всего лишь два года подпольной работы. Днем мостил рижские улицы, по вечерам посещал среднюю школу для взрослых.
Но вот фашисты совершили вероломное нападение на Испанскую республику.
Узнав, что отовсюду, из всех стран мира люди добровольно отправляются в Испанию для защиты республики, он спросил себя: «Кто ты такой? Достаточно ли у тебя сил и мужества, чтобы круто изменить жизнь, к которой привык, пожертвовать ею в борьбе за свободу и счастье далекого чужого народа?»
И Миезитис сделал выбор.
В волшебном калейдоскопе памяти одна картина сменяла другую: различные участки фронта, кровопролитные бои и дни затишья. И вот — ранение, госпиталь; разгром республики; концлагерь во Франции.
Штурману в мельчайших подробностях припомнилась та ночь, когда ему удалось бежать из плена с намерением увидеть Лизи.
Голодный, весь изодранный колючками, он долгие недели скитался в густых лесах южной Франции: страна была оккупирована гитлеровцами.
Лизи вместе с Миезитисом ушла в Альпы, они примкнули к одному из партизанских соединений.
Сердце штурмана пронзила нестерпимая боль, страшнее этой боли не было ничего: в маленьком горном селении партизан настигли фашисты, и Лизи, его Лизи, погибла от вражеской пули. Нет больше любимой, никогда он ее не увидит...
Позавтракав, вернулся капитан и, распахнув дверь каюты радиста, крикнул:
— Сводку прогноза!
Виртманис, чувствуя усталость, все еще валялся на койке и подремывал. Он быстро встал и, протерев сонные глаза, принялся за работу. Из радиорубки послышались характерные попискивания и радиошумы. Наконец Виртманис появился в дверях, в руке у него белел исписанный листок бумаги.
— Пожалуйста, товарищ капитан,— он протянул сводку Зариныну.— В восточной части Атлантического океана, у берегов Португалии, северный ветер и семь-восемь баллов. В Бискайском заливе — туман и шторм.
— Ну, что я говорил?
— Чего там, иной раз можно и угадать.— Виртманис засунул руки в карманы брюк.— Случается и слепой курице зернышко склюнуть.
— Как ты разговариваешь с командиром! — возмутился Миезитис.
— Как аукнется, так и откликнется,— отрезал Виртманис и, засунув руки в карманы еще глубже, сплюнул за борт.— В Бискайском заливе, между прочим, всегда шторма,— прибавил он, как бы извиняясь,— Знаю это со школьной скамьи.
— Неважнецкая у тебя была школа,— миролюбиво сказал Зариньш.— Радист ты хороший, а человек... Эх, да что там говорить. Нос больно задираешь! Как бы его кто не зацепил ненароком.
— О своем носе я сам позабочусь,— выпалил Виртманис и стал спускаться вниз завтракать.
— Молодой зайчишка, дроби не нюхал,— обращаясь
Миезитис не на шутку рассердился:
— Не понимаю, откуда у него такое высокомерие, спесь дурацкая? Молокосос, жизни не нюхал, а дерзит бывалым мужикам.
— Ничего. Всему свое время. Не вдруг сталь закаляется.
— Многое зависит и от отливки,— философски заметил Миезитис и через минуту добавил: — По-моему, в характер Виртманиса многовато лигатуры всыпали.
Капитан засмеялся.
— Почти в каждый металл добавляют чуть-чуть лигатуры... Смотри — Тарифа!
На побережье Испании, справа по борту, взору открылся Тарифа — городишко с большим маяком, возвышавшимся наг острове. Едва «Мемеле» миновала его, как все почувствовали мощное дыхание океана. От боковой волны судно стало крениться, усилился ветер.
В вечерних сумерках «Мемеле» достигла берегов Португалии. Вскоре позади остался мыс Святого Винсента с его маяками. Он представлял собой узкую полоску земли, вдававшуюся далеко в океан.
Судно, взяв курс на север, село на высокую волну, которую гнал встречный ветер. Штормило. К шторму прибавился холодный и густой туман. Все окутала мягкая непроницаемая вата. Задул порывистый, шквальный ветер. Палубу захлестывали волны. Временами они достигали даже иллюминаторов штурманской рубки.
Казалось, во тьме среди тумана рядом с кораблем шагает сказочный Атлант и единым взмахом огромного ведра заплескивает на палубу десятки тонн воды. Отстоявшим вахту матросам, чтобы попасть в кубрики, нужно было пересечь палубу, а для этого проявить немалую ловкость и проворство. Мощные потоки угрожали смыть всех в океанскую пучину.
У штурвала, как и всегда в момент опасности, стоял Миезитис, при нем неотлучно находился капитан Заринын.
Миезитис непрерывно подавал сигналы, чтобы предупредить столкновение их судна с другими судами. Моторы работали вполсилы.
— Сорвем все графики, но что делать? — досадовал Зари ныл.
