Но сначала докажи что ты достоин своего отца. Вот тебе спички, зажигай!
Аким стоит в нерешительности.
— Не то рядом привяжем,— грозно говорит Зверев. С коробкой спичек в руках Аким приближается
к Элкснитису. Его руки дрожат, он долго не может достать спичку.
— Ян Янович,— едва слышится срывающийся, но по-прежнему певучий голос.— Прости меня бога ради, я ведь жить хочу... Жить хочу...
В лицо Акиму летит плевок. Стерев его локтем, он, словно в молитве, опускается на колени, чиркает спичкой, подносит ее к соломе, но спичка гаснет. Торопливо достает другую, чиркает, потом еще одну, еще...
— Аким! — гневно кричит отец.
Аким съеживается и снова поспешно достает спичку, подносит ее к соломе. Солома вспыхивает красным пламенем, окруженным клубами черного, смрадного дыма.
Элкснитис зажмуривается. Сначала ему кажется, что он в комнате у Жени у истопленной плиты. Продрогшее тело охватывает жар тлеющих углей, но вдруг они вспыхивают ослепительным, нестерпимым пламенем. Ян стоит, весь объятый рыжими языками огня.
В эту минуту долину сотрясает многоголосый крик:
— За революцию, товарищи, уррр-а-а-а!
Бандиты вскакивают на коней и кидаются врассыпную. По деревне мчится двуколка, поливая их смертельным градом пуль.
— Уррр-а-а-а-а-а!
Вытаращив обезумевшие глаза, Черепов, прячась, перебегает от одного дома к другому. Наконец, схватив чьего-то коня, вскакивает на него и галопом несется вдогонку Звереву. Но пуля настигает его. Он нелепо вскидывает руки и боком валится с коня. Нога запутывается в стремени, и тело Черепова долго тащится вслед за взбесившимся конем.
В горячке боя красноармейцы не сразу заметили страшный костер во дворе лесничего. Разогнав бандитов, они отвязывают Яна от столба, бережно вносят его в избу. Дед, спустив ноги с печи, сквозь слезы говорит:
— Это наш командир. Не послушался меня, не уехал. А где же мой сын? Мой сын?
Командир тачанки вливает в рот Элкснитиса глоток холодного чая.
— Товарищ, мы приехали из уезда. Товарищ...
— Женя... не надо,— еле слышно шепчет Элкснитис.— Ничего особенного нет... Не надо...
Ян умолкает и, в последний раз судорожно поймав ртом воздух, затихает навеки.
Обнажив головы, все молча окружают его.
— У него была девушка, которую зовут Женей,— нарушает наконец молчание командир тачанки.— На обратном пути, товарищи, заедем и разыщем ее. Так нельзя, надо известить.
Сквозь серебристые морозные узоры, затянувшие оконное стекло, в сумрачное помещение врывается яркий луч света и ложится на бледное, покрытое копотью лицо Яна Элкснитиса. На печи плачет дед. Он плачет и плачет, словно собираясь выплакать все слезы, скопившиеся и не выплаканные за долгую жизнь.
ЖИВОЕ ЗНАМЯ
Стояли последние дни апреля тысяча девятьсот девятнадцатого года. Весенние дожди смыли с пригорков буровато-серую, похожую на паутину корочку снега, и кое-где навстречу теплому солнцу уже пробивались первые зеленые ростки. Чахлые, хрупкие, еле заметные, они с каждым днем набирали силу, и вдруг в один прекрасный день все вокруг зазеленело. Воздух звенел от трелей жаворонков, на голых ветках деревьев щебетали скворцы, а в низинах у ручьев расцвели верба и
орешник. Земля, сбросив тяжелый зимний покров, дымилась, одевая голубоватой трепещущей дымкой белоснежные березовые рощи и синие лесные чащи.
