Они глумятся даже над нашими священными денежными знаками, английскими фунтами, символом нашего могущества! Если бы все это слышала королева, ее хватил бы удар. Проклятая чернь!
Кларк резко поднялся, открыл холодильник, достал бутылку виски и прямо из горлышка отпил несколько глотков. Прорычав что-то, покряхтев, пару раз глубоко вдохнув и выдохнув воздух, Кларк еще раз приложил к губам бутылку, порядочно отхлебнул, потом поставил бутылку обратно в холодильник и вновь вытянулся на диване. Приятный дурман охватил вскоре все тело, тяжелые воспоминания притупились, и Кларк задремал.
Вдруг в переговорной трубе прозвучал свисток. Капитан вскочил и, перегнув через стол свое длинное тело, приник ухом к отверстию трубы.
— Сэр,— донесся уравновешенный голос старшего штурмана Томсона,— мы достигли Пентленда. Становимся на якорь и ждем прилива.
— Очень хорошо, мой мальчик! — вполне благопристойно, лишь слегка шепелявя, ответил капитан."
Машины уже остановились, но судно, подвластное инерции, продолжало медленно скользить вперед. Потом зазвенели цепи спускаемого якоря. «Сейчас или никогда,— подумал Кларк.— Все заняты на носу корабля и на капитанском мостике. Нижняя палуба пуста. Только сейчас или никогда!» Надев светлый мундир, он, как вор, на цыпочках выбрался из каюты и осторожно, по-кошачьи, спустился на нижнюю палубу. Море окутала тьма, флаг уже был спущен, но подстреленный альбатрос лежал все там же. Кларк одной рукой схватил птицу за горло, поднял и кинул в море. Длинные бессильные крылья коснулись мундира на коленях и груди. Радуясь, что поблизости нет ни одной живой души, он резко
повернулся и поспешил обратно. В это время зажглись бортовые огни, из машинного отделения на палубу, открыв узенькую дверцу, вышел кто-то из кочегаров и, закуривая, чиркнул спичкой.
С чувством глубокого облегчения вернулся Кларк в свою каюту и, прижав нос к иллюминатору, вгляделся в темноту. Вокруг на якорях стояли суда в ожидании прилива, когда воды Атлантического океана поднимутся и в Пентлендском проливе встретятся с водами Северного моря. Сколько раз он на своем «Олд Ваверли» одолевал эти взбешенные воды, которые напоминали течение двух огромных рек, стремящихся навстречу друг другу и швыряющих корабли, как щепки в кипящем котле. На этот раз Кларк решил не подниматься на капитанский мостик — еще чувствовался запах виски, а об этом никто не должен догадаться, даже заподозрить не должен. Бог знает, что могут вообразить эти негодяи. Лучше уж остаться в своей каюте. На старшего штурмана, этого метиса и раба морских традиций, все же можно положиться. Он благополучно проведет «Олд Ваверли» через бурлящее течение и толчею судов. Не впервой! И на этого рыжеволосого дикаря у якоря можно положиться — свое дело он знает и мускулы у него работают что надо. Вообще эти людишки не так уж плохи, только слишком высокомерными стали, вышли из повиновения. Хорошо, что в порту царит безработица. Это держит их на «Олд Ваверли», словно скотину на привязи. Взять того же Томсона: «получу расчет». Что ты станешь делать, куда пойдешь? Из старшего штурмана превратишься в бездомного бродягу! Ничего, передумаешь, и все опять будет хорошо. Ругатели этакие — мой «Олд Ваверли» для них плавучий гроб и трещит, видите ли, по всем швам. Ну и уходите! Может, найдете лучше! Удирайте! Голод опять пригонит ко мне, еще просить станете, чтобы взял обратно. Дьявольщина! Почище краснокожих. Будь я траппером, я бы их всех, в том числе и Томсона, всех подряд...
С этими мыслями и заснул Кларк в ту ночь, а наутро проснулся уже в Северном море, недалеко от Эдинбурга. Сверкало солнце, море было подобно зеркалу. Капитан зашел в ванную комнату побриться. В затылке давило, во рту пересохло. Может, пропустить маленькую? Нет, теперь уже нельзя — заметят. У них нюх что у акул — за несколько километров чуют.
Побрившись, основательно облив лицо одеколоном и
выпив стакан холодной воды, он надел чистую рубаху, по-летнему светлый мундир, нарядную форменную фуражку и поднялся на капитанский мостик. В штурманской комнате его, как обычно, уже ждал черный крепкий кофе и традиционный сэндвич на фарфоровой тарелочке. Отпивая кофе, он приветливо спросил Томсо-на (только затем, чтобы почувствовать его сегодняшнее настроение):
— Что нового, мистер Томсон?
— Все по-старому,— прозвучал короткий ответ.
— На палубе все в порядке?
— В порядке.
— Никаких особых происшествий нет?
— Боцман сообщил — альбатрос исчез.
— Я всегда говорил вам, что наш Джек — хороший малый. Палуба вымыта?
— Без сомнения,— ответил штурман.
— А кровь?