— Рига — не заяц, не убежит,— с обычной своей
резкостью высказался радист и, зайдя в радиорубку, включил Лисабон, транслировавший умопомрачительную джазовую музыку. Во время шторма, чтобы не слышать рев моря и прогнать мрачные мысли, Виртманис включал громкую музыку. А сегодня у него с самого утра на сердце кошки скребли, хотя вообще-то этому парню вполне хватало выдержки и умения сохранять внешнее спокойствие и безразличие. В разговоре с товарищами он частенько изображал, будто ему на все наплевать: и на шторм, и на график, и на прочее.
В течение двух ночей команда боролась со штормом, туманом и взбесившимся океаном. Другие суда, очевидно, имели возможность укрыться в каких-либо портах, так как за все время пути «Мемеле» встретила лишь один океанский лайнер и небольшое норвежское транспортное судно с изрядно потрепанным грузом крепежного леса.
В Бискайском заливе туман рассеялся, однако буря продолжала свирепствовать.
«Мемеле» окружала необозримая, вздыбившаяся стихия, подобно тому как одинокий караван терзает буран в пустыне.
Ветер, тучи, встающие стеной волны — вода, вода, вода!
Моряки понимали, что не могут, не должны сдаваться, что никто им не поможет, если судно станет тонуть. Они одолеют шторм, эту не знающую жалости стихию, ибо только стойкость и мужество способны спасти их самих и маленькую морскую красавицу «Мемеле», в трюмах которой драгоценный груз для родной Риги.
К вечеру третьего дня ветер стал понемногу ослабевать и вскоре утих совсем. Однако расходившийся океан по-прежнему продолжал буйствовать. Редкие и не слишком высокие зеркально-гладкие волны все еще перелетали через борт и' ударялись в стены кают. Корпус корабля, вихляясь из стороны в сторону, то и дело взлетал высоко на гребень волны, чтобы в следующее мгновение снова ринуться в образовавшуюся между волнами глубокую пропасть.
Около полуночи в ярком лунном свете капитан Зариньш заметил, что с крышки люка, закрывавшего вход в трюмы, волной сорвало часть брезента. Дело не шуточное — в трюмы могла попасть вода!
— Спущусь проверю,— сказал капитан смертельно
уставшему Миезитису, который снова стоял у штурва ла.— Будет нужно, кликнем.
Едва капитан покинул штурманскую рубку, как в но совую часть судна ударила десятиметровая волна; разбившись, она залила белой пеной палубу и понеслась к штурманской рубке, стекло одного из иллюминаторов не выдержало и с хрустом вылетело, Миезитиса обдало струей холодной воды. В то же мгновенье раздался громкий крик. Миезитис узнал голос Заринына. Он рванул дверь рубки, но капитана нигде не увидел, его смыло в океан.
Миезитис замедлил ход судна и подал сигнал тревоги. Открыв каюту Виртманиса и крикнув: «Капитан за бортом!» — он кинулся на палубу, схватил спасательный круг. Приглядевшись, метрах в десяти за кормой он увидел на гребне большой волны что-то темное — это был капитан Зариньш. Миезитис размахнулся и швырнул спасательный круг, но тот упал где-то в стороне от потерпевшего. Не раздумывая, штурман в полном смысле слова сорвал с себя сапоги, рывком скинул бушлат и прыгнул за борт...
Виртманис меж тем возился в своей каюте. Он еще не вполне осознавал всю серьезность происшедшего и мешкал умышленно. Ему вовсе не улыбалось очутиться за бортом: «Пусть капитанский любимчик Миезитис поусердствует. Ничего не случится». Виртманис вышел из рубки в тот момент, когда матросы втащили капитана на палубу. Он был без сознания и только-только начал приходить в себя.
Миезитис все еще оставался в воде. Подоспевшая тем временем новая волна подхватила его в свои объятия и с чудовищной силой ударила о борт. Когда матросы бросили спасательный круг, Миезитиса на поверхности видно не было.
До рассвета бороздила «Мемеле» безмолвные воды, но штурмана так и не обнаружили, он исчез навсегда.
Целый день просидел Виртманис в рубке, носа не высовывал. «Чего тебе стыдиться, чего бояться? — шептал ему на ухо чей-то голос.— Никто ведь не знает, что Миезитис тебе первому сообщил о случившемся и ты нарочно, только бы самому не прыгать за борт, волынил. Никто не знает об этом..» Но совесть все-таки заговорила, ее суд был честен и справедлив: «Негодяй ты, негодяй! Из-за тебя погиб человек, какой человек...»
Виртманис больше не мог выдержать суда своей со-
вести. Он встал и как побитый, шатаясь, спустился вниз, постучал в дверь капитанской каюты, несмело ее открыл. Зариныи спал; радист с минуту стоял молча, вслушиваясь в прерывистое дыхание спящего. Наконец капитан открыл глаза и, увидев радиста, спросил:
— Прогноз?
— Нет, товарищ капитан,— необычным, чужим голосом произнес Виртманис.— Товарищ капитан... Миези-тис погиб... Миезитис...
Горло у него перехватило, слова давались с трудом, но не говорить он тоже не мог.
— Товарищ капитан!
