Но если мы отводили уже на другой день после Кровавого Воскресенья
политической роли Гапона совершенно подчиненное место, то мы все,
несомненно, переоценивали его личность. В ореоле пастырского гнева, с
пастырскими проклятиями на устах, он представлялся издали фигурой почти
библейского стиля. Казалось, могучие революционные страсти проснулись в
груди молодого священника петербургской пересыльной тюрьмы. И что же? Когда
догорели огни, Гапон предстал пред всеми полным политическим и нравственным
ничтожеством. Его позирование пред социалистической Европой, его беспомощно
"революционные" писания из-за границы, наивные и грубые, его приезд в
Россию, конспиративные сношения с правительством, серебреники гр. Витте,
претенциозные и нелепые беседы с сотрудниками консервативных газет,
шумливость и хвастливость и, наконец, жалкое предательство, ставшее
причиной его гибели, - все это окончательно убило представление о Гапоне 9
января. Нам невольно вспоминаются проницательные слова Виктора Адлера,
вождя австрийской социал-демократии, который после получения первой
телеграммы о прибытии Гапона за границу, сказал: "Жаль... для его
исторической памяти было бы лучше, если б он так же таинственно исчез, как
появился. Осталось бы красивое романтическое предание о священнике, который
открыл шлюзы русской революции... Есть люди, - прибавил он, с той тонкой
иронией, которая так характерна для этого человека, - есть люди, которых
лучше иметь мучениками, чем товарищами по партии"...

III

"Революционного народа в России еще нет", - так писал Петр Струве*31 в
своем заграничном органе "Освобождение" 7 января 1905 года - ровно за два
дня до раздавленного гвардейскими полками выступления петербургских
рабочих.
"Революционного народа в России нет", - сказал устами социалистического
ренегата русский либерализм, успевший убедить себя в течение трехмесячного
периода банкетов, что он - главная фигура политической сцены. И не успело
еще это заявление дойти до России, как телеграфная проволока разнесла во
все концы мира великую весть о начале русской революции...
Мы ждали ее, мы не сомневались в ней. Она была для нас в течение долгого
ряда лет только выводом из нашей "доктрины", над которой издевались
ничтожества всех политических оттенков. В революционную роль пролетариата
они не верили, зато верили в силу земских петиций, в Витте, в
Святополк-Мирского, в банку динамита... Не было политического предрассудка,
в который бы они не верили. Только веру в пролетариат они считали
предрассудком.
Не только Струве, но и все то "образованное общество", на службу к которому
он перешел, оказалось застигнуто врасплох. Широко раскрытыми глазами ужаса
и бессилия оно наблюдало из своих окон развертывающуюся историческую драму.
Вмешательство интеллигенции в события носило поистине жалкий и ничтожный
характер. Депутация из нескольких литераторов и профессоров отправилась к
князю Святополк-Мирскому и к гр. Витте "с надеждой, - как объясняла
либеральная пресса, - осветить вопрос так, чтобы можно было избежать
употребления военной силы". Гора надвигалась на гору, а демократическая
горсточка думала, что достаточно потоптаться в двух министерских передних,
чтобы предотвратить непредотвратимое. Святополк не принял депутации, Витте
беспомощно развел руками. А затем, как бы для того чтобы с шекспировской
свободой ввести элементы фарса в величайшую трагедию, полиция объявила
несчастную депутацию "временным правительством" и отправила ее в
Петропавловскую крепость. Но в политическом сознании интеллигенции, в этом
бесформенном туманном пятне, январские дни провели резкую межевую борозду.
На неопределенный срок они сдали в архив наш традиционный либерализм с его
единственным достоянием - верой в счастливую смену правительственных фигур.
Глупое царствование Святополк-Мирского было для этого либерализма эпохой
наивысшего расцвета; реформаторский указ 12 декабря - его наиболее зрелым
плодом. Но 9 января смело "весну", поставив на ее место военную диктатуру,
и доставило всемогущество незабвенному генералу Трепову, которого
либеральная оппозиция только что перед тем спихнула с места московского
полицеймейстера. Вместе с тем более явственно наметилась в либеральном
обществе линия раскола между демократией и цензовой оппозицией. Выступление
рабочих дало перевес радикальным элементам интеллигенции, как ранее
выступление земцев дало козырь в руки элементам оппортунистическим. Перед
сознанием левого крыла оппозиции вопрос политической свободы впервые
выступил в реальных формах как вопрос борьбы, перевеса сил, натиска тяжелых
народных масс. И вместе с тем революционный пролетариат, вчерашняя
"политическая фикция" марксистов, оказался сегодня могучей реальностью.
"Теперь ли, - писал влиятельный либеральный еженедельник "Право", - после
кровавых январских дней, подвергать сомнению мысль об исторической миссии
городского пролетариата России? Очевидно, этот вопрос, по крайней мере для
настоящего исторического момента, решен - решен не нами, а теми рабочими,
которые в знаменательные январские дни страшными кровавыми событиями
вписали свои имена в священную книгу русского общественного движения".
Между статьей Струве и этими строками прошла неделя, - и, однако, их
разделяет целая историческая эпоха.

