Не переставая петь, я случайно заглянул в висящее впереди зеркальце. В нем я увидел глаза Элины — маленькие, серо-синие, как вода в канале. Красноватые ресницы медленно опустились, и некоторое время она сидела, закрыв глаза, словно предавшись воспоминаниям. А когда ресницы снова вспорхнули, на них блеснули слезы.
Я перестал петь и обернулся. Она сидела, сжавшись в комочек, и утирала платком мокрые щеки.
— Вы плачете? — воскликнул я.
— Так, размечталась,— ответила она смущенно и как-то болезненно улыбнулась мне.— Прошлое вспомнила.
— Какое же прошлое?
— Войну.
— Во время войны вы жили в Роттердаме?
— Нет,— она так решительно качнула головой, что красноватые пряди волос разлетелись во все стороны.— Во время войны меня отправили в Германию.
Это еще больше распалило мое любопытство.
— А каким образом в Германии вы смогли выучить русский язык?
— Это длинная история, но, если хотите, я расскажу.
— Конечно! До Роттердама далеко! — сказал я.
— Все началось в сороковом году. Мне тогда было всего-навсего двадцать четыре, и покойная матушка часто говорила, что я похожа на распустившийся тюльпан. Мать очень любила меня и, конечно, слегка преувеличивала, хотя в то время я выглядела не так, как теперь, ведь я была молода. Работала простой поденщицей на цветочной ферме, и уж не помню, как и что, но приглянулась садовнику — молодому, видному и развеселому парню. Мы поженились и ждали ребенка. И тут случилось ужасное — на Голландию напали гитлеровцы. Мой муж был человек горячий, решительный, он ушел в армию
и погиб в первом же бою. Для меня это были кошмарные дни, и, если бы не ребенок, я бы, наверное, покончила с собой. Осенью того же года родился он, мой Франциск. Тот самый, у которого я сейчас гостила. Он служит на ферме. Вчера ему исполнилось семнадцать лет, и вы подумайте — хозяин освободил его на целый день, чтобы он побыл со мной. У него добрый, хороший хозяин, не то что другие. А когда меня в ту пору разлучили с Франциском и послали в Германию, ему был только годик. Он остался в Роттердаме с моей матерью, а я, заливаясь слезами, уехала на чужбину. Вам, наверное, не приходилось жить в чужой стране, среди гадких людей, которые относятся к вам хуже, чем к скоту. Уж наверное не приходилось. А я жила там, и не один год: тяжкий, изнурительный труд, голод, холод и грязь. Правда, весной в сорок четвертом стало несколько лучше. К нам под конвоем прислали тридцать русских военнопленных. Меня с полевых работ перевели на кухню, я им готовила пишу. Русские, узнав, что я голландка и так же, как они, насильно привезена сюда, стали со мной приветливы. Я же кормила их как могла, потому что после концлагеря от них остались только кожа да кости. Особенно подружилась я с одним из них. Потом я узнала, что он был командиром и в самом начале войны попал в окружение. Когда выдавались свободные минуты, мы с ним разговаривали по-русски. У него был красивый голос, и его любимой песней была «Катюша»...
— А как звали его, этого командира? Вы помните?
— Как же не помнить! — воскликнула она.— Сергей Иванов. А я звала его просто Сережа. Красивое имя, не правда ли?
— Да, красивое,— согласился я.— Очень красивое. И что с ним случилось?
— Мы пробыли вместе почти целый год. Очень скоро я стала замечать, что Сергей неравнодушен ко мне, да и я к нему тоже. Он был молодой, интересный, перед войной закончил в Москве университет, а самое главное, характер у него был хороший. В общем, замечательный человек. Мы решили, что, когда кончится война, заедем в Роттердам, заберем мою матушку, сына и поедем к нему на родину — в СССР. Он не сомневался, что Красная армия освободит нас. Остальные пленные уважали его. Потом Сергей посвятил меня в свои тайные планы и попросил помочь. Это было в последнюю военную
весну. Немцев били на всех фронтах, они повсюду отступали. Сергей с товарищами решил обезоружить охрану и уйти в лес. Я должна была достать им ключ от ворот и подсыпать снотворного в кофе охранникам. Я все исполнила. Ночью они сняли стражу и, забрав оружие, боеприпасы, ушли партизанить. Когда кончилась война, я узнала, что Сергей погиб в перестрелке с эсэсовцами...
Я взглянул в зеркальце и снова увидел глаза Элины. И опять в них блестели слезы.
— Ужасно,— сказал я.
— Ужасно! — повторила Элина.— Когда я вернулась домой, у меня родилась дочка. Я назвала ее Катюшей...
Я молчал, она тоже. Приближались к Роттердаму. У какого-то канала, где вдоль берега стояли баржи с домиками на палубе, Элина попросила остановиться.
— Вот мой дом,— сказала она и, чтобы рассеять хмурое настроение, весело добавила:— В воде я плаваю, как лебедь. .
Мы вместе вышли из машины. Я спросила:
— Можно мне взглянуть на вашу Катюшу?
