Боцман и капитан покинули буксир в последний момент. Боцман, успевший прихватить связку веревок, перекинул ее спасенным. Моряки ухватились за нее и, перепрыгивая с одной льдины на другую, спешили покинуть место катастрофы, по которому вела прицельный огонь вражеская артиллерия.
— Пить! — попросил Петров, на мгновенье очнувшись от беспамятства.— Пить!..
Сестра снова поднесла к его губам кружку с водой, плохо себе представляя, где, в каком мире, чем сейчас живет только что прооперированный, весь обмороженный моряк.
Вглядываясь в бледное лицо капитана, она вдруг вспомнила недавно полученное из осажденного Ленинграда известие, что ее муж, с которым они прожили почти двадцать лет, пал смертью храбрых, защищая этот город. Потом память ее обратилась к девятнадцатилетней дочери Шуре, в первые же дни войны ушедшей на фронт вместе с другими комсомольцами медицинского института. Как давно не получала она от нее вестей, впрочем, лучше уж эта неизвестность, подумала она, чем неумолимая правда. Да, да, неизвестность всегда оставляет хоть капельку надежды, облегчает эту невыносимую боль каждодневного ожидания. Иначе не вынести такого существования.
Наверное, Шура находится где-нибудь под Ленинградом, в партизанском отряде, а может, на Тихвинском фронте или на Крайнем Севере, тогда, конечно, как она сообщит матери о себе? И вообще — не все ведь погибают. Многие вернутся домой с победой, и, разумеется, среди них Шура.
Девочка обязательно окончит институт и станет хорошим врачом. Разве не она сама, и до войны работавшая в госпитале медицинской сестрой, уговорила дочь поступить в медицинский? Чем плох ее замысел? Теперь требуется столько врачей. Ну, если не врачом, то хирургической-то сестрой Шура спокойно может работать. Как-никак два года проучилась, а это что-нибудь да значит.
В окно палаты сквозь дымовую завесу, застлавшую кронштадтское небо, пробился и снова погас бледный солнечный луч.
Грохотала артиллерия, рвались снаряды.
Ленинград был скован жестокими морозами, его душила костлявая рука гитлеровской блокады.
Никогда еще за всю свою историю этот прекрасный город не видел такого страшного Нового года.
Андрей Андреевич Петров внезапно поднялся и сел на своей койке, оторвав медсестру от ее размышлений.
— Держись, боцман! — выкрикнул он громко.— Цепляйся за льдину! Веревку, веревку хватай...
Льдина, на которой с трудом удерживался боцман, угрожающе затрещала. Потом, вдруг перевернувшись тыльной стороной, как огромная крышка, плюхнулась на то место, куда для спасения боцмана капитан швырнул веревку.
— Все, Валя, это все... Тут уж ничем не поможешь, ничем...
Положив ладонь на грудь капитана, сестра снова ласково его уложила.
— Лежите, лежите... Вам нельзя двигаться. Хлебните-ка.
Она поднесла к губам больного кружку с чаем, и капитан стал жадно пить, булькая и давясь. Пил он машинально, бессознательно, потому что в густом дурмане наркоза ему чудилось, как клокотала вода вокруг его тонущего корабля, как падали и взрывались снаряды, чавкали, переворачиваясь в густой шуге, льдины.
— Спокойно, Валя... У меня теплые носки... отличные носки... не чувствую холода... ноги у меня крепкие. Держись за мой локоть. Моряки молодцы. Моряки не сдаются...— Он не договорил и снова погрузился в сон.
Сестра заботливо укрыла больного, укутала одеялом гипсовые обрубки и, сидя у постели, продолжала думать о своей разоренной военными бурями семье.
Тяжелым ударом была для нее гибель мужа. Однако сознание того, что на полях войны ежедневно погибают сотни, тысячи солдат и изменить здесь что-либо не в ее силах, сознание того, что враг должен быть побежден, а победа не дается без жертв, понемногу примиряло ее с собственной участью — с неизбежным.
И если уж так суждено, то, пожалуй, пусть пуля, граната или бомба разом покончат с нею самой, только бы не пришлось испытывать нечеловеческие страдания, какие выпали на долю этого капитана.
Что касается судьбы дочери, тут дело иное. Она ведь совсем еще девочка, жизни не видела, ушла на фронт прямо со школьной скамьи. Все же надежда тонкой шелковой нитью связывала мать с дочерью, и в сознании матери та еще жила, дышала, боролась и однажды, в день Победы, обязательно возвратится в родной Ленинград. Возвратится домой, и они снова будут вместе. Вдоволь наплачутся слезами радости и начнут новую жизнь.
Шура не погибнет, как ее отец. Солдаты, Шурины товарищи, не оставят женщину в беде, как не оставил свою радистку Валентину Громову капитан. Она жива,
ампутировали только кисть левой руки, а ноги она не отморозила. Капитана нашли на льду совсем раздетым, с окровавленными ногами, в одних носках. Спасая девушку, он отдал ей и сапоги, и капитанский китель, и перчатки. Мужчины не легкомысленные создания, не то что некоторые из нас, женщин. Они великодушны, в случае нужды готовы тут же прийти на выручку, частенько собой жертвуют.
