года. Те,
кто упрекает теперь партию, что она не протестовала тогда же, путем
устройства митингов, против революционных иллюзий троцкизма... просто не
понимают или не помнят тогдашнего настроения собиравшейся на митинги
демократической публики". Таково оправдание "народной" партии: она не
решалась выйти к народу, чтобы не испугать его своей физиономией!
Более достойную роль в этот период сыграл Союз Союзов*39. Всеобщий характер
октябрьской стачки был достигнут при активном содействии радикальной
интеллигенции. Организуя стачечные комитеты, посылая от имени их депутации,
она прекращала деятельность таких учреждений, которые стоят вне
непосредственного воздействия рабочих. Таким образом были приостановлены
работы в земских и городских управах, банках, конторах, правлениях, судах,
школах, даже в сенате. Немаловажное значение имела также денежная помощь,
какую организация левого крыла интеллигенции оказывала Совету Рабочих
Депутатов. Тем не менее, то представление о титанической роли Союза Союзов,
какое создала буржуазная пресса России и Запада, наблюдая его деятельность
на открытой для всех арене, совершенно фантастично. Союз Союзов ведал
интендантскую часть революции и, в лучшем случае, выступал как ее
вспомогательный боевой отряд. На руководящую роль он сам никогда не
претендовал.
Да и мог ли? Его первоначальной единицей был все тот же образованный
филистер, которому история обкарнала крылья. Революция всполошила его и
приподняла над самим собою. Она оставила его без газеты, потушила в его
квартире электрическую лампу и на темной стене начертала огненные письмена
каких-то новых смутных, но великих целей. Он хотел верить - и не смел.
Хотел подняться ввысь - и не мог. Может быть, мы лучше поймем драму его
души, если возьмем его не в тот момент, когда он пишет радикальную
резолюцию, а посмотрим его на дому за чайным столом.

* * *

На другой день после прекращения стачки я посетил одну знакомую семью,
жившую в нормальной городской атмосфере мещанского радикализма. В столовой
на стене висела программа нашей партии, только что отпечатанная на больших
листах бумаги: это было приложение к первому после стачки номеру
социал-демократической газеты. Вся семья была в возбуждении.
- Ну, ну... недурно.
- Что такое?
- Еще спрашивает. Ваша программа. Прочитайте-ка, что тут написано.
- Мне уже приходилось читать ее не раз.
- Нет, не угодно ли!.. Ведь тут буквально сказано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199