После суровой зимы воспрянули духом и жители имения Парупе. Эта зима не была обычной зимой — с пушистым снегом, спокойствием и тишиной. То была грозная зима, полная страха, слез, стонов и крови: первая зима после уничтожения Советской власти, когда по курзем-ским усадьбам рыскали вооруженные банды убийц, возглавляемые фон дер Гольцем, Вермонтом 1 и националистами. Эти банды оставляли на своем пути вытоптанные коваными сапогами сады, следы крови на снегу и могилы, наспех закиданные мерзлыми комьями земли.
Трудной и мучительной была эта зима для Курземе...
Когда земля оттаяла, батраки имения Парупе и безземельные крестьяне волости обошли все поля и леса, разыскали могилы расстрелянных и решили Первого мая перенести их в одну братскую могилу. Об этом стало известно волостному полицейскому. Одетый в поношенную английскую военную форму, он с револьвером на боку разъезжал по волости на лакированных линейных дрожках. На сиденье рядом с ним лежала винтовка. Подъехав к чьей-либо усадьбе, будь то утро или вечер, день или глухая полночь, он, сойдя с линейки, кричал: «Лабрй-тынь!» 2 Тщательно разнюхав все, что ему нужно, он вскакивал на линейку и, поднеся руку к диковинной формы английской военной фуражке, восклицал на прощанье: «Лабритынь!» Жители волости так и прозвали его Лабритынем. Мало кто знал его настоящую фамилию — разве только немногочисленные айзсарги 3 волости — опора и ближайшие помощники Лабритыня.
Проведав, что батраки имения Парупе и волостная беднота собираются Первого мая хоронить убитых и расстрелянных крестьян, Лабритынь потерял покой. Чаще обычного его лакированная линейка тряслась теперь по ухабистым проселкам волости, и чаще обычного во всех уголках волости, и особенно в имении Парупе, раз-
1 Бермонт-Авалов — командующий белогвардейской армией, зверски расправлявшейся с трудящимися Латвии и разгромленной в 1919 году.
2 Доброго утречка (лат.).
3 Айзсарги — военизированная кулацко-фашистская организация в буржуазной Латвии, напоминавшая гитлеровских штурмовиков. Айзсарги были главной опорой фашистского правительства Ульманиса, а в годы Великой Отечественной войны стали агентурой гитлеровского гестапо.
давалось знакомое: «Лабритынь!» Казалось, полицейского охватила весенняя лихорадка. Как-то, подъехав к волостной школе, он направился к учительнице Пилаге и, распахнув без стука дверь в ее комнату, будто желая застать ее врасплох за недозволенным занятием, крикнул:
— Лабритынь!
Учительницу не смутил приход незваного гостя. Отодвинув в сторону листки с сочинениями школьников (тетрадей в то время не было), она сказала, спокойно взглянув на вошедшего:
— Вы забыли постучать.
— Барышня Пи лага, я хотел приятно удивить вас,— ответил Лабритынь, обшаривая глазами книжные полки.
Пилага больше не могла сдерживаться:
— Мне некогда. Что вам нужно?
Подойдя к письменному столу, Лабритынь послюнявил кончиком языка большой и указательный пальцы правой руки и, подкрутив кончики усов, начал:
— Первое мая — праздник бунтовщиков. Нам стало известно, что беднота и батраки волости собираются в этот день хоронить расстрелянных. Скажите школьникам, а они пусть передадут своим родителям, что все, кто примет участие в похоронах, будут считаться мятежниками и их арестуют. Вот все, о чем я хотел вас просить, барышня Пилага.
Пилага молчала. Лабритынь, неловко потоптавшись, ласково глянул своими вечно красными глазками на учительницу.
— Вы поняли, барышня?
— Я вас... поняла,— ответила Пилага.
Приложив руку к фуражке, которую он снимал, вероятно, только на ночь, Лабритынь лихо щелкнул каблуками.
— Ну, в таком случае лабритынь! — И полицейский вышел.