— Конечно,— сказала она и крикнула: — Катюша, где ты, милая? Я приехала!
На барже показалась темноволосая девчурка, она ловко спрыгнула на берег, с веселым криком подбежала к нам и повисла на шее у матери.
— Катюша, познакомься с этим дядей,— Элина обернулась ко мне,— он приехал из страны твоего отца.
— Он останется с нами? — спросила Катюша, протягивая мне руку.
— Нет, он моряк. Он должен уйти в море.
Я вспомнил, что у меня в кармане пустячок из Риги — маленькая серебряная брошечка.
— Вот, возьми на память! — Я протянул брошку Катюше и поцеловал ее на прощанье.
Потом сел в машину и уехал. Я уже не жалел о своей поездке. Я забыл и про гарлемский мясной рынок, и про гаагский замок, и про амстердамскую ратушу. В памяти остались только глаза Элины, лучащиеся такой человечной теплотой, и малютка Катюша, родившаяся от двух печальных, но прекрасных судеб. Может быть, Катюше, этой шустрой девчурке, достанется лучшая доля, чем ее родителям — участникам и очевидцам страшной катастрофы.
Мы приехали в Роттердам. И тут мой неразговорчивый шофер заговорил.
— Ужасно,— произнес он, и я понял его с полуслова.
— Давайте постараемся, чтобы такое больше никогда случилось,— сказал я ему на прощанье, и мы обменялись крепким рукопожатием.
КАК ДАО КЕН ВОЗНЕССЯ НА НЕБО
Мы плыли на небольшом пограничном катере по заливу Халонг, который был сплошь усеян островами, заросшими тропическими деревьями, кустарником и лианами, отчего напоминал огромную миску с зеленым горохом. Мой спутник Ван Да, потомок айфонских рыбаков, теперь пограничник, подробно рассказывал мне об этом архипелаге, состоящем из тысяч островков, о каждом гроте, вспоминал давние события, связанные с освободительной борьбой вьетнамцев. В металлическом катере, раскаленном тропическим солнцем, припекало как на сковородке, и я скоро устал от длинного рассказа Ван Да. Мое внимание больше привлекала экзотическая зелень небольших островов. В часы тропического зноя нелегко слушать бессвязный рассказ с утомительными экскурсиями в историю, а прервать моего спутника было бы невежливо. Я старался не отвлекаться и с истинным наслаждением осмотрел несколько пещер: они в самом деле были красивы, и их прохлада спасала от палящих лучей солнца.
На обратном пути катер шел быстрее, и встречные воздушные волны омывали нас словно струи воды, дарили приятную свежесть. Вдруг рядом с катером из прозрачной глубины вынырнула огромная акула. Вначале показались ее спинные плавники, которые напоминали натянутые ветром паруса миниатюрной яхты, потом над водой поднялась конусообразная морда, и акула, будто пугая нас, перевернула в воде свое толстое обтекаемое тело. Блеснуло на солнце и скрылось белое, словно лаком покрытое брюхо. Но в следующее мгновение страшное чудовище опять вынырнуло, разрезав плавниками, как алмазом, зеркальную поверхность моря. Акула шла за нашим катером — так дельфины в океане, играя, сопровождают мирные торговые суда. Во время морских
путешествий мне приходилось видеть тунцов весом в тонну, огромных кашалотов и всевозможных акул, но такое страшилище встретилось впервые.
— Если эдакое чудовище нырнет под рыбацкую лодку, то, пожалуй, перевернет ее, а рыбака живьем проглотит,— сказал я моему спутнику.
— Может и такое случиться,— ответил Ван Да, хорошо знавший труд и быт рыбаков.— Но я думаю, наши рыбаки поймали бы эту акулу, втащили в лодку, а потом привезли бы домой и съели.
— Разве акулу едят?! — недоверчиво воскликнул я. Ван Да деловито ответил:
— Не всю, частично. Из ее плавников получается великолепный суп. Не пробовали?
— Не приходилось,— преодолевая отвращение, ответил я.
Ван Да, заметив мою гримасу, усмехнулся и сказал:
— Сегодня вечером я угощу вас, если только в ресторане будет. Французские колонизаторы с аппетитом ели такой суп и морских червей — трепангов, а на десерт — семена лотоса. А суп из плавников...
Я передернулся:
— Разве из такого чудища можно сварить вкусный суп?
В этот момент над водой вновь показалась акула — вначале беспокойные плавники, потом устрашающая голова, которая, не знаю почему, напоминала мне голову привидения. Но Ван Да спокойно сказал:
— Акула вовсе не такой страшный хищник, как кажется. Для рыбаков гораздо опаснее тайфуны — все сметают на своем пути.
— Тайфуны? — удивился я.
— Да, тайфуны. Тропические циклоны,— поясняя, добавил он.— Здесь они частые гости. Известковые острова залива Халонг — тоже работа тайфунов. Ураганы и огромные волны придали им самые причудливые формы.
— Сидящая лягушка и Драчливые петухи тоже? — спросил я, назвав недавно виденные острова.
