А мне ведь было пятнадцать, полных пятнадцать лет. Я умел ходить по компасу, разобрать и собрать мотор, выполнить любую работу. И нате вам — сиди дома, расти большой! Меня это так заело, что я не выдержал и все это высказал отцу. Он, конечно, не принял моего протеста всерьез. Единственное, что он позволил нам с матерью,— провести ночь на маяке, чтобы утром чуть свет отправиться обратно.
«Может, я сам вас завтра доставлю домой,— добавил он загадочно.— Там будет видно».
Но завтрашний день не предвещал ничего хорошего. Едва сгустились сумерки и на мачте вспыхнули огни, в каюту прибежал радист и сообщил, что началось фашистское вторжение в Данию. Правительство призвало не сопротивляться захватчикам.
«Как — не сопротивляться?! — заревел отец, яростно грохнув кулаком по столу.— Не сопротивляются только трусы и предатели!»
Мать снова заплакала. У меня от волнения задрожали ноги. Значит, началась война!
Отец метался по каюте точно разъяренный зверь.
«Не согласен! Они трусы, предатели! — Он подошел к радисту, взял его за плечи и заговорил почти умоляющим голосом: — Ведь вы же не сдадитесь, правда? Вы ведь тоже... встанете на защиту родины».
«Сдаться без боя — это подло!» — воскликнул радист.
«Правильно, голубчик! — одобрил отец.— Я сейчас
же прикажу вывезти на берег лишних людей. Мы потушим огни, поднимем якорь и отправимся в Швецию. Передайте по радио на береговой маяк, чтобы они там тоже потушили огни. Пусть попробует сунуться сюда фашистский флот — разобьется в пух и прах на подводных скалах и мелях».
Радист поспешно вышел. Мать осталась в каюте, заливаясь горькими слезами, а мы с отцом выбежали на палубу. Но сторож маяка отказался погасить огни.
«Меня посадят за решетку! — кричал он.— Меня расстреляют!»
«Да кто тебя посмеет посадить? На страну напали враги. Мы не имеем права указывать им дорогу к нашим берегам. Свет нужно погасить! Я тебе приказываю!»
Сторож махнул рукой в сторону берега, где горели огни прибрежного маяка.
«У них-то горит!»
Но в этот момент прожекторы дальнего маяка погасли.
«И у них погасло!» — радостно воскликнул отец.
Сторож молча ушел, и скоро наш корабль окутала беспросветная темнота. Тем временем спустили лодки, завели моторы. Те, кто покидал маяк, рассаживались по моторкам. На корабле остались мри родители, я, сторож, один из штурманов, механик и радист. Остальные, простившись с нами, отправились к родным берегам. А наш корабль, подняв якоря, с потушенными огнями взял курс на Швецию.
И опять я всю ночь не мог заснуть от волнения. С отцовским биноклем в руках я стоял на капитанском мостике, наблюдая за морем — не покажутся ли вражеские корабли?
Ночью к отцу пришел сторож маяка. Вид у него был очень расстроенный.
«Может, нам стоит на мачте зажечь сигнал, что мы не на своем месте?» — сказал он отцу.
Я знал по рассказам отца, что в случае аварии или во время бури, когда плавучий маяк срывается с якорей, на его мачте поднимают сигнал «Мы не на своем месте!» — чтобы не сбить с толку корабли. Но отец набросился на сторожа:
«Мы на своем месте, понятно? Мы на посту, мы боремся. Никаких сигналов противнику! Мы будем идти самыми опасными мелями. И пусть посмеют к нам приблизиться — костей не соберут...»
Да, у меня был настоящий отец! Что бы сказал Пэр, если бы он слышал?
На рассвете я увидел три военных корабля, шедших прямо на нас. Я бросился к отцу.
«Вижу, вижу,— сказал он.— Они давно нас преследуют. Я хочу их заманить подальше. Здесь страшные мели. Здесь-то они и свернут себе шею».
