Вдоль правого берега тянулось шоссе, вдоль левого — железная дорога. А дальше опять громоздились горы, увенчанные снегом.
— Мы в долине Изера между Греноблем и Шам-бери,— пояснил командир.— Превосходное место для операций. Здесь где-то поблизости заброшенная сыроварня. Если она по-прежнему пустует, мы устроим в ней свой лагерь.
Со стороны долины сыроварню прикрывал еловый лес. Вниз вела узкая, запорошенная снегом тропа. По ней, видно, давно не ступала нога человека. Мы окружили сыроварню и стали наблюдать. Однако ничего подозрительного не обнаружили. Тогда я отправился на разведку. Дверь была заперта, и мне пришлось забраться внутрь через разбитое окно. Кругом не было ни малейших признаков жизни.
Я подал сигнал, и спустя некоторое время подошли Иветта и командир. Мы осмотрели помещение и решили, что оно вполне пригодно для нашей временной резиденции. Рядом с сыроварней под елями находился занесенный снегом погреб. Он был на запоре, и мы не стали его трогать. Во дворе на возвышении стояла крестообразная колоколенка с прохудившейся крышей. Когда-то под ней, видно, висел колокол, отбивавший время пастухам в горах. А теперь от всего этого остался лишь потемневший деревянный крест.
Один из нас должен был вернуться за товарищами. Иветта вызвалась идти первой, но мне стало жаль ее, и я уговорил командира послать меня., Забрав с собой
356
лишь самое необходимое, я отправился в путь. Идти было нетрудно. Ветер не успел замести протоптанную тропу. Но близился вечер, и я торопился. Добравшись до пояса облаков, я встретил нашего часового. Мы присели покурить. Я здорово устал и должен был хоть немного отдохнуть.
Вдруг в долине послышались выстрелы. Сыроварни не было видно, но я был уверен, что выстрелы доносились оттуда.
Часовой остался на посту, я бросился к товарищам. Приготовившись к бою, мы стали быстро спускаться в долину. По дороге к нам присоединились часовые. Нас было шестеро хорошо вооруженных бойцов.
Когда мы выбрались из облаков, перестрелка затихла. Долина хранила молчание, не давая ответа на мучивший нас вопрос что с ними? Мы торопились. Я бежал впереди. Скоро приблизились к тому месту, где Иветта стреляла в берет Федерика. На снегу еще были заметны следы. Вот следы Иветты, а эти — Фредерика. Она хорошо выстрелила, и мы тогда радовались, обнаружив дырочку в берете. Если на них напали, они, наверное, сумели постоять за себя и заставили противника отступить. Хоть бы скорей прийти к сыроварне! Тогда все прояснится.
Когда мы приблизились к ней, повалил густой снег. Он падал огромными хлопьями. Мы осторожно подступили к молчаливому дому. Сначала окружили его, постепенно смыкая кольцо. Кругом стояла тишина.
Я не выдержал. С автоматом наперевес бросился во двор. Товарищи бежали за мной. Двор был истоптан сапогами. Кое-где на снегу алели пятна крови. Сквозь выбитое окно я забрался в сыроварню, но там никого не было.
Внезапно во дворе послышалось:
— Иветта!
Я ринулся туда. Товарищи стояли у заснеженного креста. На нем, будто примороженное, повисло тело Иветты. Одежда с нее была сорвана, она осталась в одной рубашке, слегка трепетавшей на ветру. На лбу ее зияла алая рана. Воздетые кверху руки, казалось, взывали о помощи. Голова с густыми прядями волос, закрывавшими лицо, клонилась книзу, на ее обнаженные плечи падали снежинки, падали и уже не таяли.
Они распяли ее на кресте.
Пока товарищи снимали ее с креста, сооружали
носилки из ельника, я не знал, что делать с собою. Снег таял на моей обнаженной голове, на лбу, на щеках. Я ничего не замечал. Я был где-то далеко, и со мной была живая Иветта, единственная женщина, которую я полюбил. Вместе с нею я еще раз обходил исхоженные тропы, и я должен был до боли стиснуть зубы, чтобы подавить в себе отчаянный вопль.
Когда тело Иветты уже лежало на носилках, я спросил:
— А Фредерик?
— Они увели его с собой,— ответил кто-то.
Я вернулся в сыроварню посмотреть, не остались ли там вещи Иветты. Нет, ничего не осталось. Во дворе нога наткнулась на что-то твердое. Я нагнулся и поднял автомат Иветты. В его обойме не было ни одного патрона.
Стемнело. Снег перестал, из-за туч выплыла луна. В молчании мы подняли на плечи носилки и отправились в горы.
Мы взбирались все выше и выше. На плечах покачивалось заледеневшее тело Иветты с алой раной во лбу. Мы толком не знали, куда несем ее и где похороним. Вокруг была ночь, студеная ночь, неприступные вершины да беспокойные тучи, мчавшиеся к морю. И в том ледяном царстве не было ни одной живой души — только шесть согнувшихся, увязавших по пояс в снегу фигурок. Рядом с моей разгоряченной щекой в такт шагам раскачивалась прядь волос Иветты, и на мгновение мне показалось, что она живая и шагает рядом со мной. Нет, ей теперь никогда не шагать рядом, никогда теперь она не взглянет на меня большими ясными глазами, никогда не скажет: «Милый, держись!»