— Конечно, и они, и многие пещеры,— подтвердил мой спутник и продолжал:— В заливе Халонг самые большие разрушения учинили тайфуны, которые пришли с Маршалловых и Филиппинских островов. Они — истинное несчастье для наших рыбаков. Ведь залив Халонг,
как вы убедились, полон парусных лодок — сампанов. Происходят просто невероятные случаи. Здешний рыбак однажды вместе с лодкой вознесся на небо.
— На небо! — недоверчиво воскликнул я, забыв про огромную акулу, которая все еще кружила в воде около нашего катера.— Как же это было? Расскажите? Прошу вас...
И Ван Да начал рассказывать:
— На этот раз причиной был не тайфун, а смерч, и случилось это вот как. Не так давно здесь, на побережье, жил рыбак Дао Кен со своей семьей. Мой отец близко знал Дао Кена, да и сам я хорошо его помню. Как и положено рыбаку, был он трудолюбивым, каждый день выходил в море. Невысокий, как все вьетнамцы, худой, высушенный солнцем, словно вяленая рыба. Подбородок у него был покрыт жидкой бороденкой — когда рыбаку бриться, да и где! Старая одежда его пропахла рыбой, задубела от чешуи и слизи. Во рту он всегда держал самодельную прямую трубочку. Любил разговаривать сам с собой, в море привык. Затылок, на котором волос было совсем негусто, прикрывал армейским тропическим шлемом из зеленой пластмассы, как у меня. Этот шлем ему подарил сын-партизан, который воюет на Юге с американскими захватчиками. Да и сам старик был не из робких. Однажды на своем сампане он добрался до южного побережья и привез партизанам оружие и амуницию* Что ж говорить, лодочник был отличный! Парусом сампана управлял так ловко, что прошел бы на своей лодке и в ячейку рыболовной сети. Вот какой рыбак был Дао Кен!
Но раз, когда американские летчики из пулеметов обстреливали рыбацкие лодки и некоторые из них тонули, Дао Кен спешил на помощь, не думая об опасности. Помогать друг другу — это ведь закон для рыбаков, только не все его соблюдают.
— Но как же он вознесся на небо? — нетерпеливо спросил я.
— Прямо в лодке, полной рыбы, которую наловил в тот день,— отвечал мой спутник.— Лодку, правда, через некоторое время нашли, ее выбросило на скалы в заливе Халонг, но сам Дао Кен так и не вернулся. Вознесся на небо и пропал. Несчастная семья осталась без кормильца, еще и по сей день его близкие ходят в белых повязках.
— В белых? — удивился я.
— Ну да. Белый цвет у нас траурный. Потом старший сын Дао Кена погиб в боях за свободу Вьетнама. Жизнь есть жизнь. Что поделаешь! Беда в одиночку не ходит. Дао Кен был заботливым и добрым главой семьи. Уходя в море, он оставлял жену и детей на берегу, не то что другие. С собой брал горсть риса и каналами выводил свою лодку к морю. А по вечерам возвращался с богатым уловом. Рыбы здесь, в заливе Халонг, хватает. Красная река и ее притоки дают обитателям моря обильную пищу. Каналы рисовых полей тоже. Морских богатств у нас вдоволь. Вот со всем остальным — похуже. Война... Самолеты бомбят дамбы, и рисовые поля гибнут. А рыбу всю не перебьешь — бомб не хватит. И вот однажды Дао Кен с другими рыбаками, как обычно, вышел в море за рыбой.
Мой спутник Ван Да прервал рассказ, лоб у него вспотел, он снял с головы армейский тропический шлем, покрытый желтоватой маскировочной сеткой. Нащупал в кармане пачку сигарет, одну из них зажал в зубах. И снова принялся шарить по карманам, наверное разыскивая спички. Я горел нетерпением услышать, что же произошло дальше, а он, словно забыв, о чем говорил, долго рылся в карманах. Его манера рассказывать напоминала мне некоторые газеты и журналы, печатающие романы, когда на самом интересном месте повествование обрывается многообещающим «продолжение следует».
Я нетерпеливо протянул Ван Да спички, он угостил меня сигаретой. Закурили. Ван Да глубоко затянулся, сплюнул в море и сказал:
— Давно не курил. Как вам нравятся наши сигареты?
— Дым крепкий, добрый аромат,— ответил я, ожидая продолжения прерванного рассказа.
Но Ван Да заговорил о табаке.
— Это черный табак. Французские колонизаторы после разгрома оставили нам свои фабрики. Вернее, мы отняли их в битве при. Если будете в Ханое, обязательно загляните в наш музей Революции. Там вы увидите диараму этой битвы.
Мое нетерпение нарастало. Уже махнув на приличия, хотел попросить Ван Да продолжить рассказ о старом рыбаке, но в это мгновение воздух задрожал — над островами залива Халонг показались американские самолеты и на бреющем полете ринулись в сторону по
бережья. Где-то за нашей спиной их встретила противовоздушная артиллерия, потом мы увидели красное пламя напалмовых бомб и взметнувшиеся черные клубы дыма там, куда упали бомбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90