ЖАН ГРИВА
Рассказы
(пер. с латыш)
НА РОДИНЕ
ВО ИМЯ РЕВОЛЮЦИИ
Зима. Тысяча девятьсот двадцать второй год. Уже шестой день в алтайских степях свирепствует сибирская метель. Толстым слоем снега она покрыла низины, засыпала овраги и степные дороги. Ветер затягивает снегом колодцы, вдувает колючую снежную пыль сквозь оконные и дверные щели в сени, в комнаты, наметает сугробы до крыш, а кое-где и до самого конька. В помещении волостного Совета, полутемном от заснеженных окон, сидят два человека. Укутавшись в овчинные тулупы, они засунули руки в шерстяных варежках в рукава и зябко втянули головы в плечи. Один из них еще совсем молодой, стройный, в черной барашковой шапке. Другой — средних лет, с усами и глубоким сабельным шрамом на левой щеке. Папаха его небрежно сдвинута на затылок, взгляд хмурый, выражение лица твердое и непреклонное. Ударив кулаками по столу, он решительно говорит:
— Надо ехать, Ян Янович! Ничего не поделаешь, надо ехать...
Младший еще глубже засовывает руки в рукава тулупа, еще больше втягивает голову, словно желая спрятаться от собеседника, от жалобного воя ветра, от метели в степи — от всего мира. Старший, скручивая козью ножку, продолжает:
— Вчера одна линия еще работала. Звонили из уезда. Банда капитана Зверева разграбила лесничество, забрала продукты. Рабочие голодают, понимаешь? — Закурив и выпустив клуб серого дыма, сразу же подхваченный и развеянный гулявшим по комнате- ветром, он продолжает: — Надо расследовать это дело, и пора покончить с бандитами! Во имя революции — надо ехать!
Молодой все ниже клонится к столу, зябко кутается в мягкий тулуп, а в ушах все звучат слова начальника:
— Направляю с тобой шесть самых отважных, самых лучших, надежных ребят. Маловато, знаю. Но в случае чего звоните в уезд. Да, маловато, но не ехать нельзя, понимаешь? Нельзя...
Ян Элкснитис молчит. Трудно отказаться, но еще труднее дать согласие. Ведь ему всего-навсего двадцать два года. Как еще хочется жить, работать, учиться, любить! Да, любить. Ведь он еще по-настоящему и не знает, что такое любовь, женская ласка, семья, дети. Ему было девятнадцать лет, когда он оставил родителей и вместе с красными стрелками ушел из Риги, воевал на многих фронтах гражданской войны и остался здоров. А вот теперь, когда нужно победить лишь голод и разруху, чтобы начать настоящую жизнь, приходится снова брать в руки оружие. Как сказать об этом Жене, маленькой, веселой московской студентке, с которой он сдружился с первого же дня?
— Настоящий солдат так долго не раздумывает,— говорит Семенов, сердито бросая на пол окурок.— Тряпка ты, не мужчина.
Ян- Элкснитис поднимается. Голубые глаза серьезно смотрят на командира. Крепко сжат рот, над губой еле пробивается первый пух.
— Товарищ Семенов, я поеду,— твердо говорит он.— Я поеду...
Сильные руки Семенова хватают плечи юноши, лицо расцветает в улыбке.
— Я, наверное, обидел тебя? Прости, погорячился. Потрепала нам нервы война, сам понимаешь. Теперь слушай: поедете завтра утром на подводах. К тому времени из уезда должен прибыть бухгалтер. Поедет с вами, составит опись недостающих продуктов. Действуй именем революции, круто и решительно. Видать, в этом деле не только бандиты замешаны. А теперь иди маленько отдохни да собирайся. До свиданья!
Они прощаются, и Ян Элкснитис выходит в сени. Дверь замело снегом, открывается с трудом. Колючий
снег обжигает лицо. Завывает и повизгивает ветер, а дырявые водосточные трубы полуразвалившейся церковки гудят словно орган.
