Разве то, что вы видите сейчас,— это дороги? Разве можно, не прибегая к помощи врача, проверить на них состояние здоровья и физическую выносливость пассажиров? А тогда? Чуть ли не на каждом километре приходилось делать остановку, чтобы позволить то одному, то другому выйти подышать свежим воздухом. И Сприцису Ямпадрицису пришлось раза три воспользоваться этой возможностью, что не вызвало ни насмешек, ни даже улыбки. На такой дороге да в такой машине за себя никто не ручался»
Еле живые, наконец добрались мы до прекрасной долины Абавы. По ту сторону ее, над крышей и трубой Сабильского кирпичного завода, возвышалась Винная горка. Проехав деревянный мост, забрав последних пассажиров у единственного в городке трактира, мы отправились дальше. *
На глинистом неровном скате горы перегревшийся мотор зачихал и зафыркал. Автобус остановился, постоял, потом сделал рывок и замер. Из кабины высунул голову шофер.
— Дамы и господа,— сказал он устало,— придется выйти подтолкнуть.
Напрасно пассажиры отводили глаза.
— Ну что, оглохли? — торопила кондукторша.— Вылезайте! Не ночевать же тут!
Я встал и выбрался наружу. Ноги по щиколотку утонули в жидкой грязи. Вскоре автобус опустел. Только Сприцис Ямпадрицис сидел как ни в чем не бывало.
— Я не могу,— отговаривался он.— Я не так одет.
— Сказано, вылезай, значит, вылезай! — стояла на своем кондукторша.
— В самом-то деле,— поддержал ее кто-то,— мы не ишаки, чтоб за него грязь месить.
— Раз, два — взяли! — покрикивал из кабины шофер.
— Пока это чучело не выйдет, мы толкать не будем,— заявила дородная тетушка.— Барин какой нашелся! Павой вырядился, ножки боится замочить. Слазь, что ли, шут гороховый!
Кондукторша с такой силой тряхнула поэта, что с его змеевидных кудрей слетел котелок.
— Сойдешь или нет? —
— Попрошу рукам волю не давать! — поднимая котелок, закричал Сприцис Ямпадрицис.
— Ничего, не сахарный, не растаешь! Слезай, говорят.
Сприцис нехотя приблизился к двери.
— Поживей, поживей! — не стерпела кондукторша и подтолкнула его к выходу. Сприцис Ямпадрицис не рассчитывал на постороннюю помощь и, словно мешок, вывалился в открытую дверь — да прямо в грязь.
Поднявшись и оглядев свой испорченный костюм, Сприцис Ямпадрицис пришел в неописуемую ярость.
— Вы за это заплатите! — пригрозил он.— Я на вас в суд подам!
— Эх ты, непутевый! — ворчала дородная тетушка.— Берись за колесо да подталкивай.
Пристроившись кто где, пассажиры принялись толкать автобус вверх по крутому склону. Дорога представляла собой сплошное месиво, так что было безразлично, с какой стороны стоять. Сприцис Ямпадрицис, захваченный общим энтузиазмом, принимал посильное участие. Когда же автобус взобрался в гору и все заняли места, он вдруг испустил ужасающий крик. Вцепившись в сумку кондукторши, он со слезами на глазах запричитал:
— Госпожа кондукторша! Задержите! Не уезжайте! Я потерял на дороге штиблет.
Действительно, на одной ноге вместо блестящей лаковой туфли у него красовался рваный, перепачканный глиной носок с торчащим большим пальцем. Но кондукторша и на сей раз не уступила.
— Да где его найдешь, штиблет-то твой! Небось грязью захлебнулся. Скажи спасибо, что сам уцелел.
— И чего в деревню едучи вырядился,— не унималась тетушка.— Ну и молодежь пошла! Непутевые какие-то. В кого только уродились?
Пассажиры одобрительно засмеялись. Сприцис Ям-падрицис наконец соизволил узнать меня, сел рядом и со слезами на глазах зашептал:
— Хоть ты, дружище, войди в положение! Ведь эта не мои штиблеты. Все, что на мне, все взято напрокат. Кто знал, что случится такая трагедия!
—* В самом-то деле, зачем так вырядился? Можно было и попроще,— не удержался я от упрека.
— Все твердят: зачем, почему! — воскликнул Сприцис, роняя слезы на мои перепачканные глиной колени.— Как ты не поймешь, что без этого нельзя. Разве встретили ^ они меня тушем, явись я без смокинга и лакированных штиблет? Приглашали бы меня наперебой волостные дамы? А начальник айзсаргов? Видал, как он заискивал передо мной? Кто будет ставить мои пьесы, если не они? Кто станет читать мои стихи? Нет, ты ничего не понимаешь. И кто мог подумать, что случится такая трагедия? Ну, что мне теперь делать?
— На худой конец, смокинг можно было снять, а брюки подвернуть,— сказал я.— И уж разулся бы заодно.
— Легко тебе говорить,— прошептал он.— Как я разденусь, если на мне, кроме манишки, ничего больше нет.