Корабли быстро настигали нас. И вдруг один из них накренился и задрал нос. Тот, который шел за ним, не успел вовремя застопорить и врезался в него. Послышался взрыв. Корабли скрылись в облаке дыма и пара.
«Попались! — радостно воскликнул отец и скомандовал: — Полный вперед!»
Отец сменил штурмана. Наш плавучий маяк, петляя между мелями, пытался оторваться от противника и приблизился к берегу.
В штурвальную рубку вбежал радист.
«Противник сигнализирует: «Остановитесь!»
«Полный вперед!» — повторил отец.
В этот момент небо содрогнулось от страшного взрыва, словно по нему полоснули огромным мечом. .Это заговорила тяжелая артиллерия военного корабля. Первые снаряды падали на значительном расстоянии слева от нас. Они взрывались с глухим шумом, выбрасывая белые фонтаны воды и черные осколки стали, которые через некоторое время падали обратно в море.
«Нильс! — крикнул отец.— Зови мать, и вместе на моторке к берегу!»
Мне было страшно, но я не хотел оставлять отца. Я сказал:
«Никуда я не поеду, я останусь с тобой...»
Тут опять раздался грохот. На этот раз снаряды легли совсем близко. Рухнула мачта с флагом.
Отец схватил меня за руку и силком втащил в лодку. Из каюты вышла мать с перекошенным от ужаса лицом. Отец быстро завел мотор, отвязал лодку, обнял нас на прощанье, потом прыгнул обратно на палубу и скрылся в штурвальной рубке. Мать дрожала от страха, часто всхлипывая. Утешать ее не было времени. Я сжимал в руках руль, направляя лодку к берегу. Корабль-маяк быстро удалялся в противоположном направлении. Я понял, что отец старается увести маяк подальше от нашей лодки, чтобы в нас случайно не попал снаряд. После третьего залпа маяк заволокло дымом, и он остановился.
Наверное, начал тонуть. Хорошо, что мать сидела спиной и ничего не видела.
Когда лодка пристала к берегу, от отцовского корабля не осталось и следа. И только на горизонте виднелся военный корабль противника, угрожающе задравший нос.
В то же утро матери сделалось плохо, и она умерла. Рыбачки говорили, что от больших переживаний у нее случился разрыв сердца. Меня взяли к себе родители Пэра. В конце войны мы с Пэром стали большими и воевали с оккупантами так же, как мой отец...
У Гельсингерского плавучего маяка по имени «Лапег-рюп» мы остановились. Нильс Енсен простился с нами и, сев на буксир, уехал. Он отправился к берегам Дании, где в полуночное небо поднимал свои башни легендарный замок принца Гамлета. Но на этот раз замок не захватил моего воображения, как обычно. Я раздумывал о людях — больших, отважных, сильных людях, которые в минуты опасности не вешают головы и у которых не дрогнет рука. Я думал о героях, которые в бурю и непогоду истории подобны огням маяка, указывающим правильный путь — путь борьбы за свободу.
ПОД СЕНЬЮ ГОЛУБОЙ МЕЧЕТИ
В Стамбуле на берегу Золотого Рога, недалеко от моста Ататюрк, уже пятьдесят лет жил чистильщик обуви Али Бабиб. Он ютился в крохотной, прилепившейся к стене большого дома известняковой лачуге, никого не беспокоя и никому не позволяя нарушать свой покой. И тем не менее все окрестные жители знади его как облупленного. Стоило ему с тяжелым ящиком за спиной показаться на пыльных улицах, как оборванные мальчишки и девчонки, высунувшись из окон домов, кричали:
— Ма-ма-а! Али Баби-и-иб*
Чтобы доставить малышам удовольствие, Али Бабиб охотно затягивал свою привычную песенку:
Я хромой
Али Бабиб,
Совсем, совсем хромой.
