Лорка, совершая этот привычный для себя путь, думал лишь об отдыхе, о сне, о том, чтобы послезавтра свежим и отдохнувшим представь перед родными. Вспоминались обрывки вечерних разговоров, голова слегка шумела от выпитого вина. «Это, пожалуй, даже хорошо,— подумал он.— Вино — отличное снотворное».
В тот вечер он долго не мог заснуть, все ворочался с боку на бок. Когда-то в детстве мать его, донна Ви-сента, убаюкивала такими словами: «Спи, голубок, спи! Сон запутался в шерстке звездной медведицы. Но скоро слетит к тебе на легких крыльях. Спи, голубок, спи!»
И наконец сон слетел, на этот раз, однако, словно ворон с черными, зловещими крыльями. Федерико приснился недавний случай, из той поры, когда он со студенческой театральной труппой «Ла Барака» находился в Кастилии. После очередного представления все отдыхали, а его донимала бессонница. На рассвете он встал, решил прогуляться и забрел в огромный парк, посреди которого стоял средневековый замок, вернее, его развалины. Лорка присел на разбитый пилон, остро переживая свое одиночество. И вдруг на газоне парка — это было как чудо! — появился белый ягненок и принялся жадно щипать зеленую росистую травку. Приглядевшись, в гуще кустарника Лорка заметил овечье стадо, от которого отбился ягненок. И тут произошло нечто ужасное. С хриплым диким рычанием и хрюканьем невесть откуда выскочили черные остервенелые кабаны, в мгновение ока окружили отбившегося от стада ягненка, растерзали его в клочья и тут же сожрали. Жуткая сцена потрясла поэта. Он воспринял ее как предвестье надвигающейся беды. Лорка поспешил вернуться к своим спутникам, разбудил их и настоял на том, чтобы все немедленно покинули это гиблое место...
Сон его был полон кошмаров — повторение пережитого, только острее, более зримо, чем виденное наяву. Лорка проснулся в поту, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Над крышами и башнями Мадрида чуть теплилась заря, но он поднялся, умылся и стал собираться в дорогу, хотя спешить было некуда. Страшный сон так подействовал, что Лорка ощутил необходимость чем-то заняться, снять возбуждение, отвлечься от донимавших его мыслей.
И Федерико принялся разбирать папки с давнишними набросками, литературными заготовками. Неизвестно, сколько бы еще эти папки пролежали нетронутыми, если б не ночные кошмары... Это хранилище рукописей друзья Федерико назвали винным погребом, где бродит вино его поэзии.
С увлечением он проработал до полудня, когда пришел Мартинес Надалья с билетом в спальный вагон Андалусского экспресса. Федерико рассказал ему о своей бессоннице и кошмарах, добавив, что надеется отоспаться в пути. Но тягостные предчувствия не покидали его. По дороге на вокзал, с мрачным видом оглядевшись по сторонам, он сказал Мартинесу:
— Скоро эти улицы и площади покроются трупами.
Мартинес не ответил, предсказание друга ему показалось игрой поэтического воображения, хотя лицо Лорки было бледно и даже глубоко трагично, а его всегда горящие глаза потускнели, поблекли.
Едва они поднялись в вагон, в коридоре мимо них ловко прошмыгнул щеголевато одетый и самоуверенный ? мужчина.
— Ящер, ящер! — шепнул ему вслед Федерико, побледнев еще больше.
Мартинес Надалья не знал, что этим словом анда-
лусцы предупреждают о грозящей опасности, и потому спросил, в чем дело.
— Негодяй, фашист,— вполголоса объяснил Лорка.— Рамон Руис Алонсо, бывший депутат кортесов от Гранады. Мерзкий тип!
Войдя в купе, Лорка о чем-то задумался, потом достал из чемодана пакет и протянул его Надалье:
— Пожалуйста, сохрани у себя! Если со мной что-то случится, уничтожь.— И затем, как бы отвечая на вопросительный взгляд Надальи, продолжал: — А если-все будет хорошо, вернешь мне! Это рукопись моей последней пьесы «Публика». Сделаешь для меня такое одолжение?
— Не беспокойся, все будет в порядку,— ответил Мартинес Надалья.
На прощанье обнялись, по испанскому обычаю похлопали друг друга по спине. Затем Надалья спрыгнул на перрон. В руке у него был пакет с пометкой: Мадрид, 1936, VII, 16.
Лязгнули буфера вагонов, застучали колеса. Андалусский экспресс, набирая скорость, покидал Мадрид.
Лорка не подошел к окну помахать Мартинесу Надалье — как раз напротив его купе стоял Алонсо, разглядывая провожающих на перроне. Когда Надалья выходил из купе, Алонсо повернул голову и смерил его цепким взглядом. В этом взгляде Лорке почудилось что-то звериное. Должно быть, такие глаза бывают у хищника, когда тот высматривает себе жертву.
Последний пассажир, успевший нагнать отходящий поезд и вскочить на подножку спального вагона, оказался другом детства Лорки, поэтом Луисом Росалесом из Гранады.
