.. И располнел изрядно, стал больше прихрамывать... Зато Лайма ничуть не изменилась, округлилась, правда, похорошела. Ну конечно, двадцать пять лет, никаких горестей в жизни не знала, никаких забот о детях, о семье.
Я поднял руку и крикнул:
— Лайма!
Глянула на меня оторопело, подбежала, обняла за плечи, чмокнула в щеку. А я наклонился, поцеловал ей руку, про себя отметив, что рука у нее шершавая, и немудрено — у какой садовницы найдете вы ухоженные руки? Лайма смотрела на меня, смущенно улыбаясь, но карие глаза светились радостью.
— Простите, что повезу вас на вездеходе,— сказала она.— В горах весна, ручьи и речки из берегов вышли, местами дорогу размыло...
— Как хорошо вы научились говорить по-латышски! — удивился я.— При первой встрече, помнится, нам трудно было объясниться.
— Я теперь много читаю и с отцом говорю только по-латышски,— сказала она, укладывая мой чемодан в машину.— Не хотите перекусить перед дорогой? Может, зайдем в буфет?
1*0
— Можем, конечно, зайти, только ни есть, ни пить не хочется. Пьянею от вашего воздуха.
— Тогда поехали! Пока доберемся до дома, обед будет на столе.
— Ну и прекрасно! — сказал я, усаживаясь рядом с Лаймой, уже звеневшей ключом зажигания.
— Отец тоже собирался приехать вас встретить,— сообщила она,— да председатель как раз сегодня надумал собрать правление колхоза. Что делать, горячая весенняя пора.
— Понятно. Машины, тракторы, ремонты...
— Нет, у отца все дела переделаны. Другие отстают. А его бригада даже грамоту от райкома получила.
— Лайма, а вы отлично водите машину!
— Да кто же нынче не умеет машину водить! — рассмеялась она.
— Я, например.
— Не может быть!
— Представьте себе. Машина есть, а водить не могу. Врачи справку не дают. Левый глаз никудышный.
— Что с ним такое?
— С войны. Результат трех контузий.
— А палец? — продолжала она расспрашивать, покосившись на мою левую руку.— Его где потеряли?
— Где ж еще, на фронте. Осколком оторвало.
— У отца те же беды. То старая рана заноет, то осколок в плече засвербит. Знаете что, давайте не будем об этом. Не люблю разговоров о войне. Действуют на нервы. Я дитя мирных лет...
Мне и самому хотелось в этот прекрасный весенний день позабыть все прошлые невзгоды и просто любоваться природой, вдыхать полной грудью хрустальный горный воздух, наслаждаться жизнью, той, что мне еще отпущена. Я с жадностью смотрел вокруг себя, запоминая, переживая увиденное, как будто собирался запечатлеть все это в памяти навечно. Из труб домов, купавшихся в бело-розовой пене цветущих садов, в синее безветренное небо поднимались столбы серебристого дыма. Коровы на лугу степенно щипали сочную траву. Потешно вскидывая короткие хвосты, носились ошалевшие от весны ягнята. В садах и виноградниках трудился народ. По небу растянулся журавлиный косяк. По морю к югу плыл пассажирский теплоход, белый, величавый, словно лебедь. Птицы летели на север, люди стремились на юг, к солнцу, к весне.
Добравшись до подножия гор, повернули влево. И пошла петлять ухабистая дорога, то забираясь в гору, то снова скатываясь в долину. Рядом с нами почти безотлучно бежал бурливый, клокочущий и вспененный поток, спешил доставить к морю зеленую воду талых снегов. С удочкой в руках промелькнул мальчишка, примостившийся на опрокинутой над ручьем ели. И я себе живо представил, как, преодолевая встречный поток, вверх поднимаются голубые форели. Так и мы взбирались по петлявшей и весенними ручьями размытой горной дороге.
— Я даже не знаю, как мне вас называть,— долгое молчание нарушила Лайма.— Отец и мать вас называют просто Робертом.
— Зовите и вы меня так.
— Как-то неудобно, а отчества не знаю...
— Латыши отчества не употребляют. Людей близких называют по имени, а когда требуется более официальное обращение, тогда по фамилии.
— Так, может, и мне называть вас по фамилии?
— Ни в коем случае, Лайма! Десять лет назад, когда впервые встретились, вы меня называли дядей Робертом. Можно и так. Мы ведь не чужие.
— Десять лет назад...— покачав головой, в раздумье проговорила Лайма.— Вспоминается как в тумане. Мне было пятнадцать. Юная, глупая... Я, случайно, вам тогда не наговорила глупостей?
— Как раз наоборот! Вы показались мне такой рассудительной. А внешне вы нисколько не изменились.
— И вы помните?
— Будто вчера расстались. Вы бегали босиком, ноги у вас были дочерна загорелые, а большой палец на правой ноге забинтован, где-то его поранили... На голове у вас была красная косынка с золотыми нитями-прожилками. И еще помню ваше черное платьице, о котором вы с гордостью сообщили, что вам его перешила мама из своего свадебного наряда.
Лайма звонко рассмеялась.
