Но, вспоминая прошлое без горечи и досады, я знал, что полное примирение с ним невозможно и забывать его тоже нельзя.
Лайма не любит разговоров о войне. «Я дитя мирных лет...» А нам с Августом от них никуда не деться, как и не избавиться от полученных ран, осколков, засевших в живой плоти. Поймет ли когда-нибудь Лайма, что пережитое, перевиданное на войне ранило нам и сердца и, пока они будут биться, мы будем помнить о погибших товарищах, близких, о замученных голодом и пытками в лагерях, умерщвленных в фашистских душегубках? Не забудем стойкость духа, самопожертвование, героизм наших людей, благодаря чему и были отвоеваны мир и победа, эта солнечная долина и этот цветущий миндалевый сад...
Взглянул на часы и ужаснулся. Время-то как летит! Я поспешил домой — сегодня же предполагался отъезд на турбазу.
Во дворе дома я встретил Августа; он только что привез из теплицы помидоры, лук, огурцы и пучки какой-то пахучей зелени к шашлыку. Почти тотчас у калитки притормозил вездеход, и Лайма крикнула с порога:
— Все готово! Можем ехать!
Пока я одевался, они с отцом загрузили машину вещами и всякой снедью. Меня посадили рядом с Лаймой, впереди,— оттуда был лучший обзор. Август устроился сзади, между огромной посудиной с заготовленным шашлыком, бурдюком с вином, банками с соусом, корзинами с пирогами,' хлебом и зеленью. Иона вышла помахать нам на прощанье и при этом строго наказала:
— Смотрите там поосторожней! Шею ненароком не сверните и раненые ноги свои поберегите!
— До свидания! — крикнули мы в один голос. Взревел мотор, путешествие началось.
— Поспеть бы засветло,— сказала Лайма.— Да по такой дороге шибко не погонишь, вся в ухабах.— И добавила, повернувшись ко мне: — Вас так долго не было, я уж подумала, не заблудились ли в моем саду.
— Жаль было расставаться с такой красотой,— сказал я.— Ваш сад, Лайма, мне по весне всегда будет сниться.
— Зачем же только сниться? — возразила она.— Приезжайте к нам почаще. Самолетом добраться — чего уж проще.
— С годами становимся тяжелей на подъем,— вмешался в разговор Август.— Целых десять лет тебя ждали!
— Верно, Август,— оправдывался я,— да как-то неловко вас беспокоить. У вас свои дела, свои заботы.
— Никакого нам беспокойства! — уверенно выкручивая руль, возразила Лайма.— И забот в эту пору меньше всего. Ваш приезд для нас праздник. Или вы думаете, мы без вас выбрались бы в горы на лыжах покататься? На такие мероприятия отца трудно с места сдвинуть. Одной же ехать не хочется. Там иногда собирается малосимпатичная публика, привяжется какой-нибудь настырный тип... С близкими людьми — совсем другое дело.
— Да уж велика вам радость с двумя такими бронтозаврами,— усмехнулся я.— Оба раненые, хромые, едва ноги волочим.
Лайма ответила, не раздумывая:
— Не бронтозавры, а рыцари! И уж лучше раненые, чем с вяленой дыней вместо головы.— И вдруг исторгла дикий вопль: — Ой, папа, мы ведь дыни забыли взять! Может, вернемся?
— Жаль, конечно,— проворчал Август.— Твоя вина, тебе было поручено. А миндаль не забыла?
— Миндаля у нас навалом,— бодро ответила Лайма.— Поджаренный, с солью, только подогреть.
Ну и ладно, хоть будет закуска к глинтвейну,— успокоился Август.— Куда там возвращаться, езжай, вечер не за горами.
Попетляв по долине, дорога полезла вверх. От снежных вершин потянуло холодом. Справа от дороги навстречу нам с ревом катился вспененный ручей, должно быть, тот самый, что встретил нас поутру в предгорье. Долины зябко кутались в голубую дымку, на изгибах дороги временами возникал золоченый рожок месяца. Вершины гор уже румянила заря, длинней становились тени деревьев я скал.
