И неудивительно — разве могло ему прийти в голову, что на его корабле плавает коммунист? А может, он был не единственный в команде? И он, именно он спас ему жизнь, вовремя подоспел со своим обломком, а теперь они плывут вместе, говорят друг другу «ты», вместе глядят в глаза смерти. Антон чувствовал, что его при- -знание ошеломило капитана. Но это продолжалось недолго. Роберт Брун натянуто усмехнулся и как бы про себя заметил:
— А вы настоящие черти. Куда вы только не пролезете!
Антон тоже усмехнулся. У него отлегло от сердца.
— Что поделаешь, уж такие мы.
— Я начинаю завидовать вам. Честное слово, не был бы я капитаном, стал бы коммунистом.
— Одно другому не мешает.
— Ты не агитируй! Мне и так хорошо. А ты уверен, что вы победите?
— Не сомневаюсь. Останусь я жив или нет, не знаю, но то, что мы победим, за это ручаюсь.
— Вы настоящие черти! — снова сказал капитан.— Только бы нас подобрали союзники! Не то...
— Не надо отчаиваться раньше времени. Давай поспим, друг, до утра.
— Что-то не хочется,— отозвался капитан и добавил: — Честное слово, вы настоящие черти.
Пристегнувшись ремнями к доске, они расслабили мускулы и, покачиваясь на волнах, пытались задремать. Но сон не приходил. Особенно беспокойной была ночь для капитана: жизнь задала ему сложный кроссворд. Заснул Роберт Брун лишь под утро, так и не заполнив многих клеточек этого кроссворда.
На рассвете третьего дня из молочной дымки на горизонте вынырнул темный силуэт корабля, и капитан закричал в восторге:
— Союзники!
С помощью капитана Антон Вейш взобрался на узкий обломок и принялся размахивать белой рубашкой. Они оба думали об одном и том же: только бы их заметили!
ОГНИ МАЯКА
Был хмурый апрельский вечер без луны и без звезд. Корабельные снасти стонали на ветру. Он дул с заснеженных гор Норвегии с такой яростью, что втиснутый между Данией и Швецией пролив Зунда, обычно спокойный, весь кипел и пенился.
Мы бросили якорь вблизи Дрогденского маяка и ждали запрошенного по радио лоцмана. Наконец из темноты, мигая бортовыми огнями, показался небольшой буксир. Карабкаясь с волны на волну, он медленно приближался к нам. Вахтенный приготовил трап. Едва буксир коснулся нашего борта, на трап ловко прыгнул статный датчанин лет тридцати. Один из штурманов провел его к капитану.
— Нильс Енсен,— представился лоцман.
Мы снялись с якоря и продолжали путь. Проходя мимо Копенгагена, который сверкал мириадами огней, бросавших в небо фиолетовый отсвет, я не выдержал и воскликнул, кивнув на берег:
— Прекрасный город!
— Прекрасный! — отозвался лоцман.— Правда, я родился и вырос в другом краю, но живу здесь довольно долго и очень полюбил этот город.
Мимо медленно проплывали острова Флакфорта и Миделгрунсфорта, выступавшие из воды, словно туши сказочных китов. Подобно гарпунам, только что вонзившимся в черные спины чудовищ, на фоне вечерней зари вздымались радиомачты и стволы орудия.
— Интересно, эти пушки стреляли, когда в Данию вторглись фашисты? — спросил я Нильса Енсена.
— Не знаю. В ту пору мне было всего-навсего пятнадцать лет. А мой отец сражался. Сражался и погиб. И мать погибла. Только я... я один остался в живых.
От горьких воспоминаний у Енсена дрогнул голос. Чтобы скрыть волнение, он вышел на мостик, некоторое время наблюдал за огнями по берегу Зунда, потом дал команду штурвальному и сказал, возвращаясь к начатому разговору:
— Это грустный рассказ.
— Извините, я не знал.
— Ничего,— ответил он.— Я и сам об этом сегодня весь день думаю.
