Шествие приближалось. Дойдя до линейки, перегородившей дорогу, все остановились. Увидев, что женщина в красном — учительница Пилага, Лабритынь привстал на дрожках и, грозя пистолетом, крикнул:
— Ах, так? Это вы, барышня Пилага? Лабритынь! Я вам приказываю! Назад, сейчас же все назад!
Люди молчали. Тогда от процессии отделился столяр Карклинь и подошел к линейке.
— Освободить дорогу! — крикнул он.— Негодяи, вы свою совесть с кашей съели!
— Назад! — вопил Лабритынь.— Кто не повинуется, стрелять буду!
Карклинь, подскочив к лошади, схватил ее одной рукой под уздцы, другой хлопнул по крупу. Лошадь встала на дыбы, попятилась, затем внезапно рванула вперед и перескочила через канаву. Лесничий с собакой первыми вывалились из дрожек, за ними последовал Лабритынь. Взбесившаяся лошадь, волоча за собой опрокинутую линейку, галопом понеслась в лес. Лабритынь выкарабкался из канавы, отряхнулся и, вскочив на пень, исступленно заорав:
— Назад!
В этот момент учительница Пилага запела:
Вы жертвою пали в борьбе роковой...—
и вся колонна подхватила песню. Лабритынь прицелился и выстрелил. Пилага вздрогнула, но продолжала идти. И тут произошло неожиданное. На дороге возле школы появились вооруженные люди на двуколках. Лабритынь, побледнев, быстро соскочил с пня и побежал в лес. За ним -бросился лесничий с собакой.
— Партизаны! — воскликнул Карклинь, перевязывая простреленную руку учительницы.— Партизаны!
Колонна ответила многоголосым радостным «ура».
Командир партизан приказал своим людям охранять процессию, а сам встал рядом с Карклинем во главе процессии, позади Пи лаги.
— Можете быть спокойны, вас больше никто не потревожит,— сказал он.— Молодцы, что сообщили нам.
— Хорошо, что вы прибыли,— сказал Карклинь и обратился к учительнице: — А ты выдержишь?
— Выдержу,— ответила она, прикрывая просочившуюся через повязку кровь.— Выдержу!..
А спустя неделю в лесу нашли труп Лабритыня. Что же касается лесничего, так он с того дня ушел на работу в другую местность. Куда именно — этого никто не знал.
БАГРЯНЫЙ ДИКИЙ ВИНОГРАД
1930 год „был необычным годом.
В конце августа да и в первые дни сентября стояла теплая, как в разгар лета, погода. Но в рижские парки и в зелень по берегам городского канала уже тайно прокрался великий живописец — осень.
Похоже, больше всего осени нравились липы, клены и березы. Листву этих деревьев она разукрасила особенно пестро.
Совсем не нужно было заглядывать в календарь, чтобы понять — наступило время школьных занятий.
Второго сентября в актовом зале Райнисовской гимназии собралась рабочая молодежь. На сцену поставили стол с красными розами. К нему подошел директор гимназии Лиекнис и тихим голосом начал речь. Все, кто был в зале, слушали затаив дыхание, боялись пропустить хотя бы одно слово директора. С особенным вниманием слушали его мы — впервые в жизни переступившие порог гимназии юноши.
Речь директора Лиекниса была короткой. Он сказал, что для юношей из рабочей среды путь к образованию,
путь к вершинам науки труден, потому что им при капиталистическом строе на этом пути чинят всяческие препятствия.
И еще он сказал, что образование не должно стать для нас самоцелью:
«Мы, учителя, подобно крестьянину-сеятелю, засыпаем в закрома знаний семена собранного урожая. Вы, косари, со сверкающей косой в руках приступаете к косьбе. Если весь скошенный и собранный урожай вы присвоите себе, вы окажетесь плохими косарями. Урожай следует высеивать снова и снова, чтобы свет науки засиял в каморке каждого рабочего, чтобы бедный люд пробудился для борьбы во имя лучшей жизни».
После торжественного акта мы разошлись по классам и заняли свои места.
Со мной рядом сел парень в простом темном костюме, поверх пиджака — отложной воротничок синей рабочей блузы. Его густые черные волосы небрежно падали на лоб, на меня смотрели улыбчивые, добрые глаза.
Мой сосед протянул мне руку и низким, чуть глуховатым голосом произнес:
— Будем знакомы. Фрицис Гайлис...
Ладонь была твердая, огрубевшая от работы, слегка отекшая, будто распаренная от постоянной стирки. Движения у парня были угловатые, сам он чуть грузен. Говорил он излишне медлительно, казалось, речь дается ему с трудом, но вдруг оброненные блестки остроумия свидетельствовали о том, что это не так.
В первый же вечер я узнал, что мой школьный товарищ живет на Саркандаугаве что у него нет работы — и потому он находится в затруднительном материальном положении.
