Консерваторию он кончил с отличием, затем, как утверждали характеристики и вырезки из немецких газет, играл в различных симфонических оркестрах, нередко давая сольные концерты, а одно время был даже первой скрипкой Берлинской оперы. Свое появление в Остландии барон Остен-Сакен объяснял сокровенным желанием сделать нечто доброе для страны предков, тех самых предков, что некогда владели здесь обширными Дундагскими поместьями, поселками, местечками. Он гордился своей родословной и при всяком удобном случае любил заметить, что музыкальность — лишь один из многих даров, которыми господь бог соизволил наградить славный род Остен-Сакенов.
И так как оркестр заметно поредел от военных невзгод, а новый скрипач, помимо всех прочих достоинств, был чистокровным арийцем, само собой разумеется, что вопрос о его кандидатуре был решен без особых затруднений. В тот же день барон был зачислен первой скрипкой в оркестр Рижской оперы. Так для барона фон Остен-Сакена начался новый этап жизни и творчества в Остландии.
Вначале оркестранты были весьма сдержанны с новой звездой. Однако скоро первый холодок прошел и сдержанность растаяла. У нового музыканта был великолепный инструмент, играл он весьма прилично, чтобы не сказать большего. К тому же он всегда аккуратно являлся на все репетиции, с большим почтением следил за дирижером и очень скоро стал во всех отношениях примером для других. Его костюм был безупречен, для всех у него была наготове приветливая, непринужденная улыбка, а про его арийскую чистоплотность ходили анекдоты. Рассказывали, что, приходя на репетицию, он целых полчаса мыл руки. И все, кого он когда-нибудь почтил своим рукопожатием, в один голос утверждали: да, это руки врожденного скрипача. То же самое говорили и дирижеры, которые после удачно сыгранной партии под аплодисменты зала раскланивались перед публикой, а затем пожимали холеную руку первого скрипача,
Но хотя его отношения с оркестрантами можно было назвать корректными, барон фон Остен-Сакен был замкнут и держался особняком. Еш,е никто из оперы не удостоился чести быть приглашенным к нему домой, хотя он, как все немцы, получал куда более обильный паек, чем местные. Его замкнутость объясняли по-разному. Одни
полагали, что причиной тому арийская спесь, а люди, настроенные более либерально, объясняли ее причудами большого музыканта. И скоро сторонникам первой версии был нанесен первый чувствительный удар.
Случилось это как раз в то время, когда в одном из рижских районов гитлеровцы устроили гетто, согнав за колючую проволоку всех иногородних и местных евреев. А в оркестре вторую скрипку все еще играла молодая, талантливая, красивая еврейка Лэа Хиршман. Дирекция со дня на день собиралась ее уволить, поскольку родители Лэи уже сидели в гетто. И тут грянул гром среди ясного неба, вся опера остолбенела. Гром этот вызвал барон фон Остен-Сакен, который всем на удивление стал оказывать прекрасной скрипачке недвусмысленное внимание. Он всегда приветливо здоровался с ней, вел дружеские беседы, не скупился на советы, как достичь вершин скрипичного искусства, и во всеуслышание пророчил девушке блестящее будущее. Тронутая расположением барона, .Дэа Хиршман решила поведать ему свои горести. А их в эти тревожные, мрачные дни накопилось немало. Лэа боялась не только за себя, но и за судьбу своих родителей в гетто.
Возможность поговорить с бароном наедине скоро представилась. Однажды они вышли на улицу вместе. Барон фон Остен-Сакен попросил разрешения проводить ее и, получив согласие, взял у нее скрипку. Некоторое время они шли молча.
— Я хотела вам открыться, господин Остен-Сакен,— с дрожью в голосе заговорила девушка.— Вы позволите?
Барон приветливо улыбнулся.
— Пожалуйста, фрейлейн Хиршман. Быть может, вы разрешите называть вас просто фрейлейн Лэа?
Девушка смутилась.
— О, конечно. Я буду рада.
— Лэа! — воскликнул барон.— Это не имя, это музыка.
— Но скажите откровенно, господин барон, вы не боитесь меня?
— Бояться вас? — в недоумении переспросил Остен-Сакен.— Почему я должен вас бояться?
Девушка пожала плечами.
— Не знаю, однако многие меня сторонятся. Никогда не избегали, а теперь... Разве вы не обратили внимания? Мои коллеги не подают мне руки, даже не кланяются. Мне очень трудно, господин барон.
— Пустяки! — глядя девушке прямо в глаза, ответил скрипач.— Вам это только кажется.
— Может, вам неизвестно,— негромко сказала Лэа,— но я еврейка.
Теперь Остен-Сакен пожал плечами.
— Отчего же, фрейлейн Лэа? Я узнал об этом в первый же день. Но какое это имеет значение?
Лэа тайком утирала слезы.
— Мои родители в гетто,— еще тише произнесла Лэа.— Я слышала, меня хотят уволить. Что мне делать? Меня тоже отправят в гетто. Один мой знакомый уже пропал без вести...
Лэа плакала.
Барон фон Остен-Сакен предложил ей посидеть в скверике у канала.