Федерико закрыл дверь купе и с тяжким вздохом опустился на застланный свежим бельем диван. После бессонной ночи и дневных волнений навалилась усталость. Веки сами опускались, но из головы не шел кошмарный сон, воскресивший в памяти пережитое. А теперь еще, как соль на рану, этот Алонсо... О происшествии с белым ягненком и черными кабанами Лорка рассказал в свое время Пабло Неруде, и тот, конечно, постарался успокоить друга, уверял, что все это нелепая случайность, что к нему она не имеет никакого отношения. Однако Лорка остался при своем мнении: для него тот случай предвещал беду. Это было не суеверие,
а, пожалуй, прозрение надвигавшихся событий. Была у Лорки одна особенность: он мог оцепенеть от недоброго взгляда какого-нибудь ничтожного человека и потом долгие дни терзать свое впечатлительное сердце, отыскивая объяснение случайно брошенному недружелюбному взгляду случайного прохожего. Что бы это могло значить? Быть может, он в чем-то провинился перед людьми, перед друзьями, перед читателями? Так и теперь: он терзал себя, вспоминая поездку на вокзал с Мартинесом Надальей. Зачем пугал его грозящими бедами, говоря, что скоро улицы и площади Мадрида покроются трупами? Зачем сказал, чтобы уничтожил пьесу, если с ним случится что-то недоброе? Зачем? А увидав Алонсо, зачем шепнул на ухо Мартинесу непонятные ему слова: «Ящер, ящер!»
«Должно быть, я переутомился, нервы пошаливают,— решил он.— Так, чего доброго, я сделаюсь посмешищем в глазах людей, меня сочтут сумасшедшим. Главное сейчас — хорошо отдохнуть! Всю вторую половину лета проведу в Гранаде, можно будет побродить в окрестностях родного Фуэнтевакероса, полазить по тропинкам Сьерра-Морены, погулять по лестницам и тенистым аллеям Альгамбры. Насладиться соловьиным пением, послушать мелодичную музыку фонтанов в саду Райских Зодчих. Подышать пьянящим ароматом тысяч и тысяч роз Альгамбры, где можно разговаривать с водой, ветрами, птицами, пчелами. Многолюдный и шумный Мадрид со своей духотой и накалом политических страстей не для моих утомленных нервов. Надо остаться в Гранаде! Я пишу уже не так, как раньше, когда жил в деревне среди простых людей, когда каждая строка находила отклик в их душах. Даже всеми отверженные, загнанные в пещеры Сакрамонте цыгане почитали меня своим поэтом. Почему я больше не могу так писать? Потому что соты души моей опустели, нет в них больше душистого меда жизни. Я должен остаться в Гранаде, какое-то время непременно нужно пожить в Гранаде!»
За дверью купе послышался смех. Тонкий слух Федерико уловил в нем что-то знакомое,— так мог смеяться лишь друг его детства, поэт Луис Росалес, отпрыск одной из богатейших семей Гранады. Луис приветливо беседовал с фашистским ящером Алонсо. Очевидно, они ехали в одном купе. Луис Росалес, как и его братья, недавно стал членом фашистской фаланги.
«Почему Луис не зашел ко мне хотя бы просто поздороваться? Ведь Алонсо наверняка сказал ему, что я еду в этом вагоне. Конечно, я не могу писать стихи вместо Луиса, но я так много помогал ему советами, подбадривал его, даже позаботился о том, чтобы увидела свет его первая книжица стихов».
Федерико давно почувствовал, что Луис Росалес постепенно отдаляется от него. Но почему? Очевидно, тут дело не только в зависти, имеется немало и других причин: должно быть, Луису не по душе вольнолюбивые мысли друга детства, как и то, что муж сестры Федерико, Мануэль Монтесино, не только мэр Гранады, но к тому же и социалист, активный сторонник Народного фронта. Не одни Росалесы, но и богатый фашист Алонсо давно точит зубы на мэра Гранады. Алонсо, пожалуй, считает, что лишь он, первейший богач в Гранаде и бывший депутат кортесов, лишь он был достоин стать мэром, но, увы, «темные массы народа» на этот пост избрали зятя «красного поэта» Лорки Мануэля Монтесино, социалиста, который имеет смелость открыто ненавидеть фалангистов, истинных борцов за возрожденную Испанию. И Монтесино где только может старается помешать их «праведной националистической борьбе», повсюду ставит им рогатки...
Внезапно до слуха Федерико долетели и ранили, словно горячая дробь, слова Алонсо:
— Будь проклят этот Монтесино и вся семья твоего приятеля! И ты, Луис, держись от них подальше! Чего путаешься с социалистами? Ты теперь фалангист, твой брат — вожак нашей организации. Мы накануне больших событий! А чего они, социалисты, добиваются? Всех подровнять под одну гребенку, отнять накопленные нашими предками и нами преумноженные богатства. Народный фронт, социалисты! Я бы выстроил их в ряд и дал очередь из пулемета... Да патронов жалко. Лучше на суку повесить, а затем использовать как удобрение. Хоть будет польза для нашей земли. Ты меня понял?