Сев в линейку, он громко щелкнул кнутом и направился в имение Парупе. В имении колокол только что прозвонил на обеденный перерыв, и батраки собрались в людской обсудить свои дела. Лабритынь не имел желания показываться им и, привязав лошадь к коновязи, направился прямо к управляющему имением Гиммель-рейху. Тот, выслушав сообщение о Первом мае, воскликнул:
— К шорту! Я буду сейчас визивайт главный зачинщик, и я им буду показат. А ви, херр Лабритынь, разгова-
риваит с лесничий и сделаит один вооруженный отряд. Если эти лумпен начинайт шум, ви будет стреляйт их из дроб и пуля.
— Правильно, господин Гиммельрейх,— ответил, улыбаясь, Лабритынь.— У меня есть сведения, что в этом деле замешан и столяр вашего имения.
— Это молодой парни Карклинь? Я буду его сгибайт пружина.
— Красные оставили ему библиотеку запрещенных книг.
— Лабритынь, что ти бормотай! В наше имений запретили книга? Тогда забирай эта книга кучка и пусти фойер эта власть твои руки. Зачем ти бормотай и не делай нишего?
— Будет сделано, господин Гиммельрейх! — Лабритынь угодливо щелкнул каблуками.
А управляющий добавил:
— Ти делат это шнелль 2! Скоро из Берлин будет при-ехат господин барон. Имений должен быт чистий от книги и бунтовщик.
Лабритынь отсалютовал, по-военному повернулся и, печатая шаг, вышел из комнаты управляющего. Бросив лошади охапку клеверного сена, он отправился к столяру Карклиню. Рывком отворил дверь мастерской, крикнул:
— Лабритынь! Чем ты тут занимаешься, Карклинь?
— Крашу гробы,— невозмутимо ответил столяр. Лабритынь заметил, что в углу мастерской стоят
шесть гробов, и сердито спросил:
— Для кого ты делаешь эти гробы?
— Для покойников,— ответил Карклинь.
— Для каких покойников?
— Для разных.
— Почему красишь в красный цвет?
— Другой краски нет.
— Ты бунтовщик! — закричал Лабритынь, сердито покусывая кончики желтых усов.— Я тебя арестую!
Столяр громко расхохотался.
— Господин полицейский, да ведь это краска самого барона.
— Перекрасить! Я этого не потерплю!
— Что вы говорите? — Карклинь удивленно всплеснул руками.— Вы же не бык, не гусак и не индюк. Крыша
1 Огонь (нем.).
2 Быстро (нем.).
баронского замка тоже красного цвета, значит, и ее следует перекрасить?
— Перекрасить! — орал Лабритынь.
Кончив красить последний гроб, столяр бросил кисть в ведро и спокойно проговорил:
— Опоздали с вашим советом, господин полицейский. Если гробы нельзя окрашивать в красный цвет, издайте циркуляр, в котором укажите, какого цвета должны быть гробы. А до тех пор они останутся такими, как есть.
— Скоро возвратится барон, тогда ты увидишь! — погрозил Лабритынь поднятым вверх указательным пальцем.— Управляющий приказал мне сжечь твои книги. Где они?
Карклинь недоуменно пожал плечами:
— О каких книгах идет речь?
— Обо всех, какие у тебя есть.
— Приказ есть приказ,— спокойно сказал столяр.— Я сейчас принесу.
Он поднялся в чердачную комнату и вскоре вернулся с двумя толстыми книгами под мышкой. Лабритынь победно улыбнулся.
— Вот видишь! А ты вздумал отпираться...
— Где уж тут отпираться! — проговорил столяр, подавая книги.— Для растопки лучше подойдет вот эта, у нее деревянные крышки. А эту,— сказал Карклинь, подавая полицейскому черную толстую книгу с золотым крестом на переплете,— эту бросьте сверху на костер, иначе не будет гореть. У нее кожаный переплет, хотя бумага и неплохая.