Ян прямым путем направляется в сельскую школу к учительнице Жене. Школа уже вторую неделю закрыта — нет дров. Окна затянуло льдом и занесло снегом. Только одно окно наполовину оттаяло: за ним живет комсомолка Женя, добровольно приехавшая в Сибирь работать учительницей.
Женя, Женя — какое красивое и звучное имя! При мысли о ней перестают бегать холодные мурашки и в жилы вливается удивительное пьянящее тепло. Женя, Женя...
Да, она дома. Она стоит у плиты и заталкивает в топку толстые сырые поленья, с которых каплет грязь.
— Ян! — восклицает она удивленно и, вытирая фартуком мокрые руки, спешит навстречу.— Я ждала тебя позже, когда комната нагреется. Почему у тебя такой мрачный вид? Ты замерз?
Ян вешает тулуп на гвоздь у двери, стряхивает с шапки снег и вешает ее на тулуп.
Спутавшиеся под шапкой льняные волосы спадают на высокий лоб, а голубые глаза с грустью смотрят на девушку.
— Был в Совете, решил зайти,— смущаясь, говорит он. С языка готовы сорваться теплые, нежные слова, но они остаются невысказанными. Он всегда такой: избегает чрезмерной нежности, немногословен, неуклюж. Ян не знает, что такая сдержанность девушке больше по сердцу, чем потоки красноречия. Что стоят слова, если нет красоты душевной!
Женя стряхивает приставшие к темному ситцевому платью кусочки бересты, накидывает на плечи шерстяной платок.
Ян садится на скрипучий табурет, Женя — напротив на край кровати. Смеркается. Оконные стекла тускнеют, точно покрываются налетом пепла. Женя кладет руки на сильные плечи Яна.
— Рассказывай, что нового,— спрашивает она, прижимаясь щекой к его прохладному, заросшему пухом лицу.— Уж не заболел ли ты? Дай-ка пульс.
Женя кладет руку Яна на свои теплые колени, нащупывает пульс и считает:
— Раз, два, три, четыре, пять... У тебя учащенный пульс! — восклицает она.— Ты заболел. Я тебя не отпущу домой, окончательно простудишься. Раздевайся и ложись на мою кровать! Я приготовлю горячий чай.
Ян знает, что он здоров как бык. И если сердце бьется быстрее обычного, то это от близости девушки. Но ему очень приятно, что Женя считает его больным и заботится, как о малом ребенке. Только как же быть: ему ни разу не приходилось здесь оставаться! Нет, он приляжет так, одетый.
— Раздевайся! — торопит Женя, наливая в чайник звенящую льдинками воду. Она сдвигает поленом раскаленную конфорку, и на закопченном потолке отсвечивает колеблющийся красноватый круг.— Раздевайся без стеснения, я выйду в сени!
Поставив чайник на плиту, Женя выходит. Ян нехотя снимает одежду, отсыревшие валенки, носки и забирается под одеяло. Грубые холщовые простыни так холодны, что Янис даже поеживается. Ступни ног совсем одеревенели, и он плотнее укутывает их тяжелым лоскутным одеялом.
Женя приоткрывает дверь, в руках у нее мешочек с чаем. Увидев Яна лежащим в кровати, она смеется.
— Какой же ты стеснительный! А что бы ты делал, если бы тебе пришлось лежать в больнице? Там бы за тобой ухаживала не одна женщина.
Сняв с гвоздя тулуп Яна, она укрывает его, заботливо укутывает широкие плечи одеялом и садится на край кровати.
— Так, теперь лежи и не двигайся. Скоро поспеет чай. Малиновый. Самое лучшее средство от простуды.
— Женя, не надо,— шепчет Ян и берет ее руку.— Ничего серьезного нет. Так просто..,
— Ах ты, хитрец! — Женя наклоняется и обнимает горячую шею Яна.