В прозрачных сумерках мы наконец добрались до турбазы. Держался легкий морозец, градуса три-четыре. Снег отливал голубизной сахара-рафинада. С песнями, с шутками, с веселой перекличкой с гор возвращались лыжники.
Лайма вырулила на стоянку, привычно слила из радиатора воду и, нагрузив нас вещами, повела на турбазу — симпатичное с виду здание. Нижний его этаж, с продолговатыми и узкими оконцами, был сложен из крупных камней, а на нем еще два этажа — мощный сруб из крашеных желтых бревен. Закопченные трубы кучерявились дымами.
Получив от дежурной ключи, мы по винтовой лестнице поднялись на третий этаж. Лайма распахнула дверь нашей комнаты, и я, как был с чемоданом и сумками в руках, от изумления застыл на пороге. Почти вся наружная стена была застекленная, и дверь на балкон была стеклянная. Две кровати с тумбочками. У двери массивный камин из красного кирпича. Посреди комнаты круглый стол, четыре кресла. Из окна открывался великолепнейший вид на розовевшие вершины Кавказского хребта.
Зажженная люстра осветила бурые бревенчатые стены, белую скатерть, ветки свежей хвои в вазе, горку дров перед камином...
— Спасибо, Лайма! Это же сущий рай!
— Нет, товарищ Роберт,— рассмеялась она,— всего лишь преддверие рая. Истинный рай увидите завтра, когда поедем в горы.
Под руководством Лаймы все припасы разложили по полкам стенного шкафа. И тут Август обнаружил, как он выразился, скандальное упущение: забыли взять не только дыни, но и шампуры для шашлыка.
— Где у тебя голова* — отчитывал он Лайму.— Горшок с шашлыком взяла, а шампуры забыла!
— Не беспокойся, папочка! Попрошу на кухне. Стоит ли из-за таких пустяков шум поднимать.
Комната Лаймы была рядом с нашей. Поменьше, одноместная, без камина и балкона.
Лайма спросила мой размер обуви, чтобы заранее подобрать ботинки и лыжи. Август занялся камином — из поленьев соорудил пирамиду, а внутрь насовал прихваченные из дома старые газеты. Лайма побежала добывать шампуры, я вышел на балкон, притворив за собою дверь.
На улице похолодало. Горные вершины погрузились в сумерки, слились с мигавшим звездами небом. Тонкий рожок месяца, как ни старался, едва-едва освещал округу. Ручей, весь день сопровождавший нас, уж не ревел так громко, в холодные вечерние часы снега отдавали меньше воды. Где-то в долине мерцал огонек. Лениво, будто по принуждению, тявкала собака. По хрустящему насту, взахлеб смеясь и разговаривая, шли двое, влюбленная парочка или запоздалые лыжники. Потом сумеречный балкон осветился трепетным светом. Я обернулся: в комнате пылал камин. Дверь приоткрылась, выглянула Лайма.
— Не простудиться бы вам. Зайдите, погрейтесь у огня.
Август в комнате обрывками газеты чистил добытые Лаймой шампуры.
— Я принесла из бара термос с черным кофе. Не желаете? — предложила Лайма.
— С превеликим удовольствием! Крепкий черный кофе моя слабость.
— Как и сигареты,— кольнула Лайма.— Я обратила внимание: вы курите, не переставая.
— Дурная привычка военных лет.
— Опять война! — поморщилась Лайма.— Прошу вас, давайте, пока будем в горах, не вспоминать о ней.
— На это требуется коллективное решение,— уклонился я от прямого ответа.
— Вы о чем? — спросил Август, хотя прекрасно слышал наш разговор.— А я как раз собираюсь Роберту показать места былых сражений. Кстати, турбаза построена на пепелище сожженной гитлеровцами усадьбы. Ты-то, Лайма, этого не знала. Здесь повсюду шла война.