— Вот как!
— Сегодня исполнилось двадцать лет, как погибли мои родители. Как раз сегодня.
— Да, для вас это тяжкий и горестный день,— сказал я.
— А ведь сколько на свете людей все еще вспоминают своих родных и близких, погибших в бою!
— Ваши родители тоже погибли в бою?
— Они погибли в ту ночь, когда гитлеровцы оккупировали Данию. В первую ночь войны. Я спасся. Вернее, меня спасли. А сами... погибли.
Стюардесса принесла лоцману ужин. Пожевывая ломтик сыра и прихлебывая черный кофе, он продолжал свой рассказ:
— Мой отец, Свэн Енсен, был тогда капитаном одного из датских плавучих маяков, а мы с матерью жили в отдаленном рыбачьем поселке на маленьком острове. Отец работал посменно. Каждую вторую неделю проводил дома. Жили мы в достатке. Капитанам плавучих маяков платили неплохо. К тому же и мать не сидела без дела. У нее была небольшая рыбокоптильня. А я ходил в школу, мечтал о дальних странствиях и о том, как стану капитаном. У нас был свой собственный домик, сад, корова, моторная лодка.
Летом, когда море бывало спокойно, мы с матерью навещали отца. Чаще всего по воскресеньям. Женщины в поселке обычно в это время шли в церковь, а мы садились в моторку и выходили в открытое море. Я сам вел лодку, и это доставляло мне большую радость.
К таким поездкам я тщательно готовился: облачался в синий комбинезон, натягивал старые отцовские перчатки, смазывал мотор, заливал бензином бак и ждал у мола, когда покажется мать. Она выходила на берег, и я с трудом узнавал ее. Скинув деревянные башмаки и рабочую одежду, пропахшую дымом ольхи и копченой рыбой, в праздничном наряде она казалась молодой и красивой.
Наша последняя поездка была как раз в этот день, в 1940 году. Весна тогда была странная. Все вдруг стали раздражительными и злыми. По дороге из школы я проходил мимо нашего кабачка и часто слышал, как там происходят ссоры и даже драки. А женщины ходили понурые, словно в воду опущенные.
Однажды мой одноклассник и приятель Пэр позвал меня на пристань, чтобы помочь ему просмолить отцовскую лодку. Пэр был чудесный парей, к тому же мой
ровесник. Летом его отец иногда брал нас с собой на прибрежный лов, потому-то мы с Пэром и подружились.
Размазывая вонючую жижу по борту лодки, Пэр таинственно спросил меня:
«Нильс, ты тоже пойдешь на войну?»
«На какую войну?» — удивился я.
«Как, разве ты ничего не знаешь? На нас готовятся напасть».
«Кто готовится на нас нападать?» — воскликнул я.
«Тише ты! — прикрикнул Пэр, давая мне в бок тумака.— Что с тобой, с дураком, разговаривать!»
Я рассердился.
«Сам ты дурак! Форменный болван — вот ты кто!»
А он мне на это:
«Если есть вообще на свете болваны, так это ты. Не читаешь газет, потому и не знаешь, что творится в мире. Немцы готовятся напасть на нашу страну, гитлеровцы. Говорят, к границе уже стянуты войска. Этой ночью над нашим поселком кружили чужие самолеты. Вдоль побережья курсирует гитлеровский флот. На нас готовится нападение. Но об этом все боятся говорить в открытую. Отец сказал, что это должно вот-вот начаться».
«Что же нам делать?»
«Мы с отцом пойдем воевать»,— сказал важно Пэр.
«Возьмите и меня с собой, Пэр!» — попросил я.
Но Пэр в ответ покачал головой.
«Не могу, Нильс. Нельзя без спросу, ты поговори со своим отцом».
«Мой отец на маяке».
«Тогда ничего не выйдет,— пожал плечами Пэр.— Давай поскорей покончим с лодкой. К вечеру должна быть готова. Кто знает, может, уже завтра все начнется...»