— Здесь нет ни души. Мы спокойно сможем обо всем поговорить.— Он положил на скамейку обе скрипки и сел рядом с девушкой.— Так, теперь утрите слезы и расскажите мне все, что вас печалит.
— Я уже вам рассказала,— вытирая платочком мокрые щеки, ответила Лэа.— Мои родители в гетто. Меня ждет та же участь, когда я окажусь на улице. Вы не могли бы мне помочь? Вы влиятельный человек, выдающийся музыкант. Вам поверят. Помогите! — Лэа схватила холеные, нежные, белые руки барона.— Вы великодушный человек, вы моя единственная надежда. Только вы один не стыдитесь и не сторонитесь меня. Только вам я могу довериться. Не отвергайте мою просьбу, господин Остен-Сакен! Помогите мне...
Остен-Сакен дружелюбно коснулся плеча девушки.
— Успокойтесь, фрейлейн Лэа, право, вы напрасно расстраиваетесь. Я постараюсь разузнать о судьбе ваших родителей, и... если только это возможно, я...
— Умоляю вас, умоляю! — воскликнула Лэа, и ее темные глаза без слов говорили о бесконечной признательности человеку, который в эту трудную для нее минуту выслушал ее и обещал помочь.— Я готова отдать вам все, что у меня есть, если вы поможете мне... Я буду жить и работать с мыслями о вас. Моя скрипка отныне будет петь только для вас, господин Остен-Сакен, и что бы она ни играла, это будет песня благодарности моему спасителю, единственной опоре в этот черный день моей жизни.
Остен-Сакен слегка поморщился. Заметив это, Лэа продолжала:
— Пожалуйста, не думайте, что я сентиментальна. Нет, господин Остен-Сакен, отнюдь нет. Меня так растрогала ваша доброта и отзывчивость, что я на миг потеряла самообладание. Но все, что я вам сказала, это правда. Если бы вы могли заглянуть в мое сердце, вы убедились бы, что оно переполнено признательностью к вам.
— Я вам верю, дорогая Лэа,— в свою очередь с большой искренностью произнес барон.— И я сделаю все, что в моих силах. Разумеется, вы не должны слишком сильно порицать нас. Немецкий народ очень много выстрадал. Его лишили жизненного пространства — земель наших предков, наших колоний. Фюрер хочет все это вернуть нам, и только. Мы дадим Европе новый порядок — тысячелетний мир. И если кто-то будет нам противиться, мы этого не потерпим. Потому-то приходится подчас напрасно проливать кровь. Но мы не виноваты. Виноваты наши враги, в том числе и люди вашей национальности, Лэа.
— Мои родители никогда никого не обижали! — воскликнула Лэа.— Наказывайте виновных. А в чем они виноваты?
— Разумеется, дорогая Лэа,— его голос зазвучал учтиво, но с холодком.— Невиновных не станут наказывать. Я уверен, ваши родители невиновны. Но если во имя истины допускаются порой ошибки, нельзя судить нас слишком строго.
— Но если во имя истины такую ошибку допустят в отношении меня, смогу я обратиться к вам за помощью?
— Конечно, фрейлейн Лэа,— усмехнувшись, ответил барон.— Всегда к вашим услугам.
— Благодарю вас, господин Остен-Сакен! Я никогда в жизни никому не делала зла. Я живу только своей скрипкой, музыкой, и больше мне ничего не надо. Я всегда старалась делать людям только хорошее, хоть на миг старалась унести их из повседневности на звучных крыльях музыки. Когда я играю, мне безразлично, кто меня слушает — латыш или немец, русский или еврей. Среди каждого народа есть дурные и хорошие люди. Но те, кто любит музыку, те хорошие. Правда, господин Остен-Сакен?
— Совершенно верно,— ответил барон, и его гибкие пальцы беспокойно забегали по спинке скамьи.— Музыка облагораживает людей. Она делает их прекрасными,
большими и полноценными. Об этом свидетельствует история моего народа. Великий Бетховен, полный атлантовой мощи Вагнер и магический Бах вознесли мой народ на вершину несравненной силы и невиданной отваги. Однако нам надо спешить, фрейлейн Лэа,— взглянув на свой золотой брегет, с явным сожалением заметил Остен-Сакен.— Это была очень интересная беседа. И я вот что хочу вам сказать. У меня есть хорошие друзья, фрейлейн Лэа. Мы часто вместе музицируем. Вы бы не согласились подарить один из ваших вечеров мне и моим друзьям?
— С удовольствием, господин Остен-Сакен* — воскликнула Лэа.— Если только ваши друзья согласятся.
— Они будут вам рады,— поспешно вставая, ответил Остен-Сакен.— Значит, условились. Но прошу об одном — никому ни слова. Наша дружба может быть превратно истолкована.— Барон взял свою скрипку и на прощанье поцеловал руку девушки.— До свидания, фрейлейн Лэа. Вы оказали мне большую честь. До свидания...