— И неужели об этом нужно без конца вспоминать? — проговорила с досадой Лайма.
— Да как же мы смеем об этом забыть! — вскипел отец.— Особенно мы с Робертом, кому на войне здорово досталось... А кроме того, мы сюда приехали отдыхать и никаких ограничений не потерпим. Пусть каждый говорит и делает что хочет.
— А мне вот не нравится! — уж не на шутку рассердилась Лайма.— Не нравятся мне фильмы о войне, пьесы, рассказы, романы и все, что напоминает о том жутком времени. По-моему, все это так старо, что поскорее хочется забыть. Во всяком случае, забыть здесь, в горах, где о кошмарных днях ничто не напоминает. Ну хорошо, положим, тут стоял когда-то дом, и он сгорел, а на его месте построили турбазу. Но большинство из отдыхающих войны в глаза не видели, да и навряд ли их интересует, что тут было раньше, они приехали сюда насладиться весной и солнцем... Давайте же говорить и думать о дне сегодняшнем и завтрашнем. О чем-нибудь прекрасном и радостном, а не об ужасах войны.
— Да будет так! — сказал я.
Но Август, недовольный таким предложением, возразил:
— Опомнись, Лайма! Ты требуешь невозможного. Я собираюсь рассказать Роберту о том, что здесь происходило, о сражениях, о наших победах. Ты же хочешь, чтобы мы оба вечерами молча перевязывали свои старые раны, даже те, которые и перевязать невозможно. Да как мы смеем думать лишь о сегодняшнем дне, забыв день вчерашний? Прошлое намертво припаялось к нашим жизням, и не только к нашим, к жизни всего мира оно припаялось!
— Ну хорошо,— уступила Лайма,— тогда хотя бы в этот вечер постарайтесь не поминать прошлого. Займемся лучше шашлыками.
Мы не возражали. Вооружившись шампурами, сели перед камином и не спеша покручивали их над пылающей грудой углей, жадно глотая аппетитные запахи. Лайма поставила на стол тарелки, стаканы, кувшин с вином, хлеб и зелень.
— Чувствую, шашлыки у вас доспели! — сказала Лайма.— Нечего мешкать, садимся к столу!
Август разлил по стаканам вино:
— Твое здоровье, Роберт! Пусть этот вечер, горы, снега, которых ты, правда, еще не смог оценить по достоинству, в любое время напоминают тебе о том, что на Кавказе тебя всегда ждут настоящие друзья!
Мы чокнулись и выпили. Август свой стакан перевернул вверх дном, показывая, что в нем не осталось ни капли, а затем спросил:
— Ну, как вино?
— Вино превосходное! Даже не верится, что ты сам его делал.
— А шашлык? — в свою очередь спросила дочь.
— Выше всех похвал, Лайма! В свое время чего я только не перепробовал! И гадов ползучих едал, и суп, сваренный из конской ноги вместе с копытом, хлебал, и похлебку из медуз, бульон из плавников акулы, лошадиным глазом лакомился, кошатиной, свиными потрохами и хвостами, казалось бы, все перепробовал, не говоря уж о баранине во всех видах, по всяким рецептам приготовленной... Правда, и это отчасти рассказ о войне, ибо все эти прелести мне довелось отведать на дорогах войны в разные годы, на разных широтах.
— Ничего! Такие рассказы мне по душе,— заметила она.
Я налил всем вина и продолжал:
— Так что, Лайма, если вы причастны к изготовлению этого прекрасного шашлыка, готов вам присвоить почетное звание гроссмейстера кулинарных дел. Ничего вкуснее мне есть не приходилось. А теперь, друзья, выпьем за ваш богатый, щедрый край, за вас и за Иону, которой, к сожалению, с нами нет. За цветущий миндалевый сад, Лайма, за ваши золотые руки! За то, чтобы те бури и грозы, что прошумели над нашими седыми головами, ваше поколение обошли стороной!