Домой мы вернулись под вечер. Я был страшно расстроен из-за того, что Пэр не хочет брать меня на войну. Мать встретила меня взволнованная, с заплаканными глазами. Я сразу понял причину ее слез.
«Нильс, где ты шляешься так поздно?» — набросилась она на меня.
«Я помогал Пэру смолить лодку».
«Лучше бы позаботился о своей собственной лодке. Нам надо ехать к отцу».
«К отцу? — удивился я.— Но море неспокойно».
«Теперь все неспокойно,— со вздохом сказала мать.— Завтра поутру отправимся на маяк. Я должна повидать отца».
«И я должен повидать отца,— сказал я.— Мать, это верно, что скоро начнется война? Мне Пэр говорил, будто...»
«Твой Пэр не ошибся,— ответила мать.— Потому-то я и боюсь за отца. Он ведь в открытом море... Надо привезти его домой».
«А кто же останется на маяке? — спросил я.— Кто будет указывать путь кораблям?»
«Уж если начнется война, тогда тут все пойдет прахом!» — воскликнула мать, и в голосе ее было столько горечи и отчаяния, что мне стало жаль ее.
«Я сейчас же приготовлю лодку,— сказал я,— только не плачь! Мы привезем отца домой. С ним ничего не случится».
Было уже темно. Я засветил фонарь и отправился на берег. Пока я возился с лодкой, море немного успокоилось. Когда вернулся домой, мать еще не спала.
«Полный порядок! — бодро сказал я, загасив фонарь.— Лодка готова к плаванью».
«Какой у меня замечательный сын! — похвалила мать.— Ложись отдохни! Я разбужу тебя на рассвете. Спокойной ночи, Нильс!»
Однако ночь была неспокойной. Впервые в жизни я ощутил приближение опасности — еще неясной, но неотвратимой опасности, угрожавшей моему отцу, матери и, кто знает, быть может, и мне. Впервые я почувствовал себя взрослым, которому поручено большое и важное дело — спасти отца, доставить его на берег. Война в моем мальчишеском воображении рисовалась одной из тех бурь, которые частенько осенью с яростью обрушиваются на берег, все ломая и уничтожая на своем пути. И все-таки нет, война, наверное, еще страшнее! На войне стреляют. На войне калечат. На войне убивают. Война ужасна. Мой приятель Пэр едва ли понимает это, иначе бы он не готовился на войну, как на рыбалку. Нет, война страшнее всяких бурь. Я не хочу воевать!
«А если на нас нападут враги? — в глубине души говорил чей-то голос.— Что, если они разрушат твой поселок, убьют отца и мать? Что тогда ты будешь делать, Нильс?»
В самом деле, что тогда я буду делать? Я им не позволю! Тогда я пойду воевать! Если на нас нападут враги, придут в наш поселок, тогда я пойду воевать! Я буду защищать отца, мать и свой дом! И если враг затронет моего приятеля Пэра, я тоже буду сражаться! И его я
буду защищать! С захватчиками нельзя иначе, с ними надо воевать, тут уж ничего не поделаешь.
И я решил воевать...
«Что ты все ворочаешься? — окликнула меня мать.— Спи, Нильс! Я разбужу тебя».
Но я не мог заснуть. Я все прислушивался, стараясь уловить взрывы бомб и грохот пушек. Но наши старые стенные часы тикали так громко, что я ничего не мог разобрать. Я даже не слышал прибоя — так громко тикали часы. Подняв голову, я напряг слух. Нет, это уже не часы, а мое собственное сердце бешено стучит в ожидании неведомых, страшных событий.
Мое маленькое мальчишеское сердце...
И мать в ту ночь не могла уснуть. Она сама ворочалась все время с боку на бок, думая, что я не слышу. Но я все слышал и еще больше тревожился. Я знал, опасность крадется бесшумно, и все же я чувствовал, как она все ближе и ближе подходит к нашему домику. Только бы прошла стороной! Только бы не случилось самого страшного! Только бы успеть добраться до маяка! Только бы успеть!