Пол-лиры отыщешь —
Ботинки начищу,
Я — старый Али Бабиб.
И зимой, когда с Черного моря дули суровые ветры, и весной, когда с Мраморного моря доносилось влажное
дуновение зефира, и в знойные летние дни, когда казалось, что сверкающая позолота огромного купола Со* фийского собора вот-вот растопится и потечет, Али Бабиб неизменно ковылял на работу. Смешно припадая на хромую ногу, он тащился почти через весь город. Да и что ему оставалось делать, если в его районе никто не желал чистить обувь? Те, у кого она была, предпочитали чистить ее сами. Поэтому пришлось искать такое место, где собирались богатые люди, у которых была обувь и звенели в кошельке деньги. И Али Бабиб нашел такое место около Голубой мечети, вознесшей к небу шесть стройных игл минарета. Здесь же по соседству находились огромный Софийский собор и византийский ипподром. Сюда обычно стекалось много богатых людей, ежедневно приезжали иностранные туристы. Здесь можно было надеяться заработать лиру-другую на пропитание.
К сожалению, Али Бабиб со своим набором разноцветных мазей и щетками был здесь не один. Ежедневно, точно солдаты в строю, выстраивалось рядом с ним с полдюжины таких же калек с разноцветными щетками в руках и светлыми надеждами в груди. Но никто из них не знал такой прекрасной песенки, как Али Бабиб, да никто и не умел петь так, как он. По сравнению с голосом Али Бабиба даже голос самого муллы, с минарета созывающего правоверных на молитву, казался жалким кошачьим мяуканьем. Стоило издали показаться человеку в обуви, как Али Бабиб сразу же начинал петь:
Я хромой
Али Бабиб,
Совсем, совсем хромой.
Пол-лиры отыщешь —
Ботинки начищу,
Я — старый Али Бабиб...
И удивительно: тот, кто совсем и не собирался чистить ботинки, услышав необычную песенку, подходил и ставил ногу на подставку.
— Ну, Али Бабиб, так и быть, почисти. Да смотри, чтобы блестели, как вода на солнце в бухте Золотого Рога.
— Что такое воды Золотого Рога по сравнению с вашими ботинками и солнце — по сравнению с моей коробкой сапожной мази! Ручаюсь, господин, что, когда я наведу блеск на ваши ботинки, вам захочется дать мне целую лиру вместо пол-лиры.
И действительно, кое-кто бросал на мостовую вместе пол-лиры целую лиру.
— Али Бабиб, ты занимаешься нечестной конкуренцией,— протестовали сидящие без работы соседи. Твое богатство опять увеличилось на целую лиру.
Али Бабиб успокаивал их:
— Лучше радуйтесь, что тот ленивый глупец обеднел на одну лиру. Я за это вам куплю в обед бутылку раки.
Али Бабиб был хозяином своего слова: в такие дни он всегда приносил товарищам бутылку бодрящего напитка.
— Ну и чертова же ты перечница! — хвалили его друзья, сидя за бутылкой.— Ты в этом деле понимаешь больше нас. Нет ли у тебя в кармане волшебного магнита?
Али Бабиб только посмеивался:
— Мой магнит не в кармане, а в гортани.
— Кто тебе сочинил эту песню? Кто научил петь? — спрашивал другой.
И Али Бабиб опять шутил:
— Мыши и блохи моей лачуги написали слова моей песни, птицы петь научили.
— Если бы ты еще умел плясать,— добавил третий,— то мы могли бы все зарабатывать: ты бы зазывал, а мы бы все работали.
— Нет, милые друзья, так дело не пойдет,— отвечал Али Бабиб.— Разве вам не знакомо древнее мудрое изречение наших дедов? Так запомните: голодный медведь никогда не пляшет.
— Али Бабиб, тебе надо было учиться на муллу. Ты слишком умен, чтобы быть простым чистильщиком сапог,— сказал четвертый.