— Если меня не освободят от платы за учение, то... Из этой неоконченной фразы я понял, что в таком
случае он будет вынужден гимназию оставить. За обучение требовалась годовая сумма в 140 латов. Это были немалые деньги. Где их взять, если у большинства ребят денег не было даже на трамвайный билет?
Фрицис Гайлис семь километров пути от Саркан-даугавы до школы и обратно частенько одолевал пешком.
Настали Райнисовские дни. В школе их отмечали ежегодно и широко.
Отдаленный рабочий район Риги.
В сопровождении учителей с красными цветами в руках мы примкнули к рабочим, направлявшимся к мес! вечного упокоения великого поэта.
На кладбище и учителя и их питомцы выступали с речами и обещали бороться за свободу и счастье народе та же, как боролся Райнис.
Когда митинг окончился, Фрицис показал мне, которую обвивали багряные от дыхания осени плети ди кого винограда:
— Смотри — виноград горит!
И правда, дикий виноград пылал огнем. Тогда мнг и в голову не могло прийти, что у этого пылающего багрянцем дикого винограда через несколько лет будет спать вечным сном друг моей юности, комсомолец Фрицис Гай-лис, зверски убитый в рижской полицейской охранке.
В кругу друзей
В Райнисовской гимназии в начале учебного года избирался совет воспитанников. В него входили представители от каждого класса. Совет играл большую роль в нашей школьной жизни. Выносил решенж о предоставлении нуждавшимся бесплатного питания, освобождал от платы за учение.
В совете воспитанников было дв«- группы: представители революционно настроенной молодежи, которой руководили комсомольцы-подпольщики, и группа, находившаяся под влиянием социал-демократических идей. Эта группа то и дело наскакивала на комсомольцев. Вот почему ежегодное избрание совета воспитанников превращалось в весьма значительное, важное для школьной жизни событие.
Фрицис Гайлис в короткий срок приобрел доверие всего класса, и мы единогласно избрали его в совет уча щихся гимназии.
— Ваше доверие, товарищи, оправдаю,— сказал Фрицис, и в самом деле он относился к своим обязанностям добросовестно. С большим рвением и душевным пылом боролся за то, чтобы совет учащихся оказывал помощь и поддержку действительно нуждавшимся ребятам.
Позже, когда Фрицис Гайлис начал работать на суперфосфатной фабрике в Милгрависе и стал получать жалованье, он часть своего нищенского заработка всякий раз отдавал тем, кто нуждался больше, чем он. Это он делал тактично, ненавязчиво — платил, например, за билеты на концерты, театральные представления или кино (иногда мы смотрели и советские фильмы).
Как-то одна наша соученица, очень одаренная, перестала посещать занятия. Оказалось, у нее нет работы и она не в состоянии платить за учение; у девушки даже носков не было, а дни стояли холодные, зимние.
Фрицис Гайлис сумел добиться, чтобы ее освободили от платы, купил носки и, дождавшись подходящего случая, не обидев товарища, подарил. Ученица вернулась в школу и продолжала учиться.
Беззвездное небо
Фрицис Гайлис учился так же, как и все остальные ребята. В отношениях с товарищами был ровен, не любил выделяться, верховодить, чем-либо щеголять. Но чем чаще я с ним встречался, тем больше убеждался, что он человек с широким кругозором.
Он любил литературу, особенно произведения Райниса, Упита, Судрабкална. Выдавалось свободное время — много читал и сам пытался писать. Однако к себе был чрезвычайно строг, требователен и свои литературные пробы показывать стеснялся.
— У меня ничего путного не получается,— признавался он мне,— но литературу люблю веем сердцем.
Когда я ему прочитал свои стихи, которые были всего лишь пробой пера, он стал меня уговаривать их напечатать.
— Но только обязательно отдай в какой-нибудь прогрессивный журнал,— наказывал он мне.
Увидев в журнале «Ботаз» («Мысли») мое первое опубликованное стихотворение, он обрадовался не меньше, чем я. Фрицис всегда радовался чужой радости и печалился из-за чужой беды.
Мы вместе с ним довольно часто посещали писательские вечера, театры, кино, концерты, оперу. Самое сильное впечатление оставляла у него музыка. Помню, однажды, попав на галерку оперного театра и прослушав Девя- тую симфонию Бетховена, мы потом всю ночь пробродили в тронутых осенью парках и никак не могли прийти в себя от волнения. Фрицис был настолько потрясен, что совсем притих. Когда я его о чем-то спросил, он сказал:
— Знаешь, поговорим-ка лучше со звездами.
— Так ведь на небе сегодня нет звезд,— ответил я. Ои, взглянув на осенние тучи, сплошь покрывшие
небо, грустно улыбнулся.
— Да, на нашем небе нет звезд.
Я понял, что он выразился в переносном смысле, имея в виду нашу тогдашнюю жизнь.
В буржуазной Латвии и в самом деле ночь была темной, а небо беззвездным.
Чтобы зажглись на небе звезды, чтобы жизнь угнетенных стала светлей, комсомолец Фрицис Гайлис пожертвовал своей молодой прекрасной жизнью.