IV

9 января явилось поворотным моментом в политическом сознании
капиталистической буржуазии.
Если в последние предреволюционные годы к великому неудовольствию капитала
создалась целая школа правительственной демагогии ("зубатовщина")*32,
провоцировавшая рабочих на экономические столкновения с фабрикантами с
целью отвлечь их от столкновения с государственной властью, то теперь,
после Кровавого Воскресенья, нормальный ход промышленной жизни совершенно
прекратился. Производство совершалось как бы урывками, в промежутке между
двумя волнениями. Бешеные барыши от военных поставок падали не на
промышленность, переживавшую кризис, а на небольшую группу
привилегированных хищников-монополистов, и неспособны были примирить
капитал с прогрессивно растущей внутренней анархией. Одна отрасль
промышленности за другой переходит в оппозицию. Биржевые общества,
промышленные съезды, так называемые "совещательные конторы", т.-е.
замаскированные синдикаты и прочие организации капитала, вчера еще
политически девственные, вотировали сегодня недоверие
самодержавно-полицейской государственности и заговорили языком либерализма.
Городской купец показал, что в деле оппозиции он не уступит "просвещенному"
помещику. Думы не только присоединялись к земствам, но подчас становились
впереди них; подлинно купеческая московская дума выдвинулась в это время в
передний ряд.
Борьба разных отраслей капитала между собой за милости и даяния
министерства финансов временно отодвигается перед общей потребностью в
обновлении гражданского и государственного порядка. На место простых идей -
концессия и субсидия, или бок-о-бок с ними становятся более сложные идеи:
развитие производительных сил и расширение внутреннего рынка. Наряду с
этими руководящими мыслями через все петиции, записки и резолюции
организованных предпринимателей проходит острая забота об успокоении
рабочих и крестьянских масс. Капитал разочаровался во всеисцеляющем
действии полицейской репрессии, которая одним концом бьет рабочего по
живому телу, а другим - промышленника по карману, и пришел к торжественному
выводу, что мирный ход капиталистической эксплоатации требует либерального
режима. "И ты, Брут!"*33 - вопит реакционная пресса, видя как московские
купцы-старообрядцы, хранители древлего благочестия, прикладывают свои руки
к конституционным "платформам". Но этот вопль пока еще не останавливает
текстильного Брута. Он должен описать свою политическую кривую, чтобы в
конце года, в момент когда пролетарское движение достигнет зенита, снова
вернуться под защиту веками освященной, единой и нераздельной нагайки.

V

Но знаменательнее и глубже всего было влияние январской бойни на
пролетариат всей России. Из конца в конец прошла грандиозная стачечная
волна, сотрясая тело страны. По приблизительному подсчету стачка охватила
122 города и местечка, несколько рудников Донецкого бассейна и 10 железных
дорог. Пролетарские массы всколыхнулись до дна. Стачка вовлекла около
миллиона душ. Без плана, нередко без требований, прерываясь и
возобновляясь, повинуясь лишь инстинкту солидарности, она около двух
месяцев царила в стране.
В разгар стачечной бури, в феврале 1905 г., мы писали: "После 9 января
революция уже не знает остановки. Она уже не ограничивается подземной,
скрытой для глаз работой возбуждения все новых и новых слоев, она перешла к
открытой и спешной перекличке своих боевых рот, полков, батальонов и
корпусов. Главную силу ее армии составляет пролетариат; поэтому средством
своей переклички революция делает стачку.
"Профессия за профессией, фабрика за фабрикой, город за городом бросают
работу. Железнодорожный персонал выступает застрельщиком стачки,
железнодорожные линии являются путями стачечной эпидемии. Предъявляются
экономические требования, которые почти сейчас же удовлетворяются - вполне
или отчасти. Но ни начало стачки, ни конец ее не обусловливаются в полной
мере характером предъявленных требований и формой их удовлетворения. Стачка
возникает не потому, что экономическая борьба уперлась в определенные
требования, - наоборот: требования подбираются и формулируются потому, что
нужна стачка. Нужно предъявить самим себе, пролетариату других мест,
наконец всему народу свои накопленные силы, свою классовую отзывчивость,
свою боевую готовность; нужна всеобщая революционная ревизия. И сами
стачечники, и те, которые их поддерживают, и те, которые им сочувствуют, и
те, которые их боятся, и те, которые их ненавидят, - все понимают или
смутно чувствуют, что эта бешеная стачка, которая мечется с места на место,
потом снова срывается и вихрем мчится вперед, - все понимают или чувствуют,
что она не от себя, что она творит лишь волю пославшей ее революции. Над
операционным полем стачки, - а это - вся страна, - нависает что-то грозное,
зловещее, напоенное дерзостью.
"После 9 января революция уже не знает остановки. Не заботясь о военной
тайне, открыто и шумно издеваясь над рутиной жизни, разгоняя ее гипноз, она
ведет нас к своему кульминиацонному пункту"*34.