— Я создан не для того, чтобы обманывать бедных людей, а чтобы делать им добро,— отрезал Али Бабиб и, заметив кучку иностранцев, запел свою любимую песенку.
Иностранцы с любопытством окружили его, подставляя пыльную обувь.
Когда обувь иностранца блеском могла конкурировать с сиянием куполов Софийского собора, раздавался обычный вопрос: «Сколько?»
У Али Бабиба на подобные вопросы всегда был готов, ответ:
— Для вас, дорогой господин, бесплатно.
— Какой гостеприимный народ! — наивно восторгались туристы, втискивая в ладонь Али Бабиба по лире.
Переодетые в штатское тайные агенты жандармерии, притворяясь любопытными обывателями, следовали по пятам за иностранцами, многозначительно подмигивая Али Бабибу. Как-то один из них, подойдя к чистильщику, спросил:
— Не хочешь ли немного подзаработать?
— Стараюсь, господин, как умею,— уклончиво ответил Али Бабиб.
— Ты остроумный старик,— похвалил Али Бабиба агент.— И мог бы помочь нашей службе. Следи за этими иноземными проходимцами и, если кто-либо из них занимается недозволенной агитацией или раздает запретные сувениры, сообщай нам. Мы тебя хорошо вознаградим.
— За Турцию я буду стоять и умру без всяких денег,— ответил старик.
— Нет, за работу полагается соответствующая плата. Не бойся, мы тебе заплатим. Да приглядывай и за нашими голодранцами. Они нисколько не лучше иноземных агитаторов.
— Не понимаю, господин, о чем вы говорите.
— Привыкнешь — поймешь,— сказал агент и протянул Али Бабибу на прощанье руку.
Али Бабиб спрятал руки за спину.
— Простите, господин! У меня очень грязные руки.
— Значит, договорились? — спросил агент.— Я буду к» тебе заходить.
— Всегда рад гостям,— ответил старик.
— Что эта ищейка тут вынюхивает? — воскликнул один из чистильщиков, наблюдавший за разговором агента с Али Бабибом.— Ты, старик, с этим Стервятником не связывайся. Плохо кончишь.
— Не тревожься,— успокоил Али Бабиб товарища.— Он хотел навести блеск на свой кривой нос ищейки, но у меня не хватило на это красной мази.
Товарищи рассмеялись, а Али Бабиб вспомнил страшный случай из своей жизни. Это произошло лет тридцать назад, в дни его молодости, когда еще были живы отец и мать. В то время Али Бабиб не хромал и работал на одной стамбульской фабрике транспортным рабочим. Он обладал недюжинной силой и мог унести на спине почти целый воз. Но вот вспыхнула стачка из-за того, что предприниматель отказался повысить рабочим заработную
плату. Рабочие не уступили и организовали демонстрацию на улицах Стамбула. На мосту Галата их встретили жандармы. Завязалась отчаянная борьба. Один из жандармов сбил с ног Али Бабиба и наехал на него взбесившимся конем. Раздался страшный хруст, и Али Бабиб потерял сознание. Он очнулся в своей лачуге. Возле его постели на корточках сидели плачущие родители.
— Али! — воскликнул отец.— Ты никогда больше не будешь ходить как следует. У тебя сломана нога...
И действительно, нога Али Бабиба срослась кривой, как дуга. Он уже не мог работать грузчиком, потому что сломанная нога еле выдерживала тяжесть его собственного тела. Пришлось подыскивать работу полегче. Так Али Бабиб стал чистильщиком обуви.
Беда никогда не приходит одна: вскоре чуть ли не одновременно умерли родители Али Бабиба. Поднимая затонувшую в бухте Золотого Рога баржу, отец простудился, заболел воспалением легких, а мать после смерти отца стала таять как свечка и очень скоро нашла место на кладбище рядом с отцом. Али Бабиб остался в маленькой лачуге совсем один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90