Лэа еще долго сидела на скамейке у канала, перебирая в памяти все происшедшее. Кто бы мог подумать, что барон Остен-Сакен такой замечательный человек? Теперь она чувствовала себя гораздо спокойнее. Теперь у нее есть покровитель, и кто? Человек, которого она вначале по своей глупости боялась. Ее сердце ликовало от счастья. Ее губы едва слышно шептали: «Не горюй, мамочка, со мной ничего не случится! У меня есть друг, и мы спасем вас с отцом, мы очень скоро снова будем вместе...»
В продолжение двух следующих дней Лэа Хиршман чувствовала себя, как птица, опьяненная вешним воздухом. Оркестранты, знавшие об ожидавшей девушку участи, диву давались, что с ней происходит. Скрипка Лэи пела, ликовала и рыдала, как никогда. Никто не знал истинной причины этой метаморфозы, и тем не менее все чувствовали, что в жизни Лэи случилось нечто загадочное, большое и значительное.
Барон фон Остен-Сакен, как всегда, был вежлив, сдержан и замкнут. Даже самый искушенный наблюдатель не решился бы утверждать, что это Он виновник наступившей в девушке перемены. Барон дарил ее своим вниманием не более, чем прежде. Точно так же вела себя и Лэа.
— Замечательно, фрейлейн Лэа! — как-то в антракте, пожимая руку девушки, воскликнул барон.— Вы превзошли себя!
— Я рада, что доставила вам удовольствие,— прикрыв глаза густыми черными ресницами, тихо ответила девушка.— Вы вернули мне веру в жизнь...
— Я польщен,— сказал барон Остен-Сакен.— Я не думал, что вы можете так играть.
Лза весело рассмеялась.
— Спасибо за комплимент, господин барон. Какой скрипач не мечтает стать первой скрипкой!
— И вы об этом мечтаете?
— Конечно. Как вы думаете, я когда-нибудь достигну этого?
Барон фон Остен-Сакен натянуто улыбнулся.
— Хм, время покажет. Я хочу сказать, все зависит от вас самой, от вашего упорства.
— Нет, господин барон,— воскликнула девушка, тряхнув черными кудрями.— Все зависит от вас, от вашей помощи, от вашей поддержки. Я с нетерпением жду того дня, когда мы вместе будем музицировать. Этот день для меня будет праздником.
Улыбнувшись девушке, барон мгновение помедлил, потом, оглядевшись, нет ли кого поблизости, тихо сказал:
— Я хочу, чтобы этот праздник был сегодня. Если вы согласны, разумеется.
— Сегодня после спектакля? — спросила Лэа.
— Сегодня после спектакля,— торжественно повторил барон Остен-Сакен и продолжал, понизив голос: — Я выйду первым и буду ждать вас у газона возле фонтана.
— Хорошо, господин Остен-Сакен,— сказала Лэа.— Но я хотела бы заехать домой переодеться.
— Это излишне, фрейлейн Лэа! — воскликнул барон, с улыбкой разглядывая ее платье.— Вам очень идет этот искрящийся вечерний туалет. В нем вы похожи на сверкающий черный алмаз.
Лэа звонко рассмеялась.
— Господин барон, ваше поэтическое сравнение убедило меня. Если хотите, я поеду в этом платье.
— Итак, после спектакля у фонтана? — переспросил барон, и Лэа ответила:
— Хорошо, я приду...
После спектакля они встретились у фонтана. Барон фон Остен-Сакен стоял поодаль, в тени деревьев. Как только на песке дорожки послышались шаги Лэи, он вышел девушке навстречу, молча принял у нее скрипку и,
нежно взяв под руку, повел к машине, дежурившей через улицу, напротив гостиницы «Рим». Он внимательно оглядел улицу и только тогда распахнул дверцу и предложил девушке сесть. Сам он вместе со скрипками уселся впереди, бросив шоферу:
— Форвертс!
Машина рванула с места. Они понеслись с бешеной скоростью, не замедляя даже на перекрестках. Лэа была довольна, ее нисколько не пугала быстрая езда. Ее не пугало и то, что шофер в военной форме. В те дни на это никто не обращал внимания. Минут через пятнадцать машина лихо затормозила. Лучи фар скользнули по высокой кирпичной стене и уткнулись в железные ворота. Их открыл солдат с автоматом на груди.
Машина въехала во двор и остановилась.
— Ну вот, фрейлейн Лэа,— после долгого молчания произнес барон.— Мы приехали.
Они вышли из машины. Пока Лэа при свете фар любовалась двухэтажным особняком в стиле барокко, ее спутник разговаривал с шофером. Потом хлопнула дверца, машина развернулась и выкатила на улицу. Тяжелые ворота бесшумно затворились, неприятно звякнул ключ в замочной скважине. Барон, открывая дверь, сказал:
— Это мой дом. Прошу вас, фрейлейн Лэа. Хрустальная люстра в передней ослепила девушку.
— Как светло! — воскликнула она.— И вы здесь живете один?
— Нет,— помогая ей снять пальто, ответил хозяин.— Я занимаю лишь нижний этаж, а наверху живет друг моей юности генерал полиции Шталекер. Это влиятельный человек, к тому же он безумно любит музыку и прекрасно играет на фортепиано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90