"1905".

18-Е ОКТЯБРЯ

18-ое октября было днем великого недоумения. Огромные толпы двигались
растерянно по улицам Петербурга. Дана конституция. Что же дальше? Что можно
и чего нельзя?
В тревожные дни я ночевал у одного из моих друзей, состоявшего на
государственной службе*. Утром 18-го он встретил меня с листом
"Правительственного Вестника" в руке. Улыбка радостного возбуждения, с
которым боролся привычный скептицизм, играла на его умном лице.
/* А. А. Литкенса, старшего врача Константиновского артиллерийского
училища./
- Выпустили конституционный манифест!
- Не может быть!
- Читайте.
Мы стали читать вслух. Сперва скорбь отеческого сердца по поводу смуты,
затем заверение, что "печаль народная - наша печаль", наконец
категорическое обещание всех свобод, законодательных прав Думы и расширения
избирательного закона.
Мы молча переглянулись. Трудно было выразить противоречивые мысли и
чувства, вызванные манифестом. Свобода собраний, неприкосновенность
личности, контроль над администрацией... Конечно, это только слова. Но ведь
это не слова либеральной резолюции, это слова царского манифеста. Николай
Романов, августейший патрон погромщиков, Телемак*35 Трепова, - вот автор
этих слов! И это чудо совершила всеобщая стачка. Когда либералы одиннадцать
лет тому назад предъявили скромное ходатайство об общении самодержавного
монарха с народом, тогда коронованный юнкер надрал им уши, как мальчишкам,
за их "бессмысленные мечтания". Это было его собственное слово! А теперь он
взял руки по швам пред бастующим пролетариатом.
- Каково? - спросил я своего друга.
- Испугались дураки! - услышал я в ответ.
Это была в своем роде классическая фраза. Мы прочитали затем
всеподданнейший доклад Витте с царской ремаркой: "принять к руководству".
- Вы правы, - сказал я, - дураки действительно испугались.
Через пять минут я был на улице. Первая фигура, попавшаяся мне навстречу, -
запыхавшийся студент с шапкой в руке. Это был партийный товарищ*. Он узнал
меня.
/* А. А. Литкенс - младший сын врача, юноша-большевик, вскоре умерший затем
после тяжелых потрясений./
- Ночью войска обстреливали Технологический институт... Говорят, будто
оттуда в них бросили бомбу... очевидная провокация... Только что патруль
шашками разогнал небольшое собрание на Забалканском проспекте. Профессор
Тарле, выступавший оратором, тяжело ранен шашкой. Говорят, убит...
- Так-с... Для начала недурно.
- Всюду бродят толпы народа. Ждут ораторов. Я бегу сейчас на собрание
партийных агитаторов. Как вы думаете, о чем говорить? Ведь главная тема
теперь - амнистия.
- Об амнистии все будут говорить и помимо нас. Требуйте удаления войск из
Петербурга. Ни одного солдата на двадцать пять верст в окрестности.
Студент побежал дальше, размахивая шапкой. Мимо меня проехал по улице
конный патруль. Трепов еще сидит в седле. Расстрел института - его
комментарий к манифесту. Эти молодцы сразу взялись за разрушение
конституционных иллюзий.
Я прошел мимо Технологического института. Он был попрежнему заперт и
охранялся солдатами. На стене висело старое обещание Трепова "не жалеть
патронов". Рядом с ним кто-то наклеил царский манифест. На тротуарах
толпились кучки народа.
- Идите к университету!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199