— Так уж прямо и ничего — ни рубашки, ни...
— Тсс, тише! В том-то и дело. Ничего не осталось, все продал, чтобы взять напрокат костюм. Я погиб. Один выход — петлю на шею. Какая трагедия!
— В таком случае,— сказал я, пожимая его перепачканную руку,— прими заранее мое соболезнование...
Автобус подкатил к станции, и мы расстались: Сприцис Ямпадрицис ехал первым классом.
На следующее утро, внимательно просмотрев газеты, я не нашел в них ни полслова о том, что известный поэт и драматург Сприцис Ямпадрицис покончил жизнь самоубийством. Для меня так и осталось секретом, каким образом он вышел из трагедийного положения.
БУКВЫ
Буквы, из которых слагаются слова, в детстве казались мне волшебными, загадочными. Меня удивляло, что взрослые могут запомнить такое количество
букв. Научившись читать, я задался другим вопросом: как люди переносят буквы ш страницы книг и газет.
Эту тайну я разгадал, поступив в полиграфическое училище. Затаив дыхание, взял я впервые в руки настоящую, «живую» букву — продолговатый металлический брусочек, который попахивал керосином и оставлял на пальцах серые, смываемые пятна. Вскоре десятки тысяч таких букв, уложенных в набор,— после того как книга или газета отпечатаны,— мне самому приходилось промывать керосином, зеленоватым мыльным раствором и сильной струей воды. Так я узнал, отчего свежие газеты слегка попахивают керосином. И позднее, из наборщика сделавшись печатником, я продолжал открывать для себя новые тайны и превращения букв. Моя жизнь все теснее сплеталась с этой простой и в то же время таинственной типографской буквой, по чьей милости мне не раз случалось попадать во всякие переделки. Расскажу об одной из них.
Было это летом 1935 года. Мне предстояло получить и передать куда требовалось набор шрифтов для подпольной типографии. Не секрет, что эти крохотные буковки, когда их много, чертовски тяжелы, и вздумай я пройтись с ними по улице, это было бы не только затруднительно, но и рискованно. А потому я подкатил к условленному месту на извозчике. Этим местом, надо заметить — многолюдным, был радиозавод. Остановив извозчика у входа, я поднялся на второй этаж, назвал нужному человеку пароль и получил от него два чемодана. Они были так тяжелы, что до про тетки пришлось тащить их поочередно. Под их тяжестью легкий экипаж накренился. Лошадь, повернув морду, подозрительно оглядела меня, но бородатый извозчик, ночью, видимо, не выспавшись, дремал на козлах, пока я занимался переноской.
Со вздохом облегчения развалился я на мягком сиденье, закинул ногу на ногу, достал из кармана газету и крикнул:
—Пошел!
Бородач встрепенулся, стегнул лошадь, и мы покатили
ко мне. Ночью я на всякий случай переправил опасный груз к товарищу, а на следующий день отвез в Задвинье к другому знакомому, обитавшему неподалеку от того
места, где в урочный день и час мне предстояло передать шрифт подпольщику-печатнику.
В то время была у меня хорошая знакомая, которую звали Бебией. Собственно, Бебия — это было не имя, а прозвище. Ну, словом, я решил воспользоваться помощью Бебии.
— Послушай,— я сказал ей,— в твоем саду растут цветы?
— Не бог весть какие, но растут,— отвечала она.
— Тогда нарви букет побольше. Ты будешь моей женой, а я твоим мужем. Разыграем переезд молодоженов. Ты понесешь цветы и маленький чемодан, я чайник и чемодан побольше. И во всем остальном будем вести себя так, как полагается молодоженам.
— Чудесно! — воскликнула она.— И я буду твоей невестой?
— Женой! Моей новой женой.
— Так позволь своей новой жене узнать, какая она по счету?
— Ты у меня единственная! — ей в тон отвечал я.— Однако шутки в сторону. Если плохо разыграем свои роли, на нас могут обратить внимание, и тогда как бы нам в самом деле не пришлось переехать на казенную квартиру.
— Этим меня не запугаешь! — воскликнула Бебия.— Я каждую неделю ношу передачи в тюрьму.
— А я не спешу познакомиться с ней ближе,— заметил я, обеспокоенный легкомыслием Бебии, и строго добавил: — Не забудь надеть нарядное платье!
Вскоре из неприметного особняка на берегу пруда Мара вышла разодетая парочка с двумя тяжелыми чемоданами, букетом цветов и чайником. Молодые шли, беспечно разговаривая, то и дело обмениваясь нежными взглядами. Дело было летом, все цвело, на деревьях щебетали птицы, ветви сирени клонились под тяжестью душистых кистей. Свои пудовые чемоданы молодожены старались нести с легкостью, будто в них лежал не свинец, а пуховые покрывала и наряды. И только старенький, хоть и натертый до блеска, чайник, который нес молодой человек, служил напоминанием о неизбежной проз жизни.
Дойдя до парка Аркадия, они по тенистым посыпанным гравием дорожкам подошли к одному из мостико на канале, где был устроен искусственный водопад.