Мы вышли на рассвете. Море сверкало, словно зеркало. Лодку покачивали ленивые, нежные волны. Наверное, где-то разыгралась буря. Когда нет ветра, а море волнуется, значит, поблизости бушует буря — так учил меня отец. Только бы нас не захватила! Только бы скорей добраться до маяка!
Мать молчала. А ведь раньше она бывала такой веселой, когда мы отправлялись в гости к отцу! Всегда шутила, пела...
Я пытался развеселить ее, но шутки получались неуклюжие. Она только вздохнула и отругала меня:
«Перестань дурачиться, Нильс!»
Мне стало стыдно, и я замолчал. По правде сказать, мне и самому было не до шуток. Я только виду не подавал, потому что было очень, очень жаль мать. Зачем она вообще поехала со мной? Могла преспокойно сидеть дома. Я бы и один добрался. Сколько раз к отцу ездил один, и никогда со мной ничего не случалось.
Я сказал ей об этом. Но она не слушала меня:
«Нильс, посмотри по компасу. Мне кажется, мы отклонились от курса».
Я посмотрел на компас:
«Нет, курс правильный».
«А что такое плавучая мина?» — спросил я.
«Это бомба, начиненная взрывчатым веществом,— объяснила мать.— Когда корабль сталкивается с ней, она взрывается, и все погибают».
Все погибают?
Значит, те ужасы, которые мне мерещились ночью, совсем близко подкрались к нам. Хорошо, что я не один! Будь я один, обязательно бы осмотрел и потрогал эти шары. И тогда бы отец с матерью не дождались меня домой.
Мы обогнули мины на большом расстоянии. Они легонько покачивались на волнах. Иногда их темные полушария совсем скрывались под водой, потом вновь всплывали, совсем как дельфины. С той лишь разницей, что в дельфинах нет взрывчатки. Дельфины не взрываются, и дельфинов нечего бояться.
До маяка мы добрались благополучно. Но отец совсем не обрадовался, увидев нас.
«Что это вам взбрело в голову в такое время выйти в море?» — сказал он.
«Но ведь море спокойно»,— возразил я.
«Море-то спокойно! — пробурчал отец.— Ладно, отдохните, погрейтесь и обратно — домой».
«А мы не замерзли и нисколько не устали»,— сказал я, хотя в то апрельское утро на море было прохладно и у меня мурашки по спине бегали.
«Свэн, мы приехали за тобой»,— объявила мать.
Отец рассердился:
«За мной? Как же я без разрешения покину свой пост? Меня же за это посадят».
Мать всхлипнула:
«Начинается война. В море уже выброшены мины. Ты должен вернуться домой. Что мы одни, без тебя, будем делать?»
«Если все запрутся дома, кто же будет воевать?» — воскликнул отец.
«Как же ты собрался воевать? — сказала мать.— У тебя ведь ничего нет, даже ружья...»
Но отец не поддавался никаким уговорам:
«Я домой не поеду, понятно? Не имею права покинуть маяк. Я должен остаться. Я знаю, что мне делать. И без ружья обойдусь... Домой! Я еще ни разу не сдавался. А уж фашистам и подавно не сдамся, этим выродкам! Нет, мои милые! Ни за что! Никогда, слышите, никогда!..»
Мать горько заплакала. Отец взял ее под руку и увел в каюту. О чем они говорили там, не знаю. Она, наверное, еще пыталась уговорить отца, чтобы он возвращался вместе с нами. А мне совсем не хотелось возвращаться. Я гордился отцом. Он решил воевать так же, как отец Пэра. Я останусь на маяке и буду сражаться вместе с ним!
О своем решении я тут же сообщил отцу, но он отругал меня. Ну куда мне воевать, такому карапузу! Я, видите ли, должен сидеть дома, помогать матери и поскорей расти.
Просто смех берет! Он рассуждал так, как будто я был маленький!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90