— Боже мой, сколько же глупостей я вам наговорила! Нехорошо всякую чушь храйить в памяти!
— Память — основа моей профессии. И не только память, но еще и фантазия.
— Все-таки сознайтесь, что о забинтованном пальце вы нафантазировали!
— Клянусь — нет! И многое другое помню. Самым близким другом был у вас ягненок по кличке Белячок.
— И это запомнили?
— Кстати, как он поживает?
— Начинаю вам верить. О Белячке и мама часто вспоминает. Он уже давно разделан на шашлык. Я была такая дикая, любила лазать по горам, деревьям, прыгать по скалам, купаться в ледяных потоках и болтать всякие глупости. Как видите, я уже не та, что раньше. Работа стирает угловатости, как горная речка обтачивает камни. Я в колхозе отвечаю за теплицы, виноградники, сады. Миндалевый сад — моя гордость. Во всей округе нет ничего подобного. Люблю миндаль, белый и розовый. По-моему, нет цветов нежнее и чище. Вы когда-нибудь видели, как цветет миндаль?
— Видел, но очень давно,— обронил я, не желая распространяться: тогда опять пришлось бы говорить о войне, а Лайме это было неприятно.— Лыжный склон у вас есть поблизости?
— Есть, а как же, не совсем, правда, поблизости. Но весна только начинается, в горах много снега. Отвезем вас на турбазу, вчера побывала там, договорилась о жилье. Да вот беда, дорога туда скверная, придется потрястись.
Меня растрогала заботливость Лаймы. Ее жизнелюбие, энергия передавались и мне, отгоняли все мрачные мысли. Даже старые раны вроде бы перестали ныть.
— Ну вот мы и дома! — примерно через час езды объявила Лайма.
По обе стороны дороги тянулись белые дома, сады. Ветви деревьев уже оперились первой зеленью.
— А где ваш миндалевый сад? — спросил я.
— Отсюда не видно,— ответила Лайма.— Он дальше, справа, на южном склоне. Потом покажу.
Вездеход остановился у знакомого дома, по ступенькам крыльца спускались Август и Иона. Объятия, поцелуи, рукопожатия.
— Наконец-то! — заговорил Август.— Мы уж забеспокоились, вдруг не прилетел...
— Мы так вас ждали! — с выразительным кавказским акцентом по-русски сказала Иона.— Прошу вас, проходите! Лайма вещи занесет.
— Дорогу развезло,— как бы объясняя задержку, заметила Лайма.— Вся в ручьях и рытвинах.
— Уж вы извините за доставленные вам хлопоты,— вставил я от себя.— Не смог побороть искушения вас
видать, вашей землей полюбоваться. Давно на Кавказе не был!
— О чем ты говоришь! — возмутился Август.— У меня все неотложные весенние дела переделаны. Взял отпуск, свободен как птица.
Дом был все тот же, никаких перемен я не заметил, а вот плодовые деревья выше крыши вымахали, широко раскинули свои ветви. Мы поднялись по встроенным в склон цементным ступеням, из раскрытой настежь двери пахнуло аппетит запахами. Все говорило о том, что меня ждали, к встрече готовились.
Лайма занесла мой чемодан, а сама поехала в гараж поставить машину. Мы же сразу сели за стол, накрытый по-кавказски щедро.
— Прежде всего полагается выпить,— сказал Август, разливая по бокалам вино.
— Вино у нас свое,— пояснила Иона.— Врачи, правда, мужу пить не велят, печень больная, да разве он послушается...
— Врачей станешь слушать, от голода и жажды помрешь,— заметил Август.— На фронте чего только не ели и не пили... Помню, в горах даже одеколон довелось попробовать, и ничего, не помер. А ты говоришь — врачи... Ну, Роберт, с приездом, за встречу! Я уж не надеялся, что свидимся. Твое здоровье!
Вино оказалось превосходное.
— Да это, пожалуй, получше «Букета Абхазии»,— от души похвалил я.
Август остался очень доволен, а Иона не без гордости пояснила:
— Он у нас в поселке считается лучшим виноделом. Все наперебой хвалят, пристают с расспросами...
— Так я и раскрою им секреты фирмы! — усмехнувшись, сказал Август.— Другое дело — в мастерских, там у меня секретов нет. Что умею я, должен уметь каждый...
Я успел заметить, что Августа с Ионой годы изменили мало. Правда, Август стал больше сутулиться, но все еще крепок и бодр. В волосах пробилась седина, на лбу морщин прибавилось. Как и я, он стал заметнее прихрамывать. Оно и понятно, с годами фронтовые раны о себе напоминают чаще и настойчивей.
Иона располнела, и у нее на висках появились серебряные пряди. Но смуглое лицо, как и десять лет назад, излучало покой, умиротворенность, что нередко встреча-
ешь в людях, довольных своей судьбой и жизнью. Толк о Лайме у меня не было ясного представления. Ее рас спрашивать было неловко, и потому, пользуясь отсутствием Лаймы, повел о ней разговор с родителями. На мой вопрос Август ответил молчанием.