— Не знаю. Надо спросить.
У Кларка чуть не выпал из рук сэндвич.
— Ну что вы! Все в порядке. Забудем этот случай, мистер Томсон.— И, не дождавшись ответа штурмана, капитан поспешно добавил: — Из подобных мелочей не нужно делать трагедии. С этим покончено, и баста! Сегодня прекрасный день!
— Мы уже у ворот Эдинбурга! — воскликнул Томсон.
— Слава богу, что благополучно достигли берега! — в глубоком волнении произнес Кларк. Взяв бумагу и что-то написав на ней, он обратился к штурману: — Мистер Томсон, пожалуйста, передайте радисту. Телеграмма жене и детям. Вчера забыл.
— А наш вчерашний уговор вы не забыли, мистер Кларк?
Капитан коснулся пальцем лба.
— Наш уговор? Какой уговор?
— О моем уходе и расчете.
— Вы это серьезно? — недоверчиво спросил капитан.
— Совершенно серьезно,— ответил штурман.— И все остальные поручили мне от их имени передать вам то же самое.
— Как это понимать? — нервно спросил капитан.— Забастовка? Бунт? Восстание?
— Нет,— улыбаясь, ответил Джим Томсон.— Это значит, что мы покидаем ваш «Олд Ваверли».
СТА
— А я так уважал вас, мистер Томсон. Какая низость!
— Простите, капитан,— Томсон с отвращением показал капитану на его мундир.— Ваши брюки и китель испачканы кровью.
От колен до груди крыло альбатроса оставило красный пунктирный след. Капитан в ужасе повернулся и бегом побежал в свою каюту.
А старый гроб «Олд Ваверли», который трещал по всем швам, медленно вошел в порт Эдинбург. Над красными черепичными крышами — на вершине скалы в старом городе уже виднелись серые стены Тауэра.
КАТЮША
Этим летом, возвращаясь домой из Англии, мы завернули на несколько дней в Роттердам. Его огромный, замысловатый порт я знаю как свои пять пальцев, потому что был там много раз. Могу сказать, что и в городе я не потеряюсь, однако за его пределами бывать не приходилось. Ведь у моряков на берегу на счету каждый час. Однако на этот раз в моем распоряжении был целый день, и я решил посвятить его знакомству с Голландией. С таким намерением я сел в такси, сказав шоферу:
— Гаага, Лейден, Гарлем, Амстердам, Роттердам...
Шофер все понял и без лишних расспросов включил мотор. Со скоростью ста километров мы пронеслись через подземный тоннель. Когда машина, как ласточка из темной норы, выпорхнула на волю, мне показалось, что мы непременно угодим в один из каналов, которые, словно гигантская паутина, покрывали однообразную и серую равнину до самого горизонта. День был не особенно хорош. Низкие облака слезились крохотными, едва заметными глазу дождинками, которые туманили ветровое стекло, а ленту шоссе делали похожей на серую водную гладь. Иногда мне казалось, что я еду не в машине по дороге, а на быстроходном глиссере по каналу.
Дождь усиливался. Теперь я почти ничего не видел, кроме летевших вам навстречу машин и автобусов. Они проносились по другой половине широкого шоссе, громко шлепая шинами по мокрому асфальту. Нас обогнал полицейский мотоцикл. В коляске, с белой
каской на голове, как ребенок в люльке, качался промокший полицейский.
Мне стало скучно. Я достал из кармана путеводитель, изданный голландской туристской фирмой, и принялся читать. «Знаете ли вы страну польдеров и ветряных мельниц? Цветущий сад Европы, где текут молочные реки с медовыми берегами?» Я ухмыльнулся, и шофер вопросительно посмотрел на меня.
— Вы знаете землю, где текут молочные реки с медовыми берегами? — спросил я.
Шофер покосился на меня. Он, наверное, решил про себя, что я прошлой ночью хватил лишнего в каком-нибудь портовом кабачке. Но в конце концов, чтобы не остаться в долгу, заметил:
— В наших каналах течет вода — грязная, вонючая вода.
— Не может быть,— сказал я, ткнув пальцем в проспект туристской фирмы.— Здесь черным по белому написано.
Шофер усмехнулся.
— Я вам не советую верить всему, что написано черным по белому.
Такой ответ меня развеселил и успокоил. Я сунул в карман проспект и закурил. Дождь немного притих, в облаках появился просвет. Так и казалось, что в него вот-вот выкатит сияющий диск солнца и зальет серую землю своим радостным светом. Справа от дороги по-прежнему тянулась серая гладь канала, а за ним обширная плантация тюльпанов. В стороне от шоссе виднелись красные кирпичные постройки утопавшей в зелени фермы. Из-за купы деревьев, словно в молитве воздетые руки, к небу тянулись два крыла ветряной мельницы. У берега канала на причала стояло несколько барж с маленькими домиками на палубе.
— Вот смотрите,— сказал шофер, как бы продолжая наш разговор,— даже люди живут на воде.
— Какие люди? — спросил я с интересом.
— Батраки.
— Почему они не живут, как все, в домах?