На улице воет метель, бросая в оконные стекла пригоршни колючего снега. А на горячей плите шумит чайник, шумит, шумит, и постепенно этот шум переходит в какую-то грустную, непонятную мелодию. Наконец вода в чайнике начинает бурлить, из него вырывается струйка пара, потом целое облако, и вот уже на плиту с шипеньем скатывается первая капля кипящей воды.
Женя вскакивает, подбегает к плите, снимает чайник.
— У меня есть пять картофелин,— вспоминает она.— Может, испечь тебе?
— Нет, не нужно, оставь.
У Жени только один стакан. Она долго греет его над плитой, чтобы не лопнул от горячей воды. Заварив мали-
— Бери скорее, мне горячо. Сахар получишь на будущий год.
Ян, смеясь, приподымается, берет стакан, дует на чай сделав глоток, восклицает:
- Горячий!
— Как первый поцелуй,— смеясь, добавляет Женя. Ян ревниво косится, но Женя понимает его взгляд
и виноватым тоном поясняет:
- Я имею в виду твой...
А может, еще чей-нибудь?
— Нет, у меня никогда никого не было.
Боясь обжечься, Ян пьет маленькими глотками. Женя с удовольствием смотрит на него, приговаривая:
— Пей, пей, налью еще. Чайник полон.
В комнате заметно потеплело. Дрова сгорели, красные угли. Женя ворошит их обгорелой палочкой, закрывает вьюшку, потом наливает еще стакан чаю и возвращается на прежнее место. Они неторопливо пьют, и разговаривают о разных пустяках. Ян понимает, что нужно сказать о завтрашней поездке, но никак не может решиться. Женя сегодня такая милая. Зачем омрачать ее счастье тревогой и беспокойством? Нет, не стоит. Возможно, все обойдется благополучно...
Угли дотлели и покрылись белым налетом. В комнате стало совсем тепло и уютно. И если бы снаружи не завывала вьюга и в окна не билась метель, можно было бы подумать, что вдруг наступила весна, прекрасная, чудесная сибирская весна, с ее теплыми ветрами, пестрым разноцветьем и ароматами загадочной тайги.
— Забирайся одеяло, простудишься,— шепчет Ян Жене после долгого молчания, хотя знает, что в комнате тепло и простудиться нельзя.
Девушку смущает и волнует горячее дыхание Яна. Стесняясь, она раздевается в углу, поспешно забирается под одеяло и закрывает им пылающее лицо. Ян принимает ее в свои сильные объятия. Сейчас он желает одного: чтобы это длилось вечно и чтобы никогда не наступал день с неизбежным холодом, голодом, трудом и суровым долгом.
Но даже в эту ночь — прекраснейшую ночь их юной жизни — Земля продолжала вращаться и время неумолимо спешило вперед. И не успели они закрыть усталые, отяжелевшие веки, как на затянутые морозными узорами
оконные стекла уже легли голубовато-серые тени рассвета. Женя проснулась первая.
— Ян, может быть, ты сегодня останешься у меня? Ты ведь болен. Пойдешь на холод — опять простудишься.
— Нет, милая,— он впервые произносит это слово. Произносит так, словно стыдится этой ночи и переполняющей его нежности.— Мне надо идти. Командировка.
— Надолго уедешь?
— Нет, скоро вернусь. Женя обнимает его, шепча:
— Не представляю, как я без тебя... Я буду ждать... С утра до вечера буду ждать.
Ян целует ее и, мягко отстранив, встает, одевается, выпивает два стакана холодного малинового отвара, настоявшегося, красного, как кровь, и прощается.
— Жди. Как только вернусь, сразу приду к тебе.
Женя выходит с Яном на улицу, провожает его взглядом до тех пор, пока он не исчезает в белом тумане метели.