— Понял,— тихо отозвался Луис, так тихо, что слова его были едва слышны.— Что касается социалистов, я не возражаю, а вот Федерико...
— Такой же негодяй, вольнодумец, радикал. Что написал про наших стражей порядка жандармов! Я бы
давно его повесил или всадил пулю в грудь. Поэт, го воришь? Смутьян и мерзавец — вот он кто. Предупреж даю тебя, не путайся с ним!
Врожденный такт не дозволял Лорке подслушивать чужой разговор, но поскольку речь шла о нем, к тому же фашистский прихвостень Рамон Луис Алонсо говорил в повышенном тоне, Федерико наклонился к двери, чтобы лучше расслышать, особенно негромкие ответы Луиса. В соседнем купе собеседники, очевидно, настолько увлеклись, что позабыли о Лорке.
— У нас с вами, Росалесами,— продолжал Рамон Алонсо,— с давних пор ссоры и распри. По правде сказать, первоначальные причины мне неизвестны. Знаю только, что это не кровавая вражда, а потому сегодня, накануне великих событий, все мелкое, несущественное должно быть забыто, мы должны объединиться в общей борьбе против красной нечисти. Для этого и возвращаюсь в Гранаду. Полагаю, ты едешь за тем же.
— Меня вызвал брат Хосе.
— Хорошо, что откликнулся,— похвалил Луиса Рамон Алонсо.— Ты ведь тоже фалангист. Сегодня каждый из нас должен быть на своем посту, что бы там ни случилось.
Лорка с омерзением отпрянул от двери. Так вот каким оказался друг его детства Луис! «Ящер ящеру в глотку не вцепится»,— вспомнил Федерико еще в детстве, в родном Фуэнтевакеросе услышанную поговорку. И еще он вспомнил, как Луис Росалес совсем недавно оправдывался в своей принадлежности к фалангистам. «Это так, одна видимость»,— смущаясь, говорил тогда Луис.
«А начнись в Испании фашистский путч, неужели Луис Росалес поднял бы руку на меня и на мою семью?» —задался вопросом Федерико и тут же ответил на него отрицательно. Нет, на такое Луис неспособен, хотя бы во имя их старой дружбы, пусть даже с годами пришло охлаждение. У поэта Луиса Росалеса теперь есть повод завидовать поэту Федерико Гарсиа Лорке, его известности; возможно, он даже ненавидит его. Фаланга, влияние брата-фашиста испортили Луиса. И стоит ли удивляться, что сегодня в поезде но едет вместе с Алонсо? Пожалуй, от Луиса Росалеса можно ожидать чего угодно.
Такие и тому подобные мысли всю дорогу преследовали Федерико, не позволив ему ни на минуту закрыть
глаза. Не столько он сожалел об охлаждении к нему друга детства, сколько о том, что тот избрал неверный путь: чего не смог достичь по своей ограниченности, теперь, побуждаемый братом, Луис надеялся наверстать, примкнув к фалангистам.
«Как хорошо, что свою пьесу о революции я оставил Мартинесу Надалье! — подумал Федерико.— Как бы Луис расшумелся, вздумай я ему показать пьесу! Уверен, он бы воскликнул: «Опять ты смотришь на мир сквозь красные очки! Откуда они у тебя?» А ведь я никогда у него не спрашивал, откуда он взял свои черные очки. Так кончается дружба, а вместо нее приходит равнодушие и даже ненависть»,— думал Федерико, прижавшись лбом к прохладному оконному стеклу, за которым уже тянулась земля родной Андалусии. В ночной темноте ее нельзя было разглядеть, но можно было почувствовать. Он ее видел мысленным взором, одна картина сменяла другую, подчас наплывая, как в кино или как в предрассветном тумане по берегам Гвадалквивира или Тахо наплывают друг на друга стволы и кроны темно-зеленых пробковых и каменных дубов. Кое-где серебристую пелену тумана рассекали верхушки стройных тополей и, похожие на колокольни, темные печальные кипарисы у кладбищенских оград. «От кладбищ веет печалью,— подумал Федерико,— печален запах свежевырытых могил, увядающих цветов и чем-то похожий на последнее дыхание покойников запах самих кипарисов. И еще бывает печально от сознания, что там похоронены люди с их несбывшимися мечтами, замыслами, надеждами. Да, грустно уходить из жизни, когда еще можно мечтать и работать...»
Эти мрачные мысли заставили Федерико вспомнить о людях дорогих и близких. Где они сейчас, как себя чувствуют, чем заняты в эти тревожные времена? Где теперь его верный друг, звезда испанского театра Маргарита Ксиргу? Она еще не знает, что начатая им до поездки в Америку пьеса «Публика» завершена и передана на хранение Мартинесу Надалье. Маргарита, может, и догадывается, что Федерико сегодня, как всегда в эту пору, находится в пути к родителям в Гранаду, однако навряд ли она подозревает о трагических предчувствиях, терзающих его. Женщины, как правило, дальше отстоят от социальных потрясений, хотя этого не скажешь о Маргарите Ксиргу с ее тонким, впечатлительным сердцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90