— Не скули! — прикрикнул на него Заринын, явно не понимая сути того, что ему пытался рассказать Виртманис.— Прекрати, моряки слез не льют. Моряки... должны стиснуть зубы...
Радист провел ладонью по мокрым щекам и замолк.
Там, за кормой, шумели воды Бикайского залива, те самые воды, которые навсегда поглотили штурмана Миезитиса.
Буря кончилась, но в душе Виртманиса она только начиналась. Как ни бодрился он, как ни старался держаться, мучила совесть. Она обращалась к нему, как следователь к подсудимому, на ясном, однако суровом языке, не упуская ни одной, даже самой незначительной подробности, ни одной тайной мысли.
«Кто ты такой? — спрашивала она много раз.— Кто ты такой? Человек или дерьмо? Отвечай! Отвечай!»
Капитан снова задремал, и Виртманис тихо вышел. Он поднялся к себе в каюту и тяжело, как якорь, упал на койку. «Бесчестье, позор! Лучше бы я потонул, а не он! Хорошо, что капитан не позволил мне говорить. О чем бы я стал говорить, что я мог сказать?.. Если ты человек, то и жить должен как человек!»
КОГДА ЦВЕТЕТ МИНДАЛЬ
В конце марта прошли первые весенние дожди. В сосновом бору в дюнах растаяли наметенные за зиму сугробы. Рижский залив с голубых своих плеч сбросил ледяной панцирь. Лишь кое-где у берега на мелководье все еще громоздились наваленные штормом торосы, но судьба их тоже была решена. С зимой сводились последние счеты.
Об этих весенних переменах я написал своему другу Августу Вердыню, с которым когда-то познакомился на Кавказе. Работал он заведующим механическими мастерскими в колхозе, был большим книгочеем, и время от времени я посылал в подарок Августу новые латышские книга, помогавшие ему, как он сам говорил, не забывать и освежать родной язык. Вот почему после нашей первой и единственной встречи между нами завязалась дружеская переписка, не слишком, впрочем, оживленная — письма по четыре в год.
Дней десять спустя я получил от Августа Вердыня ответ с приглашением приехать на Кавказ. Он мне советовал лететь самолетом, обещая, что сам или дочь его, Лайма, непременно встретят меня в аэропорту на машине. А еще он советовал с поездкой не медлить — в садах цветет миндаль, в горах лыжный сезон в разгаре, солнце пока нежаркое, и лавины не тревожат...
Прочитал я письмо и задумался. Сколько ж лет мы не виделись? Восемь? Нет, уже все десять. Помню, был жаркий августовский день, я остановил машину у колхозного продмага, чтобы купить минеральной воды. Разговорившись с продавцом, узнал: в колхозе у них работает мой земляк, латыш, знатный механик Август Вердынь. Женат он на абхазке, у них дочь Лайма... Август Вердынь, по его словам, мастер на все руки, а потому его и ценят. Год-другой назад заезжий инженер предложил ему хорошую работу на радиозаводе в Риге. Прослышало о том колхозное начальство, мигом выстроили Вердыню дом, сад посадили, скотину дали — только бы остался.
Хвалебные отзывы подогрели мое любопытство, и я решил познакомиться с Августом Вердынем. Идти далеко не пришлось, мастерские находились в двух шагах от магазина.
Среднего роста, широкоплечий, круглолицый, голубоглазый, и нос типично латышский — прямой... Это мог быть только он, и я с ним сразу заговорил по-латышски. Приятно удивившись, Вердынь протянул мне свою крепкую, жилистую руку. Так мы тогда познакомились и сдружились.
Его жене Ионе в ту пору было слегка за сорок, а дочери Лайме лет пятнадцать. Теперь — я знал это из писем — Лайма закончила сельскохозяйственный техникум и в том же колхозе работала садовницей.
Лайма запомнилась мне тоненькой, непоседливой
девчушкой, вся в мать: такая же смуглая, лицо продолговатое, глаза карие, а волосы черные как смоль. От Августа, кроме латышского имени Лайма, в ней не было ничего.
Помимо этих чисто дружеских воспоминаний меня в письме заворожила фраза «В садах цветет миндаль...». Слова эти столько волнений, печали вызвали в душе. Цветущий миндаль я впервые увидел в Испании, в восточных Пиренеях. Вокруг грохотали вражеские пушки, погибали мои товарищи, последние дни доживала Испанская республика, а в долинах цвел миндаль. Потом еще две весны кряду я любовался цветеньем миндаля через колючую проволоку концлагерей в южной Франции...
И я решился: поеду.
Кавказ меня встретил синим небом и ласковым солнцем. Со взлетной полосы, с подсохшего, в зеленой травке, поля в Адлере тянуло душистым теплом, как от хлеба, только что вынутого из печи. Перед зданием аэропорта в толпе встречающих я увидел Лайму. Она внимательно приглядывалась к пассажирам и, кажется, не узнавала меня. Стоит ли удивляться? Целых десять лет минуло. Тогда волосы у меня были светло-каштановые, а теперь седые, к тому же черный берет на голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90