Больной учащенно дышал и потел, как в лихорадке. Его голубые, глубоко запавшие глаза почти не открывались, то и дело вздрагивали плотно сомкнутые, обведенные чернотой веки. Грудь прерывисто вздымалась, будто больной хотел, но никак не мог выдавить из себя стон, будто не позволяли крепко стиснутые челюсти. Он метался на больничной койке, ему не хватало воздуха.
Сестра побежала за врачом. Когда они оба вернулись, капитан все еще продолжал бороться за свою жизнь с вьюгой и льдинами.
Опытный врач сразу же понял: это агония. Он сделал капитану инъекцию и, поправляя одеяло на его ногах, тихо, самому себе сказал:
— Сделано все возможное. Медицина тут бессильна. К сожалению, бессильна. Обморожение очень тяжелое, очень. Да и сердце...
Врач направился в палату, расположенную рядом, в которой лежала Валя Громова.
Больной меж тем успокоился, а вот сестра наоборот — совершенно потеряла покой. Больше она уже не думала о своих близких, все ее помыслы занял находившийся под ее присмотром чужой человек, которому угрожала смертельная опасность.
Если уж врачи не в силах ему помочь, так что же может сделать она? Как облегчить его страдания? Может, он хочет передать кому-нибудь из близких свою последнюю волю, слова прощания?
К спинке кровати была прикреплена дощечка, на которой она в сотый раз перечитала: Андрей Андреевич Петров. Под этой надписью была выведена температурная кривая. Она выходила далеко за пределы линии, обозначавшей нормальную: так в бурю выплескиваются на морской берег гигантские волны.
Что же делать? Как помочь? Андрей Андреевич Петров... Но где живут его отец и мать, жена и дети? Как узнать их адрес? Возможно, врач записал его в историю болезни, а возможно, и нет. Капитана ведь привезли сюда без сознания на каком-то сторожевом корабле вместе с радисткой Валей Громовой, она лежит в женской палате. Может, Валя знает что-либо о капитане, служили ведь вместе, возможно, любили друг друга, так в жизни нередко бывает. Неспроста капитан непрестанно повторял в беспамятстве ее имя.
Валя Громова... Валя Громова... Молодая красивая девушка, что тут удивительного. Такие же густые и светлые волосы, как у моей Шуры. Да, кисть левой руки ампутировали, ну что ж, правой-то можно работать. Счастливая мать дождется ее возвращения с войны, будет плакать от радости. Валентина Громова... Конечно же она все знает об Андрее Андреевиче Петрове. Конечно же знает...
Больной снова беспокойно ворочался, бредил:
— Валя, где ты, где ты? Темно, метель, не заблудись! Мне кажется, вон там, недалеко, сторожевой катер. Мы спасены, Валя! Тебе холодно? Мне хорошо, мне очень хорошо, Валя. Мы спасены...
Капитан приподнялся, порываясь встать, но сестра уложила его, бережно коснувшись ладонями его груди. И тут он открыл глаза: плотно закрытые веки впервые широко распахнулись, черные зрачки беспокойно забегали, кого-то отыскивая.
— Валя? Нет, ты не Валя! Где Валя?
— Она лежит рядом, в женской палате.
— Палате? Нам нужно на корабль. Где Валя?
— Товарищ капитан, вы находитесь в госпитале. И Валентина Громова тоже.
— В каком госпитале?
— В Кронштадте.
— Что за ерунда! Нам нужно срочно на корабль. Наш буксир затонул. Все погибли. Мы должны попасть на корабль. Нужно сообщить в штаб. Ва-ляяя!..
Внезапно его дыхание прервалось. Он сделал несколько безуспешных попыток вздохнуть, в груди что-то страшно захрипело и стихло. Рот остался открытым, остекленевшие глаза глядели в потолок, словно хотели просверлить тьму и обнаружить там пропавшую Валю.
Сестра кинулась за дежурным врачом. Когда они пришли, капитан был уже мертв. Сердце остановилось, он не дышал. Только рука еще сохраняла тепло, последнее тепло жизни, но и оно быстро исчезало.
Сестра, всхлипывая, прикрыла умершему глаза, потом опустилась в бессилии на табуретку и, уткнувшись лицом в ладони, долго плакала. Плакала так, будто находилась у смертного ложа недавно погибшего мужа.
ЧЕЛОВЕК ЛИ ТЫ?
Буря на море почти никогда не начинается сразу. Бывает, приближение ее предчувствуют, даже когда барометр продолжает показывать ясную погоду и еще ни одна метеорологическая станция не сообщает, что в такой-то части океана или моря зарождается ветер силой во столько-то баллов.
Существует немало предвестников бури, и, чтобы загодя знать о ней, ощутить ее приближение, нужны навыки и опыт, от них многое зависит.
Вот что случилось однажды с латышским судном «Мемеле».