В скалах жалобно выл ветер, будто исполняя похоронный марш. Сквозь просветы в тучах струился мертвенно-зеленый свет луны. Цепи гор были похожи на необъятный катафалк, застланный бледным саваном снегов. Прощальным салютом гремели лавины, и земля содрогалась у нас под ногами...
Вздрогнул корпус корабля, столкнувшись с ледяной глыбой. Я взглянул на море. Ледяной крест давно уже скрылся из виду, снежные горы Шпицбергена были совсем близко. Из Баренцбурга, где вдоль берега фиорда чернели терриконы угля, нам навстречу вышел ледокол с красным флагом на мачте. Это был советский ледокол,
и он спешил провести нас в порт сквозь ледяное поле. В фиорде сновали под разными флагами тральщики. И наша сирена их приветствовала своим глубоким сильным басом, разнесшимся далеко-далеко по фиордам и над горами, покрытыми вечными снегами.
«Приветствуем!»
Я смотрел на прозрачную полярную ночь, зная, что наше приветствие слышит сторож на маяке, его слышат рыбаки в седых фиордах, метеорологи в горах, шахтеры под землей. И я знал, они отвечают нам тем же: «Приветствуем!»
СГОРЕВШАЯ ОЛИВА
«И на кого ты, Анна, меня покинула? — в отчаянии думал Пабло, опершись на рукоять лопаты у засыпанной могилы жены.— Сын наш Пако давно перебрался в Гранаду, мотается по стройкам и навряд ли уж вернется в родные края. Вот и Анна ушла, навсегда ушла. Сколько лет маялась, кашляла, всю душу бедной кашель этот выворачивал, а угасла тихо, как свеча церковная. Что же я один буду делать в своей каменной пещере у подножия скалы? Ослик Моро тоже стал сдавать, не под силу ему тянуть деревянный лемех по каменистому суглинку.
Разве бросить все, спуститься в долину, попросить у дона Роблеса какую-нибудь работенку? Да на что ему нужен такой старик? В окрестных селеньях полно молодых и крепких, те тоже ищут работу. По утрам соберутся на площади, только и ждут, кому из управляющих понадобятся люди. Есть там парни, что обучены водить машины, тракторы, управлять искусственным дождем, обслуживать оросительные каналы. А что я умею? — раздумывал Пабло.— Пошевеливать старыми руками да ногами. В наше время на этом далеко не уедешь.
О святая дева, за что послала мне такое испытание1 Чем я тебе не угодил? В гражданскую войну я, конечно, ушел добровольцем, воевал в республиканской армии. Но зато ж сполна отбыл наказание — целых десять лет в лагере для пленных мыкался. Поначалу к стенке хотели поставить, да потом рассудили: зачем? Дескать, круглый дурак, ни читать, ни писать не умеет, пускай поживет. Однако десяток годков заставили попотеть —
ломал камень, возил в Эскуриал, они там памятник задумали возводить. А сколько в тех каменоломнях надорвалось и погибло фронтовых дружков. Я-то выдержал, а что толку? Жизнь все равно загублена, теперь и вовсе остался один, совсем один, как олива перед домом на пригорке».
Пабло снял выцветший под знойными лучами берет, вытер им морщинистое, потное, прокаленное солнцем лицо, настоящее лицо , и опять прикрыл взлохмаченную седую голову. Берет этот, и тогда уже не новый, купил лет двадцать тому назад у нищего в Мадриде — только-только его освободили из заключения. С тех пор берет служил ему верой и правдой. Как и ослик Моро. Теперь все они постарели. Что же делать? Всему приходит конец, как пришел он и для жены Анны. В молодые свои годы была красивая, сильная. «Ох, хороша была! И не ее вина, что четверо детей, едва родившись, умерли. В сырой норе и зверю несладко, не то что людям. А сколько бедняков в окрестностях Гранады ютятся в таких же темных норах! Сотни их, тысячи живут, как цыгане в горах Сакромонте. Но цыганские таборы нет-нет да и спустятся в долину, поживут в лесах, у речек, под ясным вольным небом. А мы, бедняки крестьяне, не ,можем такого себе позволить. Работа нас, точно ишаков, на привязи держит, никуда от нее не уйдешь».
Пабло еще раз оглядел свежую могилку с серебристой веткой оливы, потом опустился на колени, перекрестился. Встал, опираясь на лопату, и сказал ослу:
— Пошли домой, Моро!
В двуколке, в которой недавно громыхал на ухабах гроб, теперь с визгливым звоном каталась лопата, будто ей, ненасытной, одной могилы показалось мало. И чего звенела, паршивая! Сама старая, истертая, давно пора ее на помойку, были бы деньги на новую. Комья он и те не берет, о камнях и говорить нечего!.