— Был у нее один доктор из приморского санатория,— со вздохом сказала Иона.— С завхозом наезжал к нам за фруктами, вот и познакомились, даже пожениться собирались. Куда там! Оказалось, он, стервец, у себя в санатории путается с отдыхающими бабенками. Дочь о том проведала, прогнала его в шею.
— И правильно сделала! — заключил Август.— Как говорили в старину: ни богу свечка, ни черту кочерга. Поначалу дочь переживала, но теперь-то все позади. Только ты ее ни о чем не расспрашивай, чтобы ран не бередить. Сам знаешь, как бывает, когда старую рану тронешь. А уж сердечные раны труднее всего заживают.
Дверь распахнулась, появилась Лайма.
— А, вы тут уже пируете! Приятного аппетита! Мама вчера зарезала самого жирного барана,— снимая в прихожей пальто, рассказывала Лайма.— Только ведь вы, товарищ Роберт, наверно, не очень уважаете баранину. Мне отец рассказывал, у вас в Латвии овец почти нет. Климат, что ли, неподходящий, попытка их косит...— уже подсев к столу и сама себе наливая вина, продолжала Лайма.— Но из чего ж вы тогда шашлыки себе делаете?
— Если нет баранины, сгодится и свинина,— ответил я.
— Шашлык из свинины? — рассмеялась Лайма.— Что-то неслыханное! Ладно б еще из говядины, но из свинины... И что, съедобно?
— Когда ничего другого нет...
— Ну погодите, мы вас в горах угостим настоящим кавказским шашлыком,— объявила она.
— И большой бурдюк вина с собой прихватим! — добавил Август.— Того самого, домашнего...
— Только бы вам, Роберт, не простудиться с ними,— предупредила Иона.— А то ведь они оба шальные, ни в чем не знают меры. Тот же Август — нога раненая, а по горам как тур скачет.
После обеда мы с Августом осмотрели его механические мастерские и кузницу. Вернувшись домой, застали Иону и Лайму на кухне. Опять что-то стряпали.
1*7
— Лайма, а когда вы мне свой миндалевый сад покажете? — спросил я.— Сгораю от нетерпения.
— Да хоть сейчас,— отозвалась Лайма, вышла в переднюю, накинула на плечи пуховый платок.— Пойдемте, это рядом.
Лайма шагала быстро, я едва за нею поспевал. Прошли поселок, взобрались на пригорок, и моим глазам открылось... Весь пологий южный склон был сплошным разливом розоватых и белых цветов!
Такое я видел впервые.
— Вот он, мой сад! Хорош, правда?
— Хорош! — только и мог я сказать. Не было слов, чтобы выразить восхищение. Миндалевые деревья, увенчанные цветущими кронами, построились безукоризненно прямыми рядами, стояли пышные и прекрасные. А вдали, за голубым предгорьем, на солнце сверкали заснеженные вершины.
— Много труда в него вложено,— сказала Лайма.
— Прекрасный сад!
— Рада, что он вам понравился.
Мое внимание привлекла крутая массивная глыба из серого гранита, торчавшая из земли на краю сада.
— А это что? — спросил я.— На вершине кургана? Лайма нахмурилась.
— Это памятник.
— Памятник? Кому?
— Ой! Печальная история. Может, потом?..
— Почему же, Лайма? Расскажите! И она нехотя стала рассказывать:
— Отец его соорудил и надпись сделал. Он и сад мне помог посадить. Настоял, чтобы миндалевых деревьев было столько, сколько в роте солдат. В память о погибших.
— Они погибли здесь?
— На этом склоне... И потому мне тут иной раз бывает не по себе. Да, здесь, попав в окружение, погибла рота наших солдат. И когда цветет миндаль, мне кажется, цвет их розов от пролитой крови.
— И похоронены здесь?
— Нет, похоронили их на кладбище. Но здесь то самое место... Говорят, погибли все, до последнего солдата. Пока деревца еще были маленькие, я так не переживала, а когда зацвели... Иной раз кажется, что рота ожила и в полном составе явилась с кладбища, построилась в ряды для праздничного парада... Ну хорошо, вы тут по-
будьте, осмотрите, а я пойду матери помогу, она нам на дорогу печет пирожки со шпиком, отец без них жить не может...
Вскоре Лайма скрылась за домами поселка, а я подошел к гранитной глыбе. На потускневшей медной пластине прочитал: «Путник, остановись! Освобождая Кавказ от гитлеровских захватчиков, на этом склоне погибла рота советских солдат. Вечная память героям!»
Я присел у памятника и загляделся на цветущий сад. Тонкий аромат, густой пчелиный гуд навевали воспоминания о далеких и трудных днях. Мог ли я тогда мечтать, что выйду живым из военных пожаров, дождусь долго мира, что мне еще многие годы будут отпущены для работы, для жизни? И мог ли я мечтать, что доведется увидеть такую красу — цветущий миндалевый сад,— перед которой меркнет все остальное?
Перебирая в памяти давние дни, я не почувствовал ни горечи, ни досады. Вся жизнь моя в тот момент мне представилась огромным, обласканным солнцем миндалевым садом, где я, как пчела, собрал столько меда, что его с лихвой хватило бы на многие жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90