С того момента, как оно вошло в Средиземное море, никто бы из неискушенных наблюдателей не мог обнаружить и малейших признаков надвигавшейся бури.
Зеленоватые воды южного моря умиротворенно плескались под знойными солнечными лучами, шелковисто блестело ясное небо, и только в северной стороне, где на берегах Испании высились зубчатые очертания Сьерра-Невады, залегли темные грозовые тучи. Горные шпили стояли в мохнатых снежных шапках; этот снег давал влагу необычайно плодородной и цветущей долине Вега де Гранада.
Но капитан «Мемеле» Заринын ощущал в воздухе какие-то странные перемены. Морские птицы, которые в Мессинском проливе с шумом и гамом сопровождали их судно, теперь вели себя спокойнее и встречались реже. На закате солнца море сделалось густо-багровым, что же касается неба, оказалось, его край пылал костром, явно предвещая перемену погоды и ветер.
Внезапно в правую ногу капитана Зариньша, где как память о второй мировой войне сидел рубец, стрельнула острая боль.
— Будет шторм,— сказал он, обращаясь к радисту Виртманису.
— Ничего подобного,— категорически не согласился с ним Виртманис,— на этот раз, товарищ капитан, ваши предсказания не сбудутся. Радиостанция Малаги только что сообщила прогноз погоды. Завтра солнце как миленькое будет купаться в море.
— Поживем — увидим,— вполне уверенный в том, что предчувствие его не обманывают, сказал капитан.
С Виртманисом он предпочитал не спорить. Молодой радист хорошо знал свое дело, но был чересчур самонадеян. По всей вероятности, считал, что за годы учения в школе приобрел знаний больше, чем некоторые люди, прошедшие суровую школу жизни.
Самоуверенность и резкость Виртманиса раздражали не одного капитана, но и многих старших по возрасту членов команды, поэтому радист вынужден был держаться достаточно обособленно.
Капитан Зариньш, как всегда, оказался прав. Перед восходом солнца подул ветер, крепчавший с каждым часом.
Незадолго до завтрака судно вошло в Гибралтарский пролив. Испанский и африканский берега были так близко, что в бинокль можно было разглядеть белую пену на волнах, бьющихся о прибрежные скалы.
Сдав вахту, первый штурман Миезитис не отправился, как обычно, отдыхать в свою каюту, а остался на капитанском мостике и все время наблюдал за испанским берегом. Сильный смуглый сорокапятилетний мужчина с обветренным лицом и мягкими, выгоревшими на солнце, как в детстве, волосами стоял, опершись о фальшборт. Штурман был явно захвачен какими-то своими мыслями.
— Ну чего ты уставился, невесту, что ли, потерял? — спросил его капитан, переступив с больной ноги на здоровую.— Небось есть у тебя какая-нибудь особа в Мадриде, Валенсии или Барселоне?..
— Да, Мадрид, Валенсия, Барселона,— повторил задумчиво Миезитис.
— И, конечно, красотка? — не отставал Зариньш.
— Красотка,— подтвердил штурман и загадочно улыбнулся.
— А зовут, конечно, Карменсита?
— Тульская винтовка,— пошутил Миезитис, и капитан громко, во весь голос, засмеялся.
— Не мели чепуху! Не поверю, что за два года ни одна не сумела тебя околдовать. Испанки — женщины пылкие, с характерами сильными, того гляди крылышки подпалят...
— Мне такое счастье не выпало, товарищ капитан. Я все время, пока меня не ранили, находился на фронте, воевал.
— А в госпитале?
— Сознаться, что ли, а? — Миезитис улыбнулся.
— А то как? От своего командира нельзя ничего скрывать.
— Ладно уж, сознаюсь. Влюбился я в госпитале. Но она не испанка и не Карменситой ее звали. Эта девушка была француженкой, в том же госпитале Интернациональной бригады. Звали ее Лизи.
— Лизи? Чудесное имя! — воскликнул капитан.
— Да, Лизи,— повторил Миезитис; для него, видно было, имя это звучало дивной музыкой.— Ли-зи!..
Капитан сочувственно похлопал штурмана по плечу:
— Гляди, гляди, может, увидишь ее на берегу.
— Нет, товарищ капитан,— произнес Миезитис угрюмо,— больше мне ее никогда не увидеть. Ее... в Альпах убили... гитлеровцы...
— Убили? — переспросил капитан, как бы не веря услышанному.— Лизи убита?
— Да,— штурман протер носовым платком влажные стекла бинокля.— Лизи...
С минуту оба молчали. Потом капитан хотел было что-то спросить, но, стиснув зубы, отвернулся, взглянул на компас и, бросив коротко матросам, несшим вахту: «Так держать!» — направился в салон завтракать.
Разговор с капитаном взбаламутил душу штурмана, как шторм взбаламучивает море. Покрытые пылью забвения, события и люди вдруг встали во весь рост — как живые.
Гражданская война в Испании, республиканцы, сражающиеся с фашистами. В те времена он, комсомолец Миезитис, был еще зеленым юнцом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90