— Отдохнем, дорогая,— сказал он, взглянув
часы.— Торопиться нам некуда. Хозяйка еще не вернулась с базара.
— Отдохнем, дорогой,— отозвалась она, не сводя с него влюбленных, смеющихся глаз.— Где бы нам посидеть?
— Да хотя бы здесь, рядом с мостиком. Мне нравится плеск воды.
— Хорошо, милый, сядем...
Поставив тяжелые ноши, они присели на скамейку. На мосту, прислонившись к перилам, стояла в обнимку какая-то парочка. С зеленого пригорка, от концертной эстрады, пошатываясь, спускался подвыпивший тип. Молодожены покосились на него и принялись целоваться. Прохожий замедлил шаги и проворчал:
— Черт знает что! Куда ни сунься, повсюду одно и то же — как собаки на случке...— И побрел к трамвайной остановке.
Молодожен снова взглянул на часы. Пора бы!
И тотчас на боковой дорожке показался человек. Не спеша подошел к сидевшим, опустился рядом на скамейку и, достав из кармана газету, негромко произнес:
— Отличная погодка! Хоть и немного жарковато!
— Погодка отличная,— согласился молодожен.— Хоть и немного жарковато.
Молодожены поднялись. Оставив у скамейки чемоданы, они вышли на мостик.
— Смотри,— сказала она.— Здесь кто-то построил мельницу!
Стоявшая там парочка, окинув их недовольным взглядом, поспешила уйти.
В самом деле, под струей воды вращалось небольшое мельничное колесо. Молодожен покосился на скамейку, где остался незнакомец с газетой и чемоданами. Тот успел их придвинуть поближе, а сам уткнулся в газету.
— Пойдем, Бебия! — сказал молодой человек своей подруге, обмакнувшей в воду уже начинавший терять свежесть букет.— Теперь-то хозяйка, думаю, вернулась.
И взяв ее под руку, помахивая пустым чайником, он тенистой аллей повел ее в глубину парка. Очутившись в укромном уголке, они многозначительно переглянулись и рассмеялись.
— Теперь ты наконец скажешь, что было в тех чемоданах? — тихо спросила она.— Неужели бомбы?
— Не стремись так много знать,— ответил он.— А то скоро состаришься.
— Ну ладно, сказала она. Раз секрет, не говори. Только почему они такие тяжелые?
— Не знаю,— ответил он и добавил: — Отличная погодка!
— Хоть и немного жарковато,— отозвалась она сердито.— Идем! С этим чайником ты похож на сумасшедшего...
Так закончилось мое «свадебное путешествие».
ЧИСТАЯ РАБОТА
Во время диктатуры Ульманиса я работал в одной солидной типографии. Находилась она в Старой Риге, неподалеку от церкви святого Петра. В войну это место было сильно разрушено. Теперь там стоят новые дома, а когда-то почти вплотную к церкви примыкало большое старинное здание, в котором с утра до вечера гудели типографские машины. Я, как и большинство молодых типографщиков, работал в так называемой третьей смене, то есть по ночам — с одиннадцати вечера до семи утра.
Директором был у нас фон Клодт, бывший балтийский барон. Он страдал близорукостью, из-за чего в типографии порой случались невероятные казусы.
На одной международной выставке он приобрел ротационную машину с многокрасочной печатью. Но была она не очень-то отлажена, и от трения бумаги в отдельных частях машины скапливались электрические заряды. Стоило приблизиться к ней человеку, незнакомому с ее фокусами, как коварная машина швыряла в него пучок искр. Разумеется, приятного в том было мало.
Однажды барон фон Клодт явился к нам в цех, чтобы лично осмотреть новую машину. Из-за близорукости ему чуть ли не носом приходилось по ней водить. Вдруг от какой-то детали отделилась искра и села ему прямо на нос. От неожиданности барон рухнул на пол. И с той поры стороной обходил зловещую машину.
Но это вовсе не означало, что директор перестал совать свой нос куда нужно и не нужно. Частенько наведывался он в переплетный цех. Встанет, бывало, с секундомером в руке за спиной какой-нибудь работницы и наблюдает, достаточно ли та проворна. Стоило ей чуть замешкаться, как он записывал имя и фамилию в блокнот и сообщал, что завтра она может прийти за расчетом.
И опять-таки из-за той же близорукости он нередко путал работниц, увольняя совсем не ту, которую собирался.
Как-то один наш рабочий должен был пронести через проходную довольно громоздкую деталь для нужд подпольной типографии. Он обернул ее в плотную бумагу и сунул под мышку. В тот день, как на грех, в проходной стоял сам барон фон Клодт. Что делать — кинуться назад или идти напропалую? К счастью, рабочий не растерялся и смело пошел на директора.
— Молодой человек, что у вас есть в портфель? — спросил барон.
— Книжка у меня тут, господин директор,— отвечал рабочий.— Я ведь в вечерней школе учусь.
— Ошень корошо, молодой шеловек,— похвалил барон.— Ущенье есть свет. Ущенье ошень корошо. Идите занимайся!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90