И понемногу Пабло разобрала такая злость на все, что его окружало: на подземное жилье свое, на голые, засушливые горы, на верного осла Моро, ни с того ни с сего завопившего свое «Иааа, иааа!».
«Проклятье! — в душе выругался Пабло.— И почему господь бог вкупе с правительством одним дал все, а другим — ничего? Почему земля плодородной долины, чистые воды горной речки принадлежат дону Роблесу, этому фашисту, душегубу республиканцев, а у меня
360
только клочок голой, бесплодной земли? У него богатый замок и дома в Гранаде, а я, как и батраки его, прозябаю в темноте и сырости подземелья. Его люди коптят окорока в горах Сьерра-Невады. Что может быть вкуснее свинины, копченной на чистом горном воздухе? Потом окорока эти дон Роблес за большие деньги сбывает торговцам в Гранаде, как и все остальное, что вырастает на его орошенных полях, а у меня, бедолаги, даже кролика нет в помине, давно забыл, как пахнет жаркое. Пока Анна хворала, все сбережения вышли.
Конечно, Пако что-то урывает от скудных своих заработков, да много ли им платят, строительным рабочим? Жаль, что не приехал на похороны. Только как же он мог приехать, раз не знает, что мать умерла? Придется оседлать Моро, съездить в Гранаду, рассказать печальную новость. И подумать вместе с сын как быть дальше».
Пабло остановил двуколку, поглядел на юг, туда, где, кутаясь в дымке, раскинулась долина с лентами оросительных каналов, апельсиновыми, оливковыми , с раздольными полями и утопающим в зелени домом дона Роблеса. По автостраде из Мурсии в Гранаду друг за другом мчались сверкающие туристские автобусы. Но люди, в них разъезжающие, наверно, в глаза никогда не видели вырубленных в скалах бедняцких пещерных поселений. Да и как их увидишь? Над землей торчат лишь тоненькие побеленные дымоходы, совсем как белые дорожные столбики. А потом какое дело заморским шатунам до того, как живет народ Испании? На их тощем, голом пригорке за всю жизнь не остановился ни один автобус с туристами. Им бы только любоваться зелеными долинами, старинными замками, храмами, они только и ждут, когда на горизонте покажутся снежные вершины Сьерра-Невады, где работники дона Роблеса коптят свиные окорока. Вот ведь как устроено на белом свете!
Пабло еще некоторое время разглядывал окутанную дымкой долину, потом сплюнул с досады, поставил двуколку под оливой, распряг Моро и пустил его в сад. Серебристую оливу они с женой посадили, когда родился Пако. Саженцу в ту пору не было пяти лет, теперь же дерево казалось старым, очень старым, дуплистым. Тридцать пять лет оно простояло здесь и своими маслянистыми плодами кормило семью. Когда снимали урожай и делали засолку, набиралось три здоровенных
узкогорлых горшка, а то и побольше. До чего ж хороши были оливы с красным вальдепеньским вином! Но теперь урожай упал до одного горшка, а скоро и того не будет. Макушка, правда, еще зелена, а ствол высох, трухой пошел. Деревья отживут свой век и умирают. Как и люди, как Анна. «Пробьет и мой час,— вздохнув, подумал Пабло.— Только кто меня свезет на кипарисовый пригорок? Да уж мир не без добрых людей. Собака околеет, и ту зароют, о человеке и говорить нечего...»
Привалившись спиной к шершавому стволу оливы, Пабло достал из кармана расшитый Анной кисет и свернул себе курево из мелко нарезанных табачных стеблей. Прикурил от самодельной кремневой зажигалки, затянулся, прокашлялся, сплюнул прилипшие к языку крупинки. Эти табачные стебли ему отдал задаром сосед, земля у того хорошая. За это Пабло весной иногда таскал ему с ручья воду, поливал табачные ростки. Так они тут и жили, нет-нет да и подкинут что-то. Уж конечно не самое лучшее, однако то, чего нет на соседском дворе. То хлеба краюшку, то крынку козьего молока или торбу овса ослика, а то... Да, сосед с соседом делился и радостью, и горем, потому как иначе не прожить в этих каменных склепах. И вот разве теперь не пришли на помощь соседи? Вместе вырыли могилу, вместе засыпали. И тогда Пабло сказал:
— Спасибо, да поможет вам дева Мария! Вы ступайте по домам. А я еще немного побуду...
Так вот Пабло и остался один на кипарисовом пригорке, один со своими мрачными мыслями, двуколкой и лопатой. А горькие мысли и теперь его не покидали. Мысли навалились на него точно стая саранчи палящим летним днем, неоглядная, тьма-тьмущая, конца ей не видать.
Накурившись вдоволь, Пабло бросил на землю цигарку, придавил ее каблуком и поплелся к своему подземному жилью. У входа на высеченной из гранита скамье стояли ведра и посуда, глиняный горшок. На дне его еще оставалось немного соленых оливок. Над окошком, прорубленным в скале, на крюке висел горшок с цветущей геранью. Покойница Анна любила цветы и за этой красной геранью ухаживала, как за малым ребенком. Потому-то герань все время в цвету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90