Кони запряжены. Ветер рвет и треплет сено в плетеном кузове саней, раздувает гривы и хвосты лошадей. В комнате председателя волостного Совета сидят вооруженные люди в тулупах и валенках. У стола стоит долговязый, городского вида юноша в старомодном пальто, в руках у него портфель и счеты. Ян Элкснитис сразу узнает его: так может выглядеть только приехавший из уезда бухгалтер. Председатель подает ему наган, но бухгалтер отказывается.
— Я не умею стрелять,— мямлит он.— Я еще никогда в жизни не стрелял.
— Бери, пригодится,— протягивая наган, говорит ему Ян Элкснитис.
— Только не расстреляй все патроны сразу, последний оставь для себя,— полушутя-полусерьезно советует Семенов.— И проверь там все как следует. Все-то продукты они с собой в лес вряд ли могли утащить. Наверное, кулакам роздали, часть попрятали, раскидали. Все, что найдете, в книгу записывай.
— Понятно,— отвечает приезжий и, взяв наган, неумело запихивает его в карман пальто.— С кем имею честь познакомиться? — спрашивает он, глядя на Элкснитиса.
— С руководителем операции Яном Яновичем Элкснитисом,— отвечает Семенов.— Отныне вы ему подчинены, как говорится, душой и телом.
— Слушаюсь, товарищ Семенов, отвечает по-военному приезжий, затем вежливо кланяется Элкснитису и приятным певучим голосом представляется: — Аким Никитич Черепов, помощник заместителя старшего бухгалтера уезда. Моя семья всегда преданно служила правительству. Отец в конце прошлого столетия был бухгалтером в Новониколаевском банке и уважаемым человеком. Деньги любят честных и преданных людей.
— Это вы хорошо сказали,— усмехается Семенов.— А где сейчас находится ваш уважаемый папаша?
— В четырнадцатом добровольцем ушел на фронт, дослужился до капитана, но в смутное время пропал без вести,— грустным, но по-прежнему певучим голосом говорит Аким Никитич, и в глазах его сверкают слезы.
— Ладно, биографию по дороге доскажешь,— резко обрывает его Ян и командует: — По ко-о-ням!
Семенов выходит проводить отъезжающих. Все усаживаются в сани, и застоявшиеся кони галопом несутся по широкой, занесенной снегом степной дороге. На передних санях запевают:
Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут. В бой роковой мы вступили с врагами — Нас еще судьбы безвестные ждут.
Аким Никитич Черепов не знает слов, но подтягивает мелодию. Когда поющие начинают новый куплет, он, усвоив песню, звучным басом покрывает все голоса:
Но мы поднимем гордо и смело Знамя борьбы за рабочее дело....
— Какой у вас сильный голос! — восхищается Элкс-нитис.— Вы, вероятно, учились?
— Нет, это у меня божий дар,— польщенный похвалой, любуясь своим голосом, певуче отвечает Черепов.— Отец водил меня с младенческих лет по церквам. Сначала я пел в хоре, затем стал солистом. Голос развивал, деньгу зашибал.
— И божью благодать призывал,— иронизирует Элкснитис.— А теперь? Тоже продолжаешь петь в церковном хоре?
— А как же иначе, разве им без меня обойтись? Я обещал как можно скорее вернуться обратно.
Ян сплевывает. О чем с таким пустобрехом говорить? Не успел еще уехать, а уже назад собирается! И добро бы куда-нибудь, а то в церковь... Черт знает что! И так всегда: посылают того, кто самим не нужен.
Аким Никитич не настолько глуп, чтобы не почувствовать раздражение попутчика. Он умолкает, и его певучей речи не слышно до тех пор, пока из вьюжной мглы не начинают вырисовываться рыхлые горбы предгорий Алтая. Тут у него вновь развязывается язык.
Теперь он уже не красуется своим голосом, а говорит совершенно естественно:
— Ян Янович, что за банда здесь орудует?
— Какой-то белогвардейский капитан Зверев.
— А если они нападут на нас?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90