Мы дружно сдвинули стаканы и выпили.
— Вот уж не думала, что латыши такие мастера тосты говорить,— с улыбкой обронила Лайма.— Иного кавказца за пояс заткнут...
Дрова давно прогорели, в комнате стало жарко. От шашлыка и выпитого вина я почувствовал усталость. Заметив это, Лайма встала и, пожелав нам спокойной ночи, ушла к себе. На турбазе было тихо, должно быть, все уже спали, только в соседнем номере у Лаймы поскрипывали половицы.
Я открыл дверь на балкон, в комнату хлынул чистый студеный воздух, в камине заалела горка углей, а из трубы донесся печальный звук, как будто где-то далеко в горах заиграла валторна. Мы с Августом вышли на балкон подышать свежим воздухом.
— Да, здесь когда-то гремели бои,— произнес Август, прислушиваясь к тишине.— И не один раз, а дважды. Сначала, когда фашисты рвались на Кавказ, потом, когда освобождали эту землю. На одной из здешних высот меня и ранило. Полдня пролежал на снегу. Думал, уже крышка. Санитары подобрали, спасли. Я в артдивизионе служил. Наблюдателем. Но фашистам тоже здорово тогда досталось.
Попыхивая сигаретой, Август вглядывался в темноту, в которой скрывались снежные горы, вглядывался так, словно надеялся разглядеть далекое прошлое.
— Шальные были деньки,— продолжал он, как бы разговаривая сам с собой.— Гитлеровцы как смерчь ворвались на Кавказ. Я работал механиком на молибденовом комбинате. Вдруг узнаем: немцы совсем близко и все дороги отрезаны. Что делать? Не сдаваться же! Те, для кого нашлось оружие, ушли на фронт, а мы, безоружные, взяли на закорки малых ребятишек и — к горным перевалам. Сотни четыре детей перенесли через хребет. Представляешь — четыре сотни! В тылу передали их соответствующим учреждениям, а сами добровольцами... А ранило меня, когда Кавказ освобождали. В Тбилиси в госпитале лежал, там познакомился с Ионой, она санитаркой была. Потом поженились, вернулись в ее родные края... Тебе не холодно? — прервал свой рассказ Август.— А меня что-то зазнобило, пойдем...
Утро нас встретило ярким солнцем и голубым небом. Позавтракали, набили рюкзак приготовленной Лаймой провизией — бутербродами, пирожками, термосом с черным кофе. Примерили ботинки, вся лыжная оснастка оказалась совсем новой, и об этом Лайма успела позаботиться.
Ах, горы, снежные горы, как я мечтал снова свидеться с вами, хотя бы несколько дней подышать целебным воздухом! Безмолвные, седые великаны, под своими скалами и снегами таящие тайны тысячелетий, в моем представлении вы вечно юные, живые, неповторимые!
— Я отведу вас на самый красивый и пологий склон,— серебряным звоночком звенел голос Лаймы. Она шла впереди, энергично работая палками.— Вам, хромцам, там будет удобно — подъемы перемежаются со спусками, а в долине течет ручей, тот самый, что клокочет у турбазы. Я иду не слишком быстро?
— Ну как, Роберт? — повернувшись ко мне, крикнул Август.
— Отлично! Слов не нахожу!
Лыжня была четкая, и я летел по ней как на крыльях, должно быть еще и потому, что Лайма проложила ее с небольшим уклоном. Немного погодя лыжня забралась повыше, и опять мы стремительно мчались вниз.
Наконец добрались до обещанного Лаймой рая. Просторный, обласканный солнцем склон полого спускался к густому подлеску, а за ним бурлил ручей. Ровная гладь без скал и камней. Оставленное под залежь поле или горное пастбище. Слева, за таким же холмом, как наш, начинался один из отрогов главного Кавказского хребта — отвесные скалы, вершины в снегах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90