— Потому что у них нет домов. Они родятся на воде, живут на воде и умирают на воде.
— Умирают на воде? — воскликнул я.— Может, их еще и хоронят, как моряков, в воде?
Шофер усмехнулся.
— Да нет! После смерти на каком-нибудь бесплодном песчаном холмике им выделят шесть пядей землицы. О покойниках у нас подчас пекутся больше, чем о живых.
Мне не понравился насмешливый тон шофера, и я решил не разговаривать с ним. Однако мое настроение было испорчено. Теперь ничто не могло меня удивить и обрадовать: ни польдеры с ветряными мельницами, ни серебристо-зеленые плантации отцветших тюльпанов, ни увитые розами домики в предместьях Гарлема. Даже знаменитый гарлемский мясной рынок, Дворец Покоя в Гааге и амстердамская ратуша не вызвали во мне восхищения. Мне казалось, что все эти постройки из красного кирпича, пропитанные сыростью, хворают ревматизмом, так же как их обитатели. Вместо молока и меда я всюду видел только воду — вода, вода и снова вода. Иногда она была чистая, прозрачная, а чаще мутно-серая, как низкие тучи над головой. Меня что-то давило, угнетало — тяжелое, хмурое, и я никак не мог отделаться от этого неприятного ощущения.
— Обратно поедем другой дорогой,— сказал я. Шофер равнодушно пожал плечами.
— Голландия — прекрасная, но однообразная страна. Ничего нового мы не увидим. Повсюду такие же польдеры, каналы, ветряные мельницы, фермы да плантации тюльпанов. Но если вам угодно, пожалуйста!
И опять стекло стал царапать дождик — мелкий серый, тоскливый. Все кругом затянуло туманом, земля, небо слилось воедино, превратившись в мягкую бесформенную массу. Еще в детстве в такую погоду меня безудержно клонило ко сну. Сколько раз под тихий шелест дождя я дремал на родных сеновалах, зарывшись в мягкое пахучее сено, и, казалось, мог проспать целую вечность. И, как всегда со мной бывает в дальней дороге, я в мыслях перенесся за сотни километров в родные места, в свою милую Ригу. Сам себе удивляюсь. Хожу за моря уже двадцать второй год, а тоска по родине, тоска по семье и друзьям не только с каждым годом не уменьшается, а, напротив, становится все сильнее. Раньше, когда не было семьи, я не чувствовал разлуку так остро, а теперь... Где бы я ни был, всегда мысленно по многу раз преодолеваю огромные расстояния, и цель моих воображаемых путешествий всегда — родина!
Я, видно, здорово размечтался и открыл глаза, лишь
когда машина остановилась. Шофер распахнул дверцу. На шоссе стояла женщина с ярким зонтиком. В ней было что-то от Саскии Рембрандта — такие же пышные, с красноватым оттенком волосы, по-детски улыбающийся от. Женщина извинилась, что задержала машину, и попросила подвезти ее до Роттердама. Она опоздала на автобус.
Я пригласил ее в машину. Она свернула зонтик, стряхнула с него воду и, приподняв узкую юбку, села сзади. Мы разговорились. Я узнал, что ее зовут Элиной, что она ездила навестить своего сына — батрака на крупной ферме. Есть у нее еще и дочка четырнадцати лет. Она учится в школе, а сейчас осталась сторожить дом.
— Хорошо! — сказал я по-русски неожиданно для самого себя.
— Вы русский? — быстро спросила Элина.— Из Советского Союза?
— Да, моряк,— ответил я, не уточняя свою национальность, потому что за границей всех из Советского Союза принимают за русских.
— Вот чудесно! — воскликнула она.— Чудесно! Я снова после стольких лет хоть немножко смогу поговорить по-русски.
— А где вы так хорошо научились говорить по-русски?
— О, раньше я говорила значительно лучше,— не без гордости ответила она,— а теперь... Понемногу все забывается, все. Впрочем, это неплохо. Иначе людям было бы трудно жить.
Я в недоумении пожал плечами.
— Что же тут хорошего, если забывается язык?
— Я говорю не про язык, а вообще... Хорошо, что люди способны забывать, правда? — с грустью сказала Элина.
— Плохое можно забыта хорошее надо помнить,— ответил я уклончиво, не совсем понимая, что она хочет скгзать, а расспрашивать попутчицу мне было неудобно.
Однако она сама продолжала:
— Иногда хорошо забыть и нечто прекрасное, очень, очень прекрасное. А вот песни я на всю жизнь запоминаю. Я не могла бы их забыть, если бы даже хотела. У меня с детства отличная память на песни.
— Русские песни тоже поете?
— О да! И больше всех мне нравится «Катюша»! — воскликнула она и со смехом пропела первый куплет.
— Пойте, пойте! — просил я. Мне нравился ее чистый, звонкий голос с необычным мягким акцентом.
Но Элина попросила меня пропеть куплет этой песни, и я не заставил себя долго упрашивать. Она сидела сзади тихонечко, как мышка, и, слушая, наклонилась ко мне так близко, что я чувствовал ее дыхание на щеке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90