Загадочные следы
В нелегком повседневном труде и общественной деятельности в стенах гимназии и за ее пределами созидалась личность Фрициса Гайлиса, быстро превратившегося в революционного вожака саркан даугавской молодежи.
Стремясь поскорей с ним расправиться, и днем и ночью преследовали его полицейские ищейки.
Однажды он появился в школе с опозданием и казался очень взволнованным; заметно было, что он запыхался от бега.
— За мной сейчас гнались шпики,— шепнул он мне на ухо.
Я понял, что ему пришлось изрядно потрудиться, чтобы сбить их со следа.
Фрицис любил природу — речные заводи, сверкающую гладь озер, таинственную тишину лесов. Ему, неизменному участнику всех экскурсий, чрезвычайно нравилось быть в кругу своих товарищей, петь революционные молодежные песни, рассказывать, шутить. Это свойство его характера ценили друзья.
Как-то мы договорились в один из субботних дней отправиться в Цесис на экскурсию.
Фрицис знал, что у меня в это время было крайне скудно с деньгами, и вот на станции он уже ждал меня с железнодорожными билетами. Когда же я протянул ему деньги, он с улыбкой уклонился от моей протянутой руки.
— Я сегодня получил жалованье. Позволь мне заплатить...
До Цесиса мы, однако, не доехали, начался дождь: время было осеннее. Проехав какую-то часть пути вместе
с товарищами, мы с Фрицисом вернулись. С самого начала у нас была договоренность, что я заночую у него.
— Знаешь, а мы неженки,— сказал он мне на обратном пути.
— Почему неженки? — удивился я.
— Потому что не поехали на экскурсию. Раз уж приняли решение, должны были довести дело до конца, а там будь что будет.
Я выразил полное с ним согласие, и он радостно хлопнул меня по плечу.
— Прекрасно, тогда мы отправимся не домой, а в Межапарк пешком и проведем ночь на берегу Кишозера.
Я согласился, и мы через центр города зашагали к Межапарку. А дождь все шел.
На берегу озера под соснами соорудили мы шалаш из веток и собственных пиджаков и улеглись спать. Сон, однако, не шел, разговорились о школе, товарищах, о подпольной работе. Фрицис вдруг поскучнел.
— В последнее время у меня дома происходит нечто непонятное,— сообщил он.— Я заметил, что, когда вечерами возвращаюсь из школы, кто-то бродит под моими окнами, какой-то таинственный незнакомец. Стоит мне выйти наружу, как он исчезает, а позже снова появляется. Как-то я насыпал под окнами пепел. Утром обнаружил на нем отпечатки чьих-то следов.
— За тобой следят! — воскликнул я.
— Потому-то я и не мог пригласить тебя сегодня к себе ночевать,— хмуро добавил он.— Не то оба попадемся.
И все мне вдруг стало так ясно, так понятно... От этих таинственных незнакомцев комсомольцу Фрицису Гай-лису никогда, до самого смертного часа, не избавиться.
Кровь на булыжной мостовой
В 1932 году меня призвали в армию буржуазной Латвии. Я вынужден был на целый год расстаться со школой, учением, товарищами.
Помню, был холодный зимний день, открыл я свежую газету и застыл от ужаса. Через всю газетную полосу огромными красными буквами было напечатано: «В застенках политической управы убит юноша-рабочим Фрицис Гайлис».
Палачи зверски мучили его и, чтобы скрыть следы кровавого преступления, выбросили из окна верхнего этажа политической управы
Невинная кровь комсомольца Фрициса Гайлиса, пролившаяся на булыжную мостовую Риги, подняла невиданную до сих пор волну возмущения.
В день похорон комсомольца рижские рабочие, вся прогрессивная молодежь города вышли на демонстрацию. Улицы полыхали красными знаменами. Воздух сотрясали революционные песни и проклятия убийцам. Возникали стычки с конной полицией и шпиками.
Даже мертвого комсомольца убийцы не позволяли спокойно похоронить.
Нападение платных хулиганов во время похорон было отражено.
Могилу Фрициса Гайлиса, находившуюся вблизи от места упокоения великого Райниса, народ окружил плотной стеной. Звучали музыка, песни, пламенные речи.
В тот зимний день возле сосен, где в первую школьную осень Фрициса Гайлиса полыхал багряный дикий виноград, поднялась целая гора красных цветов.
Народ не забывает своих борцов. Народ помнит их сегодня и будет помнить вечно.
На темном небе, на темном, беззвездном небе вскоре загорелись первые яркие звезды надежды, и за ними вслед заполыхала утренняя заря свободы.
ГОРОХОВЫЙ МАРЦИС
Красновато-зеленое зарево, которое в эту августовскую ночь двигалось с запада на восток, понемногу становилось прозрачным как стекло.
В его блеклом, белесом свете вырисовывались окружающие предметы — сначала их очертания, а потом уж их природный, естественный вид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90