— Да ведь это же Библия! — крикнул Лабритынь.
— Библия, Библия,— подтвердил столяр.— Других книг у меня нет.
— По имеющимся сведениям, у тебя есть и другие книги,— заорал Лабритынь.
— Требуйте их у того, кто дал вам такие сведения,— спокойно ответил Карклинь.
Лабритынь с такой силой швырнул толстые книги на верстак, что опилки тучей взвились кверху.
— Я вам!.. Я тебе!..— кричал он.— Я сверну шеи всем, кто только пикнет против власти! Мне известно, что ты занимаешься изготовлением древков для знамен,— не отступал он, подбегая к белым жердям в углу мастерской.— Если посмеете, мы вас... я... Я один всех вас перестреляю! Понятно?
— Понятно,— ответа Карклинь.
— Ну, тогда... Лабритынь! — угрожающе выкрикнул полицейский, выбегая из мастерской.
Накануне Первого мая в школу к учительнице Пилагс собрались девушки-батрачки, чтобы все как следует обсудить. Пришел и столяр Карклинь с древками на плечах я передал свой разговор с Лабритынем. Вначале все о души посмеялись над сценкой с книгами, разыгранной Карклинем, но потом задумались. На столе учительницы лежал кусок красного шелка, предназначенный для знамен. Что делать? А что, если Лабритынь и на самом деле осуществит угрозу? От него можно всего ожидать.
— Девушки, я кое-что придумала,— сказала наконец учительница. Развернув красный шелк, она набросила его себе на плечи.— Сошьем из этой материи красное платье. Я надену его и пойду впереди, вместо знамени. Меня они не тронут. Им не к чему будет придраться, ведь я могу носить одежду какую хочу.
— Великолепно! — воскликнул Карклинь.— А за тобой пойдут с венками...
— С венками пойдут мои школьники,— пояснила учительница.
—- Еще лучше! — ликовал Карклинь.— А за венками батраки понесут мои красные гробы.
Так и решили. Всю ночь девушки-батрачки шили и примеряли Пилаге красное шелковое платье. К утру оно было закончено. Когда учительница надела его, оно при свете лампы заалело, как пламя костра.
— Как красиво! — восхищались девушки.— Ты похожа на живое знамя...
После полудня батраки привезли во двор волостной школы гробы с останками расстрелянных товарищей. Сюда собралась вся волостная беднота и ученики Пи-лаги. Школьники с венками из еловых ветвей и взрослые с букетами ранних цветов в руках построились в колонну. Распорядителем был Карклинь. Как только мужчины подняли красные гробы на плечи, в дверях школы в огненно-красном платье показалась учительница Пилага. Люди зашептались. Учительница встала во главе процессии, и она медленно направилась к кладбищу. На дороге к кладбищу рыл копытом землю вороной конь полицейского. В линейке сидели Лабритынь и лесничий в зеленом охотничьем костюме с двустволкой на коленях, У ног его лежала пестрая легавая с обрубленным хвостом.
— Эти мерзавцы несут знамя! — воскликнул лесничий, увидев впереди процессии развевающееся красное платье учительницы.
— Я этого черта столяра застрелю! — пригрозил Лабритынь, но шествие приближалось, и, увидев, что это не знамя, а живой человек, он добавил: — Ишь ты, что придумали! Лабритынь! Этот номер им так не пройдет...— Хлестнув кнутом лошадь, он поставил линейку поперек дороги.— Мы их остановим и повернем назад. Кто не подчинится, того... налево!
— Я первый стрелять не буду,— пробормотал лесничий.
— Что, душа в пятки ушла? Управляющий велел.
— Так-то оно так. Но по лесам бродят партизаны, кто их знает... Нет, я не буду стрелять.
— Размазня, ты способен стрелять только зайцев,— сердито проворчал Лабритынь и